Кухня была общей площадью – не маленькая, примерно 17 квадратных метров; но печь на кухне занимала на глаз метра 4, лжекоридор – 4–5 квадратных метра. Таким образом, чистая площадь кухни была всего лишь метров 8 –9 квадратных. Дальше. Выйдя из кухни и, следовательно, из квартиры – через входную дверь последней, можно было попасть в настоящий коридор, ведший влево, говоря современно, – в туалет /тогда же – в уборную/, а вправо – через еще одну дополнительную дверь – на выход, на улицу. Туалет, очень хочется сказать о нем, был любопытен тем, что был здóрово схож с деревенским. Но объем выгребной ямы /вспоминать, так уж вспоминать/ этого тогда городского, абсолютно недетского туалета и высота сидения, так выразиться, над уровнем земли, разительно отличались от, очень похожего на него, деревенского /мне кажется, и даже скорее всего, бабушкин туалет имел одну общую названную яму – с туалетом из соседней – через стену – квартиры по этажу; отсюда и объем ямы был внушителен/. Не знаю – в каком возрасте мне разрешили самостоятельно пользоваться туалетом – уборной бабушки. Но, посещая по необходимости это место уже без взрослых, мне, помнится, становилось иногда жутковато в нем, если я почему-то начинал представлять свое случайное падение – с высоты чуть ли не полутора метров "над уровнем земли" – в объемную, то наполненную, то нет, выгребную яму туалета – уборной; то наполненную, то нет, потому что после зимы, устойчиво теплой весной, во двор бабушкиного дома приезжала специальная грузовая автомашина, – для очищения, в частности, данной выгребной ямы. Стоит ли говорить, что машина была оборудована металлическим резервуаром нужного объема, гибким гофрированным шлангом крупного диаметра да специальным мощным насосом. Также стоит ли говорить, что машина, конечно, очищала заодно и другие такие же места бабушкиного и упомянутого соседнего домов, – за один ли раз – рейс или же за два, за три – не знаю, ибо, очень быстро удовлетворяя свое детское тогда любопытство, счетчиком таких рейсов я никогда не был. Да это было бы и невозможно – по причине, поднимавшегося во дворе, прегнусного запаха – от специальной работы данной машины. Теперь о предмете несколько менее любопытном, но, конечно, более приятном: где бралась питьевая вода жильцами этих двух домов. Во дворе бабушкиного дома стоял – частью своей длины – еще один дом – кирпичный, пяти-шестиэтажный. Из его стены – в направлении двора бабушкиного дома – был выведен водопроводный кран холодной, питьевой воды. Уточню: кирпичный дом этот имел свой двор со стороны своих подъездов, из бабушкиного двора невидимых, "непросматривающихся". Жильцы, о которых идет здесь речь, подходили с пустыми ведрами к данному водопроводному крану и, понятно, наполнив их водой, уносили в квартиры.
Еще была питьевая вода в уличной колонке, в Сиротском переулке. Но до нее надо было идти от двора бабушкиного дома метров 100–120. Колонка же стояла в десяти – двадцати шагах от улицы Шаболовки, к Сиротскому переулку перпендикулярной. В частности, для упомянутых жильцов уличная колонка была, безусловно, резервной, аварийной. В то же время, вода в колонке была намного вкуснее той, которая подавалась в водопроводный кран в бабушкином дворе. Вряд ли это мне казалось, потому что мы с ребятами из бабушкиного двора, например, разгорячившись от какой-либо общей для нас игры, предпочитали бегать на колонку для утоления жажды. Бывало, бегали мы даже зимой, поскольку колонка "работала" круглогодично и – на моей памяти – безотказно. Бурно, под большим напором, неиссякаемо бежала вода из толстого да толстостенного крана колонки – при нажатии на ее рычаг. При надобности, ведро на колонке наполнялось, без преувеличения, в два счета, в несколько секунд. Быть может, колонка предназначалась еще и для тушения пожара, – самое лучшее – с помощью пожарного шланга, "пожарного рукава", надеваемого тогда на кран колонки; большая мощность подачи воды в колонку – рождала такую мысль.
Убежав в воображении не только из квартиры бабушки, но даже и из ее двора, вернусь в воображении в ее двор. И расскажу еще вот про что. У соседнего дома по бабушкиному двору, – дома, уточню, деревянного, двухэтажного и двухподъездного, была одна, ну, вероятно, достопримечательность. То ли финский нож, то ли кортик или же что-то похожее на эти два предмета, – такая вещь с довольно ржавым лезвием была сильно воткнута в стену этого дома. Кто и когда, с целью или же безо всякой цели вонзил в стену дома данное холодное оружие – было неизвестно. Оно находилось в том месте дома, где было недосягаемо для мальчишек. Да и не всякому взрослому было уж совсем просто добраться до него, взять его в руки. С торца упомянутого дома имелся вход в один из его подъездов. В этом месте /в торце дома/ не было ни одного окна, за исключением одного единственного, подъездного, глухого, не раскрывавшегося. Так вот, здесь, в торце дома, в стороне от подъездного окна, на уровне второго этажа и покоилось холодное оружие. Снять его, если бы это кто захотел сделать, можно было с помощью высокой лестницы, сбить – это оружие – с помощью длинного шеста.
Мы с ребятами частенько подходили к этому месту дома и навязчиво, помнится, всё пытались сбить оружие своим способом – кидая в него с земли, посильные для нас, камни. Однако осуществить затеянное, как мы ни старались, нам так никогда и не удавалось.
5.
Прошло еще время, а именно: зима и весна. Летом баба Катя забрала меня с собой на отдых в деревню, в которой постоянно жила ее, бабы Кати, родная сестра. Деревня находилась в Тульской области, между Серпуховом и Тулой. Самым, видимо, удобным транспортным сообщением с деревней являлся междугородний рейсовый автобус, на котором мы всегда в летнюю пору, в разные годы ездили.
В ту, самую первую поездку в автобусе меня сильно укачало. И, как я ни старался сдержаться, мучительно стесняясь окружающих пассажиров, все-таки стошнило. Да прямо на пол автобуса. Сконфуженно, уборку за мной сделала баба Катя. Автобусы, на которых мы ездили тогда, в частности в 50-ые годы, были далеки от комфортабельности. Представляли они собой – почти сплошь одно железо, окна для пассажиров были в них маленькие, верхние люки вентиляции, насколько я помню, отсутствовали. Не трудно догадаться, как нагревались и даже накалялись подобные автобусы в летние погожие дни в дороге. Мы же с бабой Катей ездили в этих автобусах именно в такие дни. Вообще тогда, в 50-ые годы, каждое лето, которое я мог помнить, было настоящее, погожее. Автобусы этих лет, добавлю, были еще и маломощные. Под гору шоссе они "бежали" быстро; на ровном участке его /шоссе/ – ехали, так сказать, ни шатко, ни валко; но когда шоссейная дорога делала подъем в гору, тут автобусы превращались в настоящих черепах по своей скорости. И каждый из них, автобусов, страшно пыхтел, "сопел" своим мотором, с ощутимым трудом влезая на вершину таковой горы. И еще добавлю: в автобусы тех лет /в салоны их/, понятно, в дороге, каким-то образом, порой крепко, набирался выхлопной газ.
Поездка наша с бабой Катей, скажу теперь, длилась примерно 2 часа. За это время самым живописным и, помнится, страшным местом в пути был переезд по мосту через реку Оку /подъемы автобуса в очередную гору проходили для меня тоже не без замирания сердца, ибо мне казалось по-детски, что автобус, как живой, когда-нибудь выдохнется и тогда возьмет да и "побежит" все быстрее вниз, назад, под гору…/.
Прибыв на остановку, которая называлась Чижово, мы с бабой Катей вышли. Близ остановки, – и в эту, для меня первую, поездку в деревню, и во все последующие, – нас всегда ожидал кто-нибудь с телегой и лошадью. /Заранее, например бабой Катей, отбивалась телеграмма или же писалось письмо, в котором сообщались дата и час отбытия автобуса из Москвы. Ожидавшим нас был обычно племянник бабы Кати, которого звали Николай. Было ему тогда, в ту, первую для меня поездку в деревню, лет 25./.
– С приездом, тетя Кать. Здрасьте! – подойдя к нам, сказал весело Николай.
– Спасибо, Коль. Здравствуй, – разгибаясь от вещей, ответила радостно бабушка.
Не мешкая, Николай взял наши вещи, наш ручной багаж и перенес на телегу.
– Подсажу давай, – сказал Николай мне, понятливо уже подбежавшему к телеге.
С его помощью я тотчас же очутился на телеге, устланной то ли сеном, то ли соломой. Баба Катя тоже уселась на телеге, но самостоятельно и не в один момент. Николай бодро и уверенно занял свое место.
– Но – пошла-а-а! – крикнул он на лошадь и тут же, специфически чмокнув, издав губами звук поцелуя, шлепнул правой вожжей по ее крупу. Дорога до деревни, а деревня, теперь пора сказать, называлась Сказово, была не совсем, не совсем близкая. Николай ехал бодрым шагом, потому что даже на такой, не шибкой, скорости, езда в телеге, ясно, не является полностью мягкой и удобной. Дорога наша петляла и шла то по открытой местности, то опушкой леса или же рощи. Не помню – о чем между собой говорили, пока ехали, бабушка и Николай. Да в общем дальше, вплоть до возвращения назад, в Москву, я помню – все только эпизоды. На всю жизнь запомнились следующие.
1) Кузница деревни Сказово.
Вдвоем с бабой Катей гуляя не спеша по деревенской улице, не знаю – на какой день после приезда на место, любопытство мое привлекла довольно шумная деревянная постройка, во всех отношениях не похожая на другие. Постройка эта была низкая, насколько я ее теперь представляю, – лишенная фундамента. Вместо двери у ней были настоящие ворота, на то время, широко открытые одной своей половиной. Около постройки, со стороны деревенской улицы, лежали крупные металлические предметы, тогда в моем возрасте, никогда не виданные ранее. Изнутри постройки раздавались металлические стук и звон.
– Баб Кать, это что? – спросил я, указывая пальцем на предмет моего вопроса.
– Кузница. Там кузнец работает, железо кует, – не многословно ответила бабушка.
– А как кует?