Да что о том толковать, известно же, сколько дельного вышло. А отходы у нас один к десяти. Это еще хорошо, а то и к пятидесяти, и к ста! Воловья работа! Это еще, если память не изменяет, Бальзак сказал. А он знал, что говорил. Словом, досталось моей "Колибри" – и как часы.
Правда, здесь, уже в Москве, когда жизнь моя вполне наладилась, в положенный срок являлся мастер, с которым поддерживаю добрые отношения. Жизнь вынудила обзаводиться "своими" мастерами: "свой" телевизионный, "свой" автомеханик, "свой" слесарь, одновременно и электрик, "свой" плотник, "свой" портной – это уж само собой, "свой" врач и т. д. А что поделаешь? Со "Службой быта" намаешься, нервов истреплешь, качества не спрашивай. А тут интеллигентное обслуживание, даже дружеское отношение, гарантия само собой, и переплачиваешь по-божески.
Горя со своей "Колибри" за весь долгий срок не знал. И нравилась она мне своей миниатюрностью, на письменном столе мало места занимает, и легкая, даже в дороге необременительна. И ход плавный, и удара требует не сильного. У хорошей вещи много достоинств.
Да и привычка не последнее дело. Случалось садиться за чужие машинки у друзей или в редакциях, в издательстве – абзац срочно переформулировать, вставочку небольшую спешно переписать, – мучение да и только. Руки не слушается, ход не тот, в рычажках путаешься. А из-за этого с мысли сбиваешься, чуть не на каждой букве спотыкаешься. Какая уж работа.
И вот на тебе, с первой фразы моя "Колибри" закапризничала. Ткнул в одну клавишу, в другую, буквы западают, текст ни с того ни с сего ползет этакой лесенкой. Ткнешь пальцем, скажем, в клавишу "м", она ударит по ленте и намертво прилипает к валику. То же самое и с другими литерами. Западают и "п", и "р", и "о", и еще несколько. Какие именно, не помню, а те, что назвал, будто наяву вижу. Вот какой сон!..
Естественно, от того, что дело не заладилось, в сущности, из-за ерунды, – нервничаю. Пока литеру отдираешь от валика, возвращаешь на место, забываешь, о чем и писать собирался. А это уж совсем из себя выводит.
Не заладилось, так не заладилось
Чищу литеры, продуваю во всю силу легких, прикидываю – надо бы смазать. В это время поднимается Марина, жена.
В раскрытое окно отчетливо, даром что сон, доносится нетерпеливое подрагивание заведенного "Жигуленка". У нас у каждого своя машина.
Ага, соображаю, в город собралась. Да ладно, думаю, у нее свои дела, у меня – свои. К тому же жена не всегда докладывает, куда и зачем едет, иной раз между делом обмолвится, того и достаточно. Друг друга не стесняем.
Еще по шагам на лестнице улавливаю, что поднимается не затем только, чтобы поставить в известность об отъезде, определенно что-то еще нужно. Деньги? И тут же припоминаю: у нее же своя сберкнижка, и сумма на ней внушительная.
И еще больше раздражаюсь – нет, не из-за денег, а из-за того, что угораздило ее вот именно в такую минуту подняться ко мне. Выбрала время.
Впрочем, у нее такая особенность появляться в самый неподходящий момент. Она, так сказать, от рождения запрограммирована на это.
– Опять возишься с этой рухлядью? – с порога в раздражении бросает Марина.
Я уже и так заведен, почти срываясь на крик, отвечаю:
– Почему опять? "Колибри" всегда служила исправно. Это моя любимая вещь, я к ней привык. Ты знаешь, что я люблю старые обжитые вещи, которые хорошо служат.
– Я твоя любимая вещь, хорошо тебе служу, и ты ко мне привык. А твоей "Колибри" в обед сто лет, пора что-то получше, посовременнее завести. Слава богу, не бедствуешь.
В другой раз все это выслушал бы спокойно, даже скорее всего пропустил бы мимо ушей. А тут чуть не взорвался.
– Да где ты сегодня купишь "Колибри", да еще с крупным шрифтом! Да и переменить машинку – все равно что переменить судьбу.
– Все вы, писатели, артисты, художники, суеверны, как старые бабки.
– Короче, что надо? – уже не спрашиваю – рычу.
И сам себе удивляюсь. До сих пор ничего подобного не позволял.
Вот, думаю, сейчас начнется. И уже готов вильнуть хвостиком, сбавить тон, сказать "прости" или еще что в этом роде. Но ничего не началось. Марина холодно выкладывает:
– Деньги!
– Возьми со своей книжки.
– Мне много надо.
Бестактно спрашиваю:
– На что?
Мнется, даже губку закусила.
– Ну-у-у, одна вещь, – тянет с непривычной для нее стеснительностью. – По случаю предлагают. И не очень дорого.
В другой раз, может, и полюбопытствовал бы, что за вещь, а тут только бы отвязаться.
– Нужна моя книжка? Так она в городе, в правом верхнем ящике письменного стола.
Мгновение спустя ее каблучки вдохновенно стучат по лестнице.
Аккуратно смазываю "Колибри", протираю замшевым лоскутом.
Пробую работать. Снова барахлит. Ну что нужно, чего не хватает?
Устала? Отдохни. Накрываю футляром, отодвигаю в сторону, ясно – день для работы пропал. Не заладилось, так не заладилось.
От многого знания…
Что ж, можно и другим заняться. Почитать, например. Из города вон сколько натащил.
На диване кипы неразобранных газет, на столе пирамида журналов. Сколько месяцев руки не доходят. Работаешь, работаешь, на чтение пробуешь вечерние часы выкроить. А не получается.
И отдохнуть надо, чайку попить, на огонек, глядишь, сосед завернет, словцом перекинуться обязательно требуется, жизнь такая – проблем-вопросов не убывает. Опять же в телевизор глянуть, от жизни отставать нельзя. Перед сном пройтись – жить на природе и не воспользоваться – грех.
И дня нет. С тоской вспоминаешь, как в былине сказывается: "День-то за днем бежит, как дожж дрожит". То есть не видишь дня.
Взял один журнал, другой, пробежал взглядом по оглавлениям – есть, есть что почитать. Порядочно пропущено из того, о чем судачат и спорят не одни критики, а и широкий читатель, что на слуху у всех, о чем чуть ли не каждый считает для себя обязательным иметь собственное мнение.
А у меня нет собственного мнения. В разговоре глубокомысленно помалкиваю или отделываюсь самыми неопределенными фразами вроде: "Да, свежо, ново, остро, злободневно, но глубины маловато" и т. д.
И стыдно становится. Особенно во сне стыд пробирает. Должно, во сне-то совесть громче говорит…
Да, совесть в ночной тиши сильно говорит, а подлая натура какое-никакое оправдание нашептывает: если в литературе твердо стоишь на ногах, если не штатный критик, то вчитываться во все и необязательно.
Даже секретари Союза не больно-то обременяются чтением, а ведь считается, будто руководят литературным процессом. Судят обо всем по справкам, которые готовят референты.
Удобно. Оправдываются – иначе утонешь, захлебнешься, да и впросак попадешь со своим субъективным мнением. Коллективное-то, обкатанное, обговоренное куда надежнее, а главное – безопаснее.
Кто что вякнул, а ты ему: "Против всех ломишься? Твоя воля, но непродуктивно, это я тебе по-дружески".
Да еще внушить это надо проникновенным задушевным тоном. И все. И спи спокойно.
Как тут не вспомнить старинный завет: от многого знания многие беды проистекают. И мещанин издревле прозорлив. Куда как прозорлив.
Для отбоя
Стал я одним из секретарей. Хлынули ко мне друзья-приятели. Да не одни друзья, просто знакомые и вовсе незнакомые своими книгами завалили. Каждый сует, сопроводив лестными надписями.
Таких витиеватых славословий, полагаю, и гоголевские чиновники столоначальникам или кому-то повыше не подносили. А у нас это запросто вошло в плоть и в кровь, в каждого въелось.
Потому как успех и благополучие не от одних твоих способностей, не от труда твоего только зависят, а больше от словечка нужного человека, от его благосклонного кивка. Раз начальник – то и рука. А без руки ты что? Пустое место – глянуть не на что.
Казалось бы, ты член Союза, профессионал, готова рукопись – иди с нею в издательство. Нет, жмется, ищет протекции.
Иной раз спрашиваешь: "Для чего тебе протекция, содействие? Ведь рукопись сама за себя скажет".
Отвечает: "Скажет-то скажет, да кто услышит? Ведь с улицы явился. А звонок или словцо брошено, и совсем другое дело".
Приходишь, тебя, может, и без улыбки, без распростертых объятий встретят, пусть не очень ласково, но выдавят: "А ну посмотрим, посмотрим, чем порадовали". Это если не слишком сильная рука. А если посильнее, то и спросят еще: "А кому желаете рукопись на рецензию?" Это уже высший знак расположения. Считай, дело в шляпе. Беспокоиться не о чем.
Такая у нас правда. "Умей писать, но пуще того умей печататься!"
На что больше сетует в разговорах между собой да на собраниях братья-писатели? На то, что мало друг друга читают, мало один о другом знают. Поэтому-де и творческого разговора не получается. На собраниях сотрясают воздух общими фразами, а дела нет.
Грешен, сам по первости на это сетовал. И сетовал искренне, в душе обида кипела.
А вот и я секретарь. Спускаюсь после заседания по лестнице с приятелем, тоже с секретарем, но в отличие от меня со стажем. Едва тащу разбухший портфель и еще под мышку кое-что прихватил. Приятель любопытствует:
– Для работы столько книг?
– Какое! Насовали, просят мнение высказать. Читать придется, а где время взять?
– Да ты что? Только на свет родился? Мы и так на заседаниях и совещаниях свое творческое время гробим, а ты еще читать? Для этого придется не спать, не есть и самому не писать…
– Так ведь обидится, коли не прочитаешь.
– И пусть.
– На собраниях колоть глаза станут, сам знаешь, какая у нас публика. Не постесняются.
– Стал секретарем – терпи. Но не безропотно, отбиться умей.
– Как?