Чем же был вызван неожиданный резонанс первой публикации? Да правдой, неприкрашенной правдой. Подколокольников рассказывал о появлении в селе юной выпускницы пединститута, стройненькой, привлекательной, державшей первое время городской фасон. Она и реснички подводила, и губки подкрашивала. И в школу непременно прихватывала лакированные лодочки, в которые переобувалась из резиновых сапог, ибо без них по улице не пройти. Идя на урок, звонко отстукивала изящными каблучками.
И уж конечно, Алла Константиновна притягивала к себе взоры нетерпеливых деревенских ухажеров, которые при дефиците невест совсем осатанели. Они ей едва не с первого дня проходу не давали. Но по первости старались ухаживать вежливо, как сами выражались, культурно.
Да и деревенский люд относился к юной Алле Константиновне весьма и весьма почтительно, хотя учительское сословие давно, можно сказать, ни во что не ставил, в особенности его женскую половину. Еще с учителями-мужчинами считались, а учительниц вроде как и не замечали.
Любая доярка, любой механизатор получает вдвое-втрое против учителя, а с высоты такого благополучия стоит ли замечать разных мелко оплачиваемых, всякую там "интеллихенцию", которая только и может учеными словечками бросаться, недоедать, а при этом все же ухитряться наводить внешний лоск.
На культурные ухаживания Алла Константиновна не поддавалась. "Заносится", – решили молодые скотники и механизаторы.
"Ничего, наша будет, обломаем", – пообещал при всех разухабистый скотник Васька Маслаков. И как-то в вечерний час, улучив момент, когда укатила с ночевкой в райцентр к сыну бабка Анисья, к которой на "фатеру" поставили новенькую учительницу, рассовав по карманам телогрейки по пол-литра, вломился к Алле Константиновне.
Хотя и вломился, но поздоровался, можно сказать, вежливо и даже учтиво. После "здрасте" мотнул головой, что в его понимании должно было означать поклон.
Проделав это, Васька без приглашения сел за стол, оглядел стоявшую в недоумении учительницу и, спохватившись, метнулся к повешенной на гвоздь телогрейке. Извлек из карманов два заветных пол-литра, со стуком водрузил на столе и бесцеремонно приказал:
– Ставь закусь.
Пораженная таким оборотом, Алла Константиновна тем не менее мужественно проговорила:
– Кажется, я вас в гости не приглашала.
– Ладно, приглашала – не приглашала, дело десятое. Я сам пришел. Молод, не женат, четыре кола в месяц мои, а случаем и поболее выходит. Какого рожна?
Алла Константиновна что-то залепетала свое. Но Васька не считал нужным слушать, пошел на приступ…
Взял, не взял – дело темное, но на всю деревню ославил.
На следующий день Алла Константиновна явилась в школу с опухшим от слез лицом, с ненакрашенными губками и с неподведенными ресницами, что сильно умалило ее в глазах даже восторженных учеников и послужило как бы очевидным подтверждением Васькиных подлых россказней.
После такого случая юная учительница стала в деревне полностью своя. С этого дня она не только никак не возвышалась над остальными, но и ничем уже не отличалась от всех. Ее с тех пор не только не выделяли, а даже не особенно и замечали.
Спустя время обратал Аллу Константиновну механизатор куда более приличный, чем Васька. Женившись, он отделился от родителей, завел хозяйство – поставил в сарае корову, поросят, кур – все как полагается.
И пришлось учительнице обихаживать живность. Сначала у нее не очень-то получалось, но со временем, куда деваться, втянулась.
Губки подкрашивать стало некогда и незачем, как и ресницы подводить, в школьном коридоре больше не стучали ее каблучки, ходила она на занятия как и все – то в расхожих скороходах, то в резиновых сапогах, а то и в валенках…
Зарисовка всколыхнула общественность, имя Подколокольникова прогремело на всю область. И когда он получил "корочки", то место в штате областной молодежки ему было готово.
Легкий на ногу, схватывавший все на лету, Серафим быстро наловчился бойко излагать. От информашек и корреспонденций вскорости перешел на солидные событийные и портретные очерки, которыми нередко занимал целые газетные полосы.
И года не прошло, как бойкого журналиста перехватила областная партийная газета. Там он почти сразу потеснил признанных зубров местной журналистики, заметно отяжелевших, довольствовавшихся тем положением, какого достигли, не претендуя на большее. Они огрузнели, заплыли, обленились.
Разминали стареющие кости посильным трудом на садовых участках, которые обрабатывали при активном содействии домочадцев, и извлекали вполне достаточный доход для проживания, радуясь близости к земле и вполне независимому существованию.
Душевное же отдохновение отяжелевшие зубры находили преимущественно в праздных разговорах, наподобие Аверченковских "пикейных жилетов", о международной и внутренней политике. С утра пораньше спешили делиться сенсационными сообщениями зарубежных "голосов", которые с некоторых пор слушали без всякой опаски.
Правду говоря, не все уж так безбоязненно распространялись, иные и в обстановке широкой гласности старались сдерживаться. Так, на всякий случай.
Что касается дел внутренних, то тут судили обо всем, признаться, безоглядно и безапелляционно, критикуя всех и вся. И только наотмашь. Тут не стеснялись, слов не выбирали, деятелей недавнего прошлого не жалели, не миловали.
И еще была излюбленная тема разговоров на дачной лавочке – творческие замыслы. Один собирался писать роман, непременно роман. Материала-то за долгую журналистскую страду накопилось с избытком. И замысел подходящий складывается. Надо только выносить. И вынашивал, вынашивал будущий романист, вынашивал…
Другой более расчетливо соразмерял убывающие силы, грезил только повестью или, если дело пойдет, циклом повестей.
Третий, не мудрствуя лукаво, прикидывал засесть за нечто вроде мемуаров или – попроще – за записки. Скажем, "записки из глубинки".
Четвертый, не особенно перегружаясь, тихохонько разбирал и приводил в порядок немалый архив. С удивлением наталкивался на поразительные документы и свидетельства, ярким светом озарявшие иные эпизоды прошлого, казавшиеся теперь чудовищными.
И, конечно, ветераны пера с особым пристрастием и даже ревностью следили за текущей печатью, за работой тех, кто явился на смену.
И тут их сугубое внимание привлекал юный Подколокольников. Поджарый, как гончая, отличавшийся мобильностью, неутомимостью, что особенно ценится в оперативном газетчике. Быстрота, с которой он работал, поражала не одних ветеранов, а и видавших виды старших коллег.
Многие и в добром деле склонны высмотреть некую изнанку. Так, один из старых зубров ехидно прошамкал насчет удивительной оперативности молодого журналиста: "Борзой, за пятерку зайца в поле догонит".
Ради справедливости скажем: не за одними деньгами гнался Подколокольников, хотя за ними тоже гоняться приходилось, ни у кого они не лишние, более того, нравилось печататься, будоражить общественность, быть на слуху, пользоваться вниманием.
Многие журналисты, мечтающие о литературном поприще – кто не мечтает! – считают газету школой. Некоторые даже догадываются, что и ее, как всякую школу, надо кончать. В самом деле, не вечно же сидеть на школьной скамье. Серафим это не столько осознал, сколько почувствовал.
Освоившись на областном поприще, Подколокольников, как уже было сказано, толкнулся к нам с очерком. Успех окрылил. За первым очерком появился, в столичных журналах и газетах второй, затем и третий и так далее. За очерками пошли документальные повести, появилась переделанная в повесть и упоминавшаяся "Алла Константиновна".
Чаще и чаще в ту пору стал наш Серафим наведываться в столицу. И меня не обходил. Непременно дарил свои книжечки с самыми лестными надписями, рассыпался по малейшему поводу в благодарностях. Я радовался успехам подопечного и в меру сил старался содействовать.
Вскоре Подколокольникова заметила и столичная критика. Пошли рецензии, в основном одобрительные, а затем его имя вошло в так называемую "обойму", что означает его окончательный переход из приготовительного класса журналистики в литературу. Школа, как и положено, была окончена. Теперь Серафиму предстояло стать совсем самостоятельным человеком, упрочиться в жизни, остепениться и даже обзавестись домом и семьей.
Ободренный похвалами, Подколокольников бросил торить тропу в документалистике, посчитал, запаса материала и живых наблюдений хватит на всю жизнь. Засел за повести и романы.
И тут ему сопутствовала удача. Книги выходили одна за другой, иные предварительно публиковались в толстых журналах. Словом, имя его было уже на слуху не только в литературной среде, а и у наиболее активных читателей.
Известность Подколокольникова упрочилась в несколько стремительных лет. И материального достатка он достиг, можно сказать, завидного.
И внешне к этому времени заметно переменился: округлился, заматерел, из юноши вышел в солидного и даже представительного мужчину. Отпустил бородку и усы под Николая Второго. И бородка, и усы некоторым образом облагородили его скуластенькую физиономию с явно подгулявшим носом, сплюснутым у переносицы и потому высокомерно вздернутым. Это придавало его облику несколько задиристый и даже высокомерный вид.
В один из погожих зимних дней он влетел ко мне без предварительного звонка румяный, радостный, готовый, по его собственному призванию, обнимать каждый столб. Причиной возбужденно-радостного настроения, как я полагал, являлась редкостная творческая удача. Но ошибся. Серафим не стал томить и тут же с энтузиазмом выложил: