Погоди, дай припомнить… Стой!
Мы кричали "ура"… Потом
я свалился в окоп пустой
с развороченным животом.
Где-то плачущий крик "ура"…
Но сошел и отхлынул бой.
Здравствуй, матерь-земля, пора! –
Возвращаюсь к тебе тобой.
Ты кровавого праха горсть
от груди своей не отринь;
не как странник и не как гость
шел я в громе твоих пустынь.
Я хозяином шёл на смерть,
сам приученный убивать, –
чтобы верить, любить и сметь,
чтобы лучшить и открывать…
Над рассветной твоей рекой
встанет завтра цветком огня
мальчик бронзовый – вот такой,
как задумала ты меня.
И за то, что последним днём
не умели мы дорожить,
воскреси меня завтра в нём –
я его научу, как жить!
Ещё больший стресс ожидал парткомиссию на спектакле по советской поэзии. Под яростную пантомиму мы нараспев декламировали уже знаменитого тогда молодого Вознесенского:
Вам, Микеланджело,
Барма, Дант!
Вас молниею заживо
испепелял талант.
Ваш молот не колонны
и статуи тесал –
сбивал со лбов короны,
и троны сотрясал.
Художник первородный –
всегда трибун.
В нем дух переворота
и вечно – бунт!
В конце концов терпение У НИХ лопнуло – и наш "Глагол" закрыли…
Что ж, нам с нашим неприятием "руководящей роли КПСС", было с кого брать пример! Разве не символично, что на прямой вызов Иосифу Сталину, этому серийному убийце с его "жирными пальцами" – решился не какой-нибудь тогдашний топ-политик или бравый генерал, а "интеллигенток" (и гений поэзии!) Осип Мандельштам. Быть пассивной жертвой колеса истории Мандельштам не захотел, и его великая поэзия стала поэзией вызова:
За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей:
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей…
Чтоб не видеть ни трусов, ни подлой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе;
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе.
Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.
Мой папа в Донецке (он был архитектором) вместе работал и тесно дружил с коллегой-архитектором Аликом Левитанским. Позже Левитанские переехали в Москву, а я, когда бывал там, всегда останавливался в их квартире на Соколе.
Именно там в 1970-м году дядя Алик похвастался книжкой стихов "Кинематограф" своего брата Юры, и именно тогда я навсегда влюбился в блистательную поэзию Ю. Левитанского (отрывок):
Каждый выбирает для себя
женщину, религию, дорогу.
Дьяволу служить или Пророку –
каждый выбирает для себя.
Каждый выбирает по себе
Слово для любви и для молитвы.
Шпагу для дуэли, меч для битвы –
Каждый выбирает по себе.
Каждый выбирает по себе
Щит и латы. Посох и заплаты.
Меру окончательной расплаты
Каждый выбирает по себе.
(Эти стихи стали уже чуть ли не "народными"!) А его строки:
Да, дело моё – это слово моё на листе,
А слово моё – это тело моё на кресте…
– я сделал для себя "правилом правописания". (Нынешним владельцам ведущих телеканалов и газет в некоторых странах мира неплохо бы повесить эти слова в виде лозунга у себя в кабинетах – может, врать станут меньше?..)
У Карла Юнга есть фраза: "У настоящих художников происходит прорыв из бессознательного творческого импульса помимо их воли. Этот ещё не родившийся акт творчества прокладывает себе путь на бумагу (полотно, нотную тетрадь) как стихийная сила, тайфун, взрыв, не заботясь о здоровье или личном благе автора". И ещё о том же: молодая журналистка, выпросившая интервью у тогда уже знаменитого Пикассо, напыщенно спросила его: "О чём вы думаете, когда пишете свои великие картины?" – "Мадам, когда я рисую – я не думаю, я волнуюсь", – ответил прославленный художник.
И на фоне этих великих и бесстрашных талантов, бывает очень горько видеть, как весьма известные нынешние писатели, журналисты, режиссёры, актёры проходят постыдный путь от "невольника чести" (по М. Лермонтову) до наёмника черни… ("Такова цена, которую Бог берет за песню – ты становишься тем, о чем поешь" – Гете).
Мой друг, мой враг – еда
"Непереваренная пища переваривает того, кто её съел"
Поговорка
Еда является важнейшей частью не только бытия, но и культуры человека. В описаниях застолья русская литература буквально сближается с живописью "словесные натюрморты" великих писателей захватывают воображение не меньше, чем натюрморты реальные, нанесенные знаменитыми художниками на холст или картон, и одни другим не уступают в яркости и "вкусности".
К. Коровин – "За чайным столом": холст, масло, 1888 г.
Начнём с Пушкина – Евгений Онегин посещает ресторан "Talon" (Петербург, Невский проспект):
Вошел: и пробка в потолок,
Вина кометы брызнул ток,
Пред ним roast-beef окровавленный,
И трюфли, роскошь юных лет,
Французской кухни лучший цвет,
И Стразбурга пирог нетленный
Меж сыром лимбургским живым
И ананасом золотым.
В "Отрывках из путешествий Онегина" упоминается еще один ресторан – одесский ресторан Отона и его знаменитые устрицы:
Что устрицы? Пришли! О радость!
Летит обжорливая младость
Глотать из раковин морских
Затворниц жирных и живых,
Слегка обрызгнутых лимоном.
Шум, споры – легкое вино
Из погребов принесено
На стол услужливым Отоном;
Часы летят, а грозный счет
Меж тем невидимо растёт.
Читая эти отрывки, не забывайте: "Евгений Онегин" – это не стихотворение, это РОМАН в стихах, т. е. это литературный жанр, сочетающий присущие роману многоплановость композиции и разветвленность сюжета со стихотворной формой и поэтической образностью. (В. Белинский назвал "Евгений Онегин" "энциклопедией русской жизни" и далее добавил: "Пушкин взял эту жизнь, как она есть").
Н.В. Гоголь – "Мертвые души" (Чичиков послушал, как хозяин поместья Петр Петрович Петух заказывал своему повару "решительный обед"):
"Да кулебяку сделай на четыре угла. В один угол положи ты мне осетра да вязигу, в другой запусти гречневой кашицы, да грибочков с лучком, да молок сладких, да мозгов, да еще чего знаешь там эдакого… Да чтобы с одного боку она, понимаешь – зарумянилась бы, а с другого пусти ее полегче. Да исподку-то, исподку-то пропеки ее так, чтобы рассыпалась, чтобы ее всю проняло, знаешь, соком, чтобы и не услышал во рту – как снег бы растаяла… Да сделай ты мне свиной сычуг. Положи в середку кусочек льду, чтобы он взбухнул хорошенько. Да чтобы к осетру обкладка, гарнир-то, гарнир-то чтобы был побогаче! Обложи его раками, да поджаренной маленькой рыбкой, да проложи фаршецом из снеточков, да подвась мелкой сечки, хренку, да груздочков, да репушки, да морковки, да бобков, да нет ли там еще какого коренья?…"
Даже из этих нескольких строк очевидно, насколько велик Гоголь! Обратите внимание, как назвал этот обед гоголевский персонаж П.П. Петух – "РЕШИТЕЛЬНЫЙ обед". 99,99 % писателей написало бы "царский обед", "грандиозный обед" и т. д. Гениальный Гоголь нашел неведомое ранее и блистательное прилагательное для этого обеда: "решительный"! Этот гоголевский текст – это не проза, это просто песня!! Недаром "Мертвые души" современники Гоголя восприняли как "поэму в прозе". Тот же Белинский написал о Гоголе: "В "Мертвых душах" он стал русским национальным поэтом".
А.П. Чехов – из рассказа "О бренности":