Оглушенный всем, что с ним произошло за день, Востроносов уснул мгновенно и проспал до темноты. Он спал бы и дольше, если бы его не разбудили доносившиеся снизу голоса. Со сна не сразу сообразил, где находится, а потом все припомнил, проворно поднялся и критически оглядел себя – мятые брюки, мятая тенниска, – и с ужасом подумал, как он в таком виде предстанет перед Кавалергардовым, его манерной женой, а может быть, даже и перед их гостями.
Аким после некоторого раздумья решил, что лучше всего не спускаться вниз. Осторожно ступая, он положил подушку на прежнее место, взбив, чтобы не видно было, что он ее касался, обулся и сел к столу, раскрыв первую попавшуюся книжку из тех, что лежали стопкой тут же.
Но читать не смог, не давали покоя тоскливые мысли о доме, о родителях, которым он не сказал, что задержится, так как сам не предполагал этого, они теперь его ждут и будут ждать допоздна, чего доброго и до утра не лягут спать, а потом начнут паниковать. От этих мыслей Акиму сделалось так тягостно, что захотелось сейчас же потихоньку спуститься вниз, проскользнуть каким-нибудь таким образом, чтобы никто не увидел, и удрать, чтобы поскорее оказаться дома, хоть под утро, но непременно дома.
И такая тоска по дому охватила Акима, что он и в самом деле удрал бы, ни минуты не колеблясь, и поступил бы, откровенно говоря, безусловно правильно, если бы знал ходы и выходы в этом пугающе огромном доме и если бы знал еще, в какой стороне тут станция и сколько надо ехать до города. Но ничего этого наш герой не знал и потому тоскливо думал о несбыточности своего простого желания до тех самых пор, пока к нему не поднялся Кавалергардов.
– Глаза продрал и сразу книгу, а мы тебя ждем, понимаешь! – добродушно пробасил Илларион Варсанофьевич, взял Акима под руки, приподнял со стула и добавил: – Пойдем, пойдем.
– Там же гости?! – испуганно проговорил Востроносов.
– Ну и что?
– А я в таком виде.
– Это, братец, неважно. Что вид, вид ерунда, дело поправимое, важен ты сам.
Кавалергардов тянул Акима вниз по лестнице, наставляя:
– Ты главное, не тушуйся, сделаешь что не так, не обращай внимания, увидишь, как делают другие, поправишься. Ты человек наблюдательный, быстренько все схватишь.
– Вот, знакомьтесь – Аким Востроносов, – громко объявил Илларион Варсанофьевич, указывая на стоящего рядом юношу, и продолжал: – Запомните это имя, скоро его узнает весь читающий мир. Да, да, весь читающий мир. Следующий номер "Восхода" мы открываем его повестью "Наше время". Смотрите, не проморгайте. Проморгаете, локти кусать будете.
Акима усадили на самое почетное место по правую руку от хозяина. За столом сидело не менее десятка гостей, среди них кое-кто показался Акиму даже знакомым, хотя он и видел всех в первый раз.
Закусывая, Востроносов робко поглядывал на гостей. Особенно знакомым ему показался мужчина средних лет с нависавшим на лоб чубом и тяжелым подбородком. Видеть он его раньше не видел, но человек этот казался знакомым. С трудом Аким припомнил, что, кажется, именно этот человек вел популярную телепередачу "Слово и жизнь", которую он старался не пропускать. Рядом с ним сидела женщина с испитым бледным лицом, затянутая вся в черное, черноволосая, с нависавшей до самых глаз ровно подстриженной челкой.
Перехватив взгляд Востроносова, перескакивавший с одного лица на другое, Кавалергардов спохватился:
– Прости, дружок, тебя-то я всем отрекомендовал, а тебе никого не представил. Моя оплошность, сейчас исправлюсь. Хотя вскоре ты их не только в лицо будешь знать, а непременно сойдешься с ними близко. Своя братия. Итак, вот этот чубатый – Коренников, часто по телевизору красуется. Кстати, Захар, ты Акима запланируй в одну из своих передач. В ближайшую, не откладывай надолго.
– В ближайшую при всем желании не получится, – возразил Коренников, – телевидение это такая махина, не вдруг раскачаешь. Летние передачи по зиме записываем, зимние – жарким летом. Но помнить буду, раз ты рекомендуешь.
– А по-моему, таскать по телевидению, по экранам, по разным выступлениям – это только портить молодой талант, – вступила в разговор женщина в черном, едва приоткрывая при этом тонкогубый большой рот.
– Ну это ты, матушка Зоинька, зря. Перед тобой не талант, а гений, – опять не согласился хозяин стола. – Имеющий уши да слышит – гений! Согласен, во всем нужна мера, но слава гению не помеха.
– И гению надо работать, – стояла на своем Зоинька. – Гении – это волы, сказано не нами, но справедливо сказано.
– Я бы на это мог ответить: гений и работает как гений, его общей меркой нельзя мерить. Насколько мне известно, одним из самых плодовитых писателей был Лопе де Вега. Одних пьес оставил, кажется, более трехсот! Чтобы сочинить столько, надо спины не разгибать, от письменного стола не отходить, а современники утверждают, что этого Лопе постоянно в кафе видели. И таких примеров история литературы хранит предостаточно. Кстати, – обратился Кавалергардов к Акиму, – дама, которая заботится о том, чтобы ты не разменивался на всякие там рекламные выступления, наша известная поэтесса Зоя Огненная. Слыхал поди. Жутко талантливая женщина.
Востроносов посмотрел на поэтессу и заметил, что ее нисколько не смутили слова о том, что она жутко талантлива. "Должно быть, здесь такими вещами не смущаются", – сделал вывод Аким.
Хозяин стола представил и других гостей, почти все они были соседями по дачам, некоторые пришли с женами, другие без.
Когда изрядно было съедено и выпито и в заключение подано кофе с мороженым, гости начали выходить из-за стола и рассаживаться в креслах и на диванах, Кавалергардов оповестил:
– А теперь, друзья, я хочу вас познакомить с отрывочками, только с отрывочками из повести нашего уважаемого только что открытого нами гения. – Он сказал последние слов с такой значительностью, что все должны были понять – открыть гения куда важнее, чем быть гением. – И еще вот что хочу заметить: вы первые, кто услышит строки из этого замечательного произведения.
Илларион Варсанофьевич прочитал несколько лирических пейзажных зарисовок и колоритных жанровых сценок. Читал он хорошо, выразительно. Когда Кавалергардов начал, Аким от страха сжался: а вдруг его проза не понравится присутствующим, вдруг это не так хорошо, да он и вправду считал, что это не так хорошо, как преподносит размашистый и самоуверенный человек. Но когда начал вслушиваться, то приободрился, почувствовал, что вроде бы и не так плохо.
Кавалергардов сделал паузу, снял с носа очки, оглядел присутствующих и победоносно спросил:
– Какая лепка характеров, а? Как скуп на детали, но обратите внимание, каждая к месту, любая метко схвачена, истинная находка. Зрение прямо-таки бунинское. – И обернувшись к Акиму, задал ему вопрос: – Где ты, братец, откопал этих людей, как узнал их, проник каждому в самую душу?
– Да я их с детства знаю, – изумился Востроносов, – они же все в нашей Ивановке живут.
– Мой вам совет, молодой человек, – подала голос поэтесса Огненная, – никуда не уезжайте из своей Ивановки, живите там до старости в окружении своих героев.
– Это вы, Зоинька, зря, – с некоторой укоризной возразил Каваларгардов, – тут я решительно не согласен. Нашему Акиму нужна столица! Только в столице окрепнет и развернется в полную силу его дарование. И он нужен столице!
– Шолохов всю жизнь прожил в Вешенской и ни в какой среде не нуждался, – парировала Зоя Огненная.
– Ну вы еще Толстого в пример приведите, про Ясную Поляну начните нам толковать.
– Что ж, пример не так плох, – не сдавалась Огненная, как видно, не привыкшая уступать.
Но и Илларион Варсанофьевич был не из тех, кто легко сдавал свои позиции.
– Вот вы привели в пример Шолохова и согласились, что и Толстой может служить образцом. Их все в подобных случаях называют. А я вам скажу: вы все, в том числе и вы, милая Зоинька, ошибаетесь. И сильно. И Толстой и Шолохов лишь исключения из правила, а не само правило. Никто не дает себе труда посчитать, сколько же тех, кто, начав творить в провинции, перебрались затем в столицу, где их талант окреп и расцвел. Таких, скажу я вам, устанешь и перечислять, скольких художников, писателей, артистов, ученых пригрела на своей мощной груди, можно сказать, вскормила и вспоила столица. Возьмите-ка цвет столичной творческой интеллигенции и поинтересуйтесь, сколько среди них ее уроженцев? Ничтожно мало. Вот об этом почему-то не думают, а стоит подумать. Как нелишне было бы прикинуть и то, скольких талантливых людей если не погубила, то задержала в творческом развитии провинция, или, как мы предпочитаем выражаться помягче, периферия. Вот об этом вы, Зоинька, никогда, уверен, не думали. А стоило бы.
– Да что вы все решаете за молодого человека, – пробасил Коренников, – не худо бы и его самого спросить. Как он-то к этому относится?
И тут все обратили свои взоры к Акиму Востроносову. Он недоуменно пожал плечами и чистосердечно признался:
– Да я как-то об этом и не думал. В Ивановке у меня дом, родители, сестра…
– И невеста, наверно, есть? – неожиданно спросила жена Кавалергардова, до сих пор молча следившая за беседой и лишь переводившая свои черные цыганские глаза с одного говорившего на другого.
Аким покраснел, усиленно замотал головой, говоря:
– Что вы! Никакой невесты нет.
– Тогда женим, непременно женим, – хохоча, проговорил Коренников. И все остальные поддержали его одобрительным смехом.
– Тут еще мы посмотрим, – возразил всем Илларион Варсанофьевич, тоже смеясь, – какая будет невеста. Нам не всякая годна. Так я говорю, Аким?
Востроносов еще больше смутился, ничего на это не ответил. Лишь покраснел как вареный рак.