После этих статей Аким Востроносов даже в манере держаться заметно переменился. Он перенял кое-что у Кавалергардова, на которого все еще глядел с подобострастием и величайшей благодарностью. С окружающими он стал разговаривать вяловато, смотреть на них снисходительно-сонно, давая понять кое-кому, что они становятся докучны ему. Хотя эту перемену многие и заметили, но приписывали ее нервному переутомлению, сказавшемуся на неокрепшем организме юного гения. И действительно, последняя неделя оказалась для Акима самой бурной за всю его недолгую жизнь, так что переутомиться и даже надломиться было немудрено.
Сильное впечатление на Акима произвело и то, что простодушный Аскольд Чайников как-то в удобную минуту поведал юному гению о том, что у него действует чудесная машина, которая дала объективную оценку повести "Наше время", и даже продемонстрировал эту машину в действии.
– Так что гениальность твоей вещи установлена объективно, – заверил Чайников, – можешь чихать с высокого дерева на все кривотолки, которые раздаются и будут еще раздаваться. Завистников или желающих козырнуть своим особым мнением всегда полно. Плюй на них и сохраняй полнейшее спокойствие.
Аким подивился машине. На какое-то время, но лишь на самое короткое, даже протрезвел, подумав о том, что ему и в голову никогда не могла бы прийти мысль о подобной машине. И тут же напугался собственной заурядности и даже ничтожеству. Все похвалы показались мелкими и мишурными. Но это длилось очень недолго. Аким решительно отряхнул с себя это наваждение, рассудив вполне трезво: всякому свое – кому-то дано создавать гениальные машины, а кому-то природой назначено творить духовные ценности.
Но такие колебания были краткими еще и потому, что окружающие не переставали дудеть о гениальности Акима Востроносова и о том, каким вкладом в духовную жизнь общества явилась его повесть. Ее издавали и переиздавали, экранизировали и инсценировали – тут свою мастерскую руку приложил сам Кавалергардов. Сверх того, по повести было создано оперное либретто и намеревались переложить на язык балета.
Затурканный, замотанный, захваченный жадно тянувшимися отовсюду руками, Аким порой готов был проклясть несносную жизнь гения, убежать куда-нибудь, пожить спокойно, никем не узнаваемый и не тревожимый. С какой теплотой он теперь вспоминал тихое и мирное житье в родной Ивановке, куда порой так хотелось вырваться, что кажется, бросил бы все и пошел пешком.
Но выбраться долгое время не удавалось. Родители звали его в каждом письме, он отвечал, что непременно приедет. Они ждали-ждали его и ждать перестали. И в тот самый момент, когда уж окончательно изверились увидеть его в родном доме, он как раз и заявился. И в родной Ивановке ему устроили такой прием, какого удостоился бы разве что космонавт, будь он уроженцем этой самой Ивановки.
Вышло так, что и в родных колыбельных местах Аким лишний раз уверился в том, что он достоин тех почестей и того положения, какое занял нежданно-негаданно. Правда, отец, обрадованный невиданным взлетом сына, но человек трезвый и строгий, предупредил Акима на прощание:
– Ты вот что, Акимка, больно-то не дери нос. Не ставь себя выше людей. Помни, откуда ты произошел, и не всякому льстивому слову доверяйся. Разумному слову верь. Бывало, что на высоту-то возносили и не по заслугам, а падать с большой высоты ой как больно. Слушай, что отец говорит. Родительское слово на добро молвится.
Но ни о каком падении Аким и не помышлял. И мысли такой не являлось, хотя случалось, что и ему иные похвалы казались неумеренными, даже претили. Бывало, но редко.
Что же касается положения Востроносова в литературе и в обществе, то над его упрочением трудился в поте лица Илларион Варсанофьевич Кавалергардов и иные доброхоты, число которых росло. Раз поверив, что Аким гений, Кавалергардов оставался тверд в своей вере настолько, что всякого, кто позволял себе находить отдельные недостатки в повести "Наше время", а такие отзывы иногда появлялись даже на страницах печатных изданий и порой усиленно циркулировали в кулуарных разговорах, – отмечали, к примеру, и подражательность, и недостаточную для эпохального произведения, каким, по их мнению, должно быть творение гения, глубину исследования современной эпохи, находили и другие недостатки, – так всех этих критиканов главный редактор "Восхода" зачислял в разряд личных врагов, а с трибуны и даже печатно обзывал людьми по меньшей мере сомнительными. И эти сомнительные голоса не только не колебали, а еще больше укрепляли веру в гения.
Быть благодетелем бесспорно лестно. Общественность умеет это ценить. Не остались неоцененными и благодеяния Иллариона Варсанофьевича. В статьях, прославлявших Акима Востроносова, иные критики не забывали воздать хвалу и Кавалергардову. И это поощряло на новые благодеяния.
Если добиться немедленного приема Акима в Союз писателей, минуя приемную комиссию и все остальные ступени, для Кавалергардова не составило труда, так же, как и настоять на молниеносном издании повести "Наше время" сразу в трех издательствах и в "Роман-газете", то, казалось, совершенно невозможно выбить превосходную квартиру в самом центре и огромную литфондовскую дачу в двадцати минутах езды от города, а он и это лихо провернул! Я уж не говорю о таких пустяках, как внеочередная покупка машины, приобретение по каким-то там нарядам без всякого бегания и толкотни всего необходимого для квартиры и дачи – это все делал уже не сам Илларион Варсанофьевич, по его поручению такими делами занимался расторопный заведующий редакцией журнала.
Я вижу, как у иного читателя в этом месте округлились и расширились глаза и он, чего доброго, почесывая в затылке, думает: вот житуха так житуха выпала этому самому Акиму Востроносову. А житуха у него, доложу я вам, если как следует всмотреться и вникнуть, то и не во всем, как говорится, сахар.
Во всяком случае именно так расценили жизнь Акима его родители, когда сын сманил их приехать к себе, уговаривая оставить хозяйство в Ивановке и переселиться к нему хотя бы на дачу. Но старые люди не поступают опрометчиво. Они приехали, посмотрели на житье-бытье родного чада в городе, съездили на дачу, на свой манер перепланировали огород, вскопали землю, поработали всласть в саду, а жить у сына категорически отказались.
– Что это за жизнь? – говорил своим соседям отец Акима, вернувшись в Ивановку. – Бесперечь чужой народ толчется и в дому, и за городом, на даче. Музыка гремит, гвалт, хохот, крик, то ли ругаются, то ли спорят – и не разберешься. В тишине минуты не побудешь. Сам с собой не останешься. Посторонние люди, верите ли, без спросу, без зову на ночлег остаются. И телефон трещит каждую минуту, житья от него нет. Да озолоти меня, я так жить не согласен.
Много правды в этих словах, ой много. Но еще далеко не вся правда. Всю-то правду разве так вот с налета – приехал, погостил – и узнаешь? Друзья близкие, просто друзья и люди далекие, самозвано называвшие себя друзьями, докучали Акиму во всякое время. Они гостевали у него без зазрения совести и к себе затаскивали модного писателя, возили и водили по злачным и незлачным местам. Нельзя сказать, что Аким не делал попыток отбиться, пытался, но не всегда на это хватало сил и характера.
И общественности вынь да подай гения. Кавалергардов сунул Акима Востроносова сразу в несколько комиссий, бюро, само собой, сделал членом редколлегии своего журнала. Привлекли его к участию в общественных делах и разные другие организации, которым всегда лестно, чтобы в их составе необязательно была действующая единица, но пусть хоть изредка, может быть, однажды или дважды за все время существования заглянет, как говорится, человек с именем. Пусть даже и вовсе не заглядывает, достаточно и того будет, если просто даст согласие числиться членом совета, комитета, бюро или еще чего там. Менее чем за год своей известности Аким Востроносов удостоился избрания и включения в двадцать девять разных выборных и весьма почетных органов!
А выступления! Из бюро пропаганды, что занимается организацией выступлений писателей, Акиму звонили по три раза на дню. Да хорошо если по три, случалось и еще чаще допекали. И выступления предлагали непременно афишные, сольные и групповые, согласия на различные поездки в составе самых представительных делегаций добивались, упрашивая и уламывая чуть ли не слезно.
И без бюро пропаганды приглашений было хоть отбавляй. Его звали школьники на диспуты, клубы на встречи с молодежью и пенсионерами, газеты на "четверги", "среды" и "пятницы", телевидение на "Огонек", "КВН", "аукцион", "спорклуб" и другие передачи, а кроме того, не обходили вниманием радио, киностудии, то и дело приглашали санатории и дома отдыха, всевозможные дворцы и дома культуры, клубы и агитпункты, курсы усовершенствования учителей и курсы усовершенствования врачей, Дом учителя и Дом медиков, а сколько всяких институтов, воинских частей, милицейских подразделений, пожарных отрядов, трестов, главков, министерств, контор, предприятий и прочая и прочая. Всем непременно нужно было лицезреть гения, слушать его, разговаривать с ним.
Акиму приходилось скрываться от художников и скульпторов, желавших его писать, рисовать, ваять, от репортеров-интервьюеров, от разного рода поклонников. Но скрыться от всех было невозможно, тем более что среди художников и скульпторов, репортеров-интервьюеров и представителей других почтенных профессий у него завелись не просто друзья, а друзья закадычные, которые могли заявиться к нему запросто и могли делать с ним все что угодно.