Мамина мама (моя бабушка) Роза погибла во время эвакуации. Мама рассказывала мне, что армия Гитлера полностью оккупировала город Сталино и поставила там свою администрацию только к ноябрю 1941 г. Мама с бабушкой сначала задержались в городе, однако гитлеровцы начали массовые аресты и казни евреев. При этом, чтобы, по-видимому, не тратить патронов, евреев живьём сбрасывали в вертикальные шурфы угольных шахт на глубину более 100 метров (только в стволы шахты "4-4-бис-Калиновка" в течение 1942-43 гг. было сброшено около 70 тысяч евреев со всей области). По рассказам немногочисленных оставшихся в живых очевидцев, фашисты сбрасывали в шурф этой шахты целые семьи, не щадя ни детей, ни стариков (на месте этого шахтного ствола в современном Донецке открыт мемориал). Поэтому моя мама вместе с бабушкой Розой в начале декабря 41-го бежали из Сталино, раздобыв старую подводу с полудохлой лошадью. По снегу и холоду они добрались до соседней Ростовской области, где сумели втиснуться в переполненный поезд, в вагон с разбитыми стеклами (ранее поезд попал под бомбы гитлеровской авиации). В вагоне было очень холодно, замерзала вода. Бабушка Роза, не выдержав пути, умерла прямо в вагоне, откуда её вынесли на ближайшей ж/д станции (я не знаю до сих пор, где она похоронена). Моя мама выжила в ледяном вагоне и добралась (за две недели езды!) до маленького городка Махачкала на Северном Кавказе, куда уже прибыли десятки тысяч беженцев из оккупированных гитлеровцами районов СССР. Поэтому свободного жилья там не было, и мама вынуждена была жить на веранде дома. На веранде было очень холодно, почти как на улице, не было никакой гигиены, негде было готовить еду, да и еды тоже не было, т. к. был настоящий голод. На этой веранде, моя мама и родила меня в октябре 42-го (в Ростове, в декабре 41-го, который к тому времени Красная Армия временно отбила у гитлеровцев, ее с бабушкой встречал папа, отпросившись на день из своей части Кавказского фронта – видимо, в тот день я и был "произведен"). Там, на веранде, я вместе с мамой жил, голодал и мёрз почти целый год; лишь осенью 1943-го мама смогла пристроиться в маленькую комнатку (на нары), в которой уже жили еще несколько еврейских семей с детьми. Грудного молока у мамы почти не было от недоедания, прочего молока тоже было не достать; мама собирала хлебные крошки, добавляла в них чайную ложку подсолнечного масла, заворачивала такую кашицу в чистую тряпочку и совала это в мой вечно орущий рот. Любовь и печаль правили бал в нашей комнатке, любовь и печаль – эти два непременных компонента еврейской жизни. Может, Б. Окуджава писал как раз об этом:
И это всё у нас в крови,
Хоть этому не обучали:
Чем чище музыка любви,
Тем громче музыка печали,
Чем громче музыка печали –
Тем выше музыка любви.
Только в 1945-м году мама со мной вернулась в освобождённое от гитлеровцев Сталино, в нашу разорённую квартиру, где не было ни оставленной нами мебели, ни нашей огромной библиотеки, ни даже окон и дверей….
Мое раннее детство проходило в полностью разрушенном войной городе. Я остро помню нищету и руины. Мы играли в футбол с утра до вечера "двор-на-двор". Ни у кого не было денег на настоящий мяч, поэтому мы делали шар из старого маминого чулка, заталкивая в него ненужные тряпки. Команда проигравших после матча пыталась набить морду победителям, чтобы взять реванш. Иногда мама давала мне монетку в 10 копеек, чтобы я сходил в кино. Для меня это был праздник. Перед входом в детский кинотеатр стояла цепь более взрослых хулиганистых пацанов, которые отбирали монетки у малышни. Но у меня была продуманная "военная стратегия". Я прятал мамину монетку во рту, затем набирал максимально возможную скорость и пытался прорваться сквозь вражеский заслон внутрь кинотеатра. Если меня ловили – я мгновенно глотал заветную монетку: если не мне, то и не вам, гадам!
После школы я поступил на химфак Донецкого политеха и вскоре возглавил команду КВН химфака, а позже и всего политеха. В конце концов, в 1972 г. мы вылезли на всесоюзный турнир КВН на Центральном Телевидении и там дошутились…. После нашего выступления (первого и последнего!) в студии на Шаболовке, ректора, а также секретаря и важных членов парткома ДПИ вызвали в Донецкий обком КПСС на какое-то заседание, и зав. сектором науки и учебных заведений мадам Радченко орала им в перепуганные лица примерно следующее: "Кто уполномочил какого-то Кгаснянского (так, по рассказам сочувствующего мне члена парткома, произносила она мою фамилию – через "г", намекая на моё еврейство) представлять на всесоюзном телеэкране Донецкую область? – Чтобы духа этого Краснянского в институте не было!". Вскоре "моего духа" в ДПИ таки не стало – меня, 26-летнего кандидата химических наук, уволили решением парткома факультета (!), а деятельность нашей институтской команды КВН была запрещена (уже парткомом института).
Вызывает восхищение стойкая и последовательная ненависть КПСС к нашей еврейской семье – ведь и мой отец, и я были изгнаны с работы именно решениями обкомов-парткомов КПСС! Огромное спасибо вам, советские и все прочие всемирные антисемиты! Во многом благодаря вашим усилиям, еврейский народ научился выживать, развиваться и процветать в таких экстремальных условиях, в которых иные народы давно бы прекратили своё существование! Несмотря на ваши титанические усилия, я стал доктором наук и профессором университета, написал 5 учебников, около 200 научных статей на трех языках и около сотни публицистических статей в электронных и "бумажных" русскоязычных СМИ Украины, России, США, Германии, привёз свою семью в Америку, сын получил мастера бизнеса в Berkeley, дочка – мастера экономики в NYU.
Итого: Из восьми человек моей еврейской семьи (две бабушки, два дедушки, отец, мать, тетя и я) – шестеро (!) были физически уничтожены антисемитами всех мастей и раскрасок. Выжили только мать (она умерла в 2000 г. в возрасте 91 года) и я – всё ещё живой, никем не съеденный и не переваренный! ("Если больной очень хочет жить, врачи бессильны" – Фаина Раневская). Нашу семью убивали петлюровцы, убивали сталинские и гитлеровские палачи, раздавливал каток КПСС, ей не давали нормально жить пост-советские коррумпированные чиновники, но наперекор всему на протяжении минимум трёх поколений наша еврейская семья успешно и эффективно трудилась (и трудится поныне!) – кто торговал, кто строил дома, кто занимался наукой, кто (это уже дети в Америке) экономикой и финансами, сея вокруг себя "разумное, доброе, вечное". Мы это делали и делаем исключительно за счет своих личных качеств – ума, трудолюбия, стойкости, чести, веры.
Скоро мне 75. Но если определять возраст не количеством прожитых лет, а количеством утраченных идеалов – то я всё ещё молод! И я, молодой и счастливый, смотрю как бы со стороны на свою жизнь, на свои 75 лет, пролетевшие как одно прекрасное, чарующее мгновение, которое всё ещё длится и длится, ощущаю, как, вращаясь под Солнцем, несется Земля сквозь Космос и Время, увлекая за собой семь миллиардов жаждущих счастья людей.
Изумительный поэт Юрий Левитанский блистательно передал эти мои ощущения в своем гениальном стихотворении "Кинематограф" (ниже – отрывок). До Ю. Левитанского, мы знали из Нового Завета, что Бог един в трех лицах: Бог-Отец, Бог-Сын, Бог-Дух Святой; Юрий Давидович открыл нам четвертое – вполне достойное – лицо Бога: "Бог-Режиссер-Постановщик" наших жизней!
О, как трудно, как прекрасно действующим быть лицом
в этой драме, где всего-то меж началом и концом
два часа, а то и меньше, лишь мгновение одно…
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Кем написан был сценарий? Что за странный фантазёр
этот равно гениальный и безумный режиссёр?
Как свободно он монтирует различные куски
ликованья и отчаянья, веселья и тоски!
Он актеру не прощает плохо сыгранную роль –
будь то комик или трагик, будь то шут или король.
Но в великой этой драме я со всеми наравне
тоже, в сущности, играю роль, доставшуюся мне.
И, участвуя в сюжете, я смотрю со стороны,
как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны,
как сплетается с другими эта тоненькая нить,
где уже мне, к сожаленью, ничего не изменить,
потому что в этой драме, будь ты шут или король,
дважды роли не играют, только раз играют роль.
Записки трехлетнего человека
Когда мои дети (сын и дочь) были совсем маленькими, я постоянно сомневался, что правильно понимаю причину их слёз или смеха, их радости или огорчения. Мир детей и мир взрослых – непересекаемы; например, как я заметил, детей больше интересует – откуда всё берется, а взрослых – куда всё девается. Можно только радоваться, когда дети, а особенно внуки нарушают наш покой – это дает нам подтверждение, что наш покой ещё не стал вечным…
Как-то я поделился своими мыслями с моей приятельницей, прекрасной поэтессой из Украины Наташей Хаткиной (она тогда тоже воспитывала маленькую дочку). Поэзия Наташи мне близка и мною любима:
Молитва на кухне
Надо посуду вымыть, а тянет разбить.
Это отчаянье, Господи, а не лень.
Как это трудно, Господи, – век любить.
Каждое утро, Господи, каждый день.
Был сквозь окно замерзшее виден рай,
тусклым моченым яблоком манила зима.
Как я тогда просила: "Господи, дай!"
– "На, – отвечал, – только будешь нести сама".
Помню, в одном раннем своём стихотворении Хаткина рассказала о том, как сельская учительница объясняет деревенским детям поэму Пушкина "Евгений Онегин" и как этим детям всё это неинтересно. А заканчивалось это стихотворение так:
Лишь училка деревенская
плачет вот уж десять дней
над судьбой печальной Ленского
и над участью своей.