Юна сосредоточенно поморгала. Одна слезинка все же быстро выкатилась из левого глаза. Она слизнула ее, свела брови вместе. Гладкий лоб перерезали две неглубокие морщины. Сосредоточилась, чтобы вводить Василия в курс не закрытого ею дела. Вернулась к самому началу.
Всего через десять минут после одной сестры появилась на свет вторая, и это запоздание сделало Юлю младшей, нуждающейся в поводыре.
– О чем бы ни спросили нас обеих, я первая отвечала. За обеих. Даже когда про меня одну спрашивали, я говорила "мы". А Юленька… Юля всегда соглашалась. Так и привыкла. Была со мной и за мной. Мне бы сдержаться, ее выслушать, понять… – винила себя Юна. – Освободить ее от своей власти. Знаете…
Юна придвигается к столу, грудь ложится на столешницу, притянув взгляд Василия… Но Юна не успевает его заметить. Садится поглубже, скрещенные руки прижимаются к груди, и, глядя куда-то внутрь себя, она доверяется Василию:
– Мы плакали, когда родители купили нам разные кофты. Послушные были – надевали. И рыдали…
Все-таки заплачет?
Нет, Юна сцепляет пальцы в замок и сжимает их до побеления.
– Она настояла, чтобы я не отказывалась от стажировки. А сама тут… Тосковала, металась… Пока не попала на лекцию к Нестору. Послушала она его один раз и пропала. "У него глаза такие голубые! Каких не бывает!" – с не своей восторженностью процитировала Юна. Не иронизируя, а сокрушаясь.
Не притворяется ли она? – мелькнуло у Василия. Боль управляет ее осанкой, взглядом, речью… Он по себе знал, что организм физически не выдерживает постоянного скорбного напряжения. То и дело переключается…
А Юна, не замечая его подозрений, все глубже ввинчивалась в свою трагедию.
– "Мы с Нестором…" – говорит она не своим голосом. – Раньше "мы" означало только нас с ней, обеих. В автобиографиях обе одинаково писали: "Мы родились…"
Так вот в чем дело… Василий пристукнул себя рукой по бедру. Теперь понятно. У близнецов, значит, по-другому. Пусть Юна с Юлей и не сиамские. Не тела, так их души были слиты.
Все люди начинают свой путь от "я", некоторые к "мы" так и не приходят. А они шли наоборот: от "мы" к "я".
Младшая на эту дорогу даже не ступила. Не успела. Оставшись одна, искала и нашла того, кого смогла подставить в свое "мы".
Старшей придется торопиться, коли она хочет выжить. А если никто ей не поможет…
– В один миг Юлька поверила, что обрела и опору, и любовь. И то и другое. Если б хоть что-то одно… А так все это свилось в крепкие, невидимые миру путы. Я и не подозревала. Я не знала! Звала ее к себе. Хотели ведь вместе Европу обсмотреть. Всегда отказывалась. Дурацкие предлоги… Теперь-то понимаю – она боялась пропустить свидание. Дорожила любыми встречами с Нестором, а их возможность чаще всего сама и намечтывала. Сменила номер на мобильнике – чтобы связывал ее только с ним. Не аппарат, а привязь. Все время прислушивалась, вздрагивала от любой мелодии. В телевизоре у какого-нибудь киношного персонажа пиликнет, на улице или в метро – она выхватывает свою дощечку и проверяет, не он ли звонит… – Юна прерывается на несуетливый глоток водки. Заправляется, как машина бензином.
Бедная… – жалеет ее Василий. Те же самые симптомы наблюдал он весь последний год и у своей жены. Та, правда, купила второй мобильник и держала его у сердца – в кармашке на своей маленькой, девичьей груди. Секретный номер дала Нестору, а Василия просила использовать его только в экстренных случаях. Но дергалась от звонков на оба. Устроила себе пытку не одним, а двумя электротоками.
– Это уже при мне было, когда я вернулась. – Юна выпрямляет спину и придвигается к спинке стула – без поддержки ей слишком трудно держать осанку. – Юля ни за что не хотела, чтобы я пошла на его лекцию. Ему, кажется, так и не сказала, что у нее есть сестра… Но это не важно, – уже знакомой присказкой обрывает себя Юна. И про самое страшное говорит нахмуренно, как посторонняя: – Милиционеры осмотрели закуток во дворе университетской высотки. Куда она упала. Где ее нашли. В само здание даже не поднимались, не вычисляли келью или лестничный пролет, откуда она выпала. Сказали, что это обязанность следователей прокуратуры. А те тоже не сделали. Восьмое марта, праздник…
Меня потерпевшей не признали, поэтому прав на расследование – никаких. И все сведения, то есть их отсутствие, – тайна следствия. Улик, мол, нет. Якобы на теле следов насилия не обнаружено. Списали на самоубийство. И все. Дело закрыто. Я не верю. Это он ее вытолкнул. И из своей жизни, и из окна. Он виноват.
Виноват…
Виноват!
И в Лелиной смерти тоже.
Василий одернул себя, как только до него дошло, что он согласен с выводом Юны. Абсолютно согласен.
Нет, так нельзя. Это тупик.
Бизнес научил: рассматривай противоположную точку зрения. Сколь угодно неприятную.
Но пока у него слишком мало информации…
Ясно, что обе смерти случились вблизи Нестора. Если и правда Юля сама убилась, если Леля погибла из-за несчастного случая, то человеческому суду нечего предъявить. Но есть другой суд, и в его компетенцию им с Юной не надо бы вмешиваться.
И что тогда? Ничего не делать? Бездействие?
Нет, невозможно.
Значит, надо принять версию убийства. Расследовать хотя бы для того, чтобы ее исключить. Непроясненная боль – нарыв. Может кончиться сепсисом. То есть отравить всю жизнь.
С чего начать? За что зацепиться?
Знает Юна, были ли у ее сестры враги?
В лоб не спросишь после уже вынесенного ею приговора.
Конечно, только эмоционального.
Иначе зачем бы ей догонять Василия, зачем выпытывать про доказательства…
Юна поставила локти на край стола и всю тяжесть – и своего горя, и своего уставшего от рассказа тела – поместила в лунку соединившихся ладоней.
Стол не выдержал. Хлипкое одноногое сооружение опрокинулось. Смешались в кучу ложки-вилки-стекляшки…
Белая плошка с дымящимся лагманом, который только что принесли Василию, мчится по наклонной плоскости и приземляется на колени Юны. Она мгновенно раздвигает бедра. Горячее варево льется на пол, но несколько толстых белых макаронин червяками повисают на ее брюках.
– Не обожглась?! – От неожиданности Василий перескакивает на "ты".
Не небрежное, а сближающее. Даже такой ничтожный стресс – момент истины. Проясняет.
Преграда между Василием и Юной падает. Как будто раздетыми они оказываются друг против друга.
Василий кидается к ногам пострадавшей и смахивает разваренные скользкие трубки, которые липнут к его пальцам, а чуть надавишь – расплющиваются, оставляя пятна на материи. Подбегают официанты, поднимают стол, споро собирают железо и стекляшки…
А Юна замирает. Безмолвствует.
Вроде бы по ее вине суматоха… Женщины в таких случаях охают-ахают, громко рыдают, чтобы своими звуками, как крысолов дудочкой, увести всех подальше от мыслей о том, кто виноват. Если их не ранило, если ничего не повредили – придумают урон. Ущерб слишком маленький? Преувеличат.
– Пустяки, – только и говорит Юна, промокая бумажной салфеткой жирные пятна на пиджаке и брюках. – Лишила вас ужина… – рассуждает она вслух.
"Вас", – отмечает про себя Василий.
– Пустяки, – повторяет он за Юной. Улыбается. Сошло бы за немудреную шутку, но сказалось-то серьезно… – Сменим диспозицию? Отправимся в ночь, где улица, фонарь… Аптека нам не нужна?
– Нет, не повторится все, как встарь… – Юна без напряжения подхватывает простенькую цитату.
Оба будто оголили подкладку одежды в том месте, где фирмы пришивают свои ярлыки. Одинаковость вкусов сближает…
Юна чуть-чуть, но расслабилась.
Девушка из параллельного мира. В мире Василия сверяют только социальное равенство – по марке машины, по месту и рангу жилища… Какой фирмы часы, галстук, ботинки, где отдыхаешь – это выясняют мгновенно и заранее, чтобы не попасть впросак, вступив в деловые контакты. Лейблы Блока и даже Есенина мало кто распознает. И к статусу они не имеют никакого отношения.
Может быть, пока не имеют…
Думая о своем, Василий упустил момент, когда официант из-за его спины протянул узкую кожаную папку со счетом. Юна раскрывает ее и, повернувшись боком, лезет в сумку за кошельком. Но когда Василий подтащил папку к себе, она не борется за равноправие. Даже в ритуальную перебранку не вступает. Никаких "я сама заплачу… – нет, я…".
Женщина кротко подчинилась мужчине…
Василий заметил, что в счет включили разбитую посуду, оцененную так, как будто это был хрусталь и музейный фарфор. Моментально решился на трату, сопоставив сумму, которую можно было бы выторговать, и неудобство от спора, от потери времени… Времени, а не нервов: свои права он всегда отстаивал довольно хладнокровно.
Из вестибюля Юна направляется к двери с латинскими буквами WC, бросив через плечо: "Я на минуту". Василий отступает за кадку с живой развесистой пальмой.
В одиночестве становится труднее держать оборону от болезненных, неконструктивных мыслей. Кажется, это Леля ушла в туалет и сейчас вернется, как всегда винясь за долгое отсутствие…
Отвлекают. Из зала выскакивает высокая худая мымра, за ней – девица в шароварах и фартуке. Официантка визжит: "Сука! Платить за тебя я буду?" Круглое, почти детское личико перекосилось от злости. Видимо, слишком уж напрягалась, изображая восточную покорность и европейскую вежливость, которых требует колорит заведения. Прорвало.
Посетительница на ходу, чуть притормозив, вынимает кошелек из кармана кожаной куртки, сует официантке бумажную купюру и несется дальше. Прочь отсюда. Она всего лишь забыла про оплату. Что-то срочное сорвало ее с места. И ведь какая прыть у немолодой женщины…
Где-то он ее видел.
Ее или ей подобную.