В поиски включились секретарша Лилечка и оба зама, на ноги была поднята корректорская. Но и это не дало никаких результатов. Тогда вызвали и допросили Матвеевну, до прихода сотрудников убиравшую кабинеты. Но и она ничего утешительного сообщить не смогла. Вместе с Чайниковым ее откомандировали исследовать стоявшие во дворе мусорные контейнеры, куда курьерша выносила все, что подвертывалось под ее проворную метелку. Но контейнеры оказались пустыми, их содержимое, по всей видимости, стало уже достоянием ассенизационного хозяйства.
На этом поиски зашли в тупик. Положение становилось безвыходным – ни о каком врезе, ни о каком фото гениального автора теперь и речи не могло и быть. Отыскать бы хоть какую-нибудь ниточку следа Акима Востроносова и то бы хорошо. Но где же ее отыщешь?
В кабинете главного редактора царила подавленная атмосфера. Кроме Кавалергардова там были оба зама, прескверно чувствовавший себя Чайников, растерянные Лилечка и Матвеевна. Нужно было что-то срочно предпринимать, но никто не мог даже подсказать, что же именно следовало делать.
Насупленный Кавалергардов тяжело прохаживался по голубому ковру, растерянно молчали замы, втянул голову в воротник, будто в ожидании удара, хуже всех чувствовавший себя Чайников, полное сочувствие выражало лицо Лилечки, а Матвеевна, хотя и скорбела заодно со всеми, но вместе с тем была полна решимости дать отпор, если бы кто-то вздумал переложить на нее вину за происшедшее. Но этого никто не собирался делать, ибо пресловутым стрелочником в данном случае был лишь один Аскольд Аполлонович. Илларион Варсанофьевич остановился возле него и, глядя с укоризной, проговорил:
– Как же это вы, а?
Этот грозный вопрос в недавние времена мог быть введением к еще более грозному редакторскому разносу. Но на этот раз разнос не состоялся. Как раз в эту минуту первого зама Петра Степановича осенила, как ему показалось, вполне плодотворная идея, которую он незамедлительно и высказал:
– А не было ли в конце рукописи адреса автора?
– Не было, – не колеблясь, мрачно сообщил Кавалергардов и заверил: – Я это твердо помню.
– Может, хоть город был указан? – не отступался от своей догадки первый зам.
– Был указан город? – повернулся к Чайникову Кавалергардов.
Тот недоуменно пожал плечами и честно признался:
– Не помню.
– Да и что может дать город? – безнадежно махнул рукой Илларион Варсанофьевич. И это прозвучало упреком Петру Степановичу – мол, не лезьте с глупостями.
– Ну как же? – осмелился настаивать на своем первый зам. – Можно будет связаться с адресным бюро того города, Востроносовых, я полагаю, не так уж много во всем Советском Союзе. По телефону позвонить дело пустое…
– А, пожалуй, и верно, – переменил свое мнение Кавалергардов, – вы, Петр Степанович, отправляйтесь в корректорскую или в наборный, куда угодно, разыщите и обследуйте рукопись.
На том и порешили. Часа полтора ждали Петра Степановича с какими-нибудь вестями. Издательство находилось минутах в трех ходу, но задержка вышла из-за того, что в корректорской рукописи не оказалось, а в наборном цехе ее разбросали по машинам и долго не могли установить, кто именно набирает ее последние страницы.
О том, что рукопись гениальная, наборщики не знали и не догадывались, набирали ее с полным спокойствием, как и все другие рукописи, которые во множестве проходили через их натруженные руки ежедневно. Они не смеялись так, как некогда безудержно хохотали их далекие предшественники, набиравшие бессмертные "Вечера на хуторе близ Диканьки", не млели от восторга, так как, вполне возможно, не были тонкими ценителями изящной словесности, а все усилия сосредотачивали на том, чтобы выполнить и перевыполнить производственный план и обеспечить себе и цеховому начальству прогрессивку и премии. И только набиравший самые последние страницы гениальной рукописи наборщик, как видно, менее других пекся о прогрессивке и премии, так как отлучился из цеха, не поставив об этом никого в известность, и отсутствовал добрых полчаса. Может быть, мы напрасно упрекнули его в небрежении прогрессивкой, ибо допустимо, что этот наборщик надеялся наверстать упущенное и вполне возможно ему удалось бы это сделать. Но в данном случае факт остается фактом: его пришлось ждать полчаса. Когда он явился и показал злополучный оригинал, то Петр Степанович увидел содержание повести и более решительно ничего.
С этим известием он и вернулся в редакцию, и оно снова повергло всех в уныние. Степан Петрович предложил было связаться с министерством внутренних дел и через него в порядке всесоюзного розыска отыскать автора. Предложение это было признано дельным, но пока с такой крайней мерой решили повременить.
Приближался час назначенного заседания редколлегии. Матвеевна держала наготове огромный, едва ли не трехведерный самовар, составлявший завидную достопримечательность редакции, – ни в одном другом печатном органе не было такого огромного самовара, а Лилечка готовила обязательные для этого случая бутерброды.
В "Восходе" заседали по-старинному домовито, попивая чай и жуя бутерброды. Поэтому, может быть, несмотря на все внешние бури, частенько гремевшие вокруг журнала, заседания редколлегии неизменно проходили в мирной и покойной обстановке. Парламентские приличия соблюдались неукоснительно.
В редколлегию входило пятнадцать человек – пятеро, включая, естественно, главного редактора, были сотрудники редакции, трое иногородние, один уважаемый общественный деятель, еще один представитель научной общественности, а остальные пятеро – литераторы, молодые и старые, в числе их Артур Подлиповский, сравнительно еще молодой, но уже весьма модный романист, Гавриил Попугаев, представитель старшего поколения нашей литературы, которого называли даже одним из фундаторов, то есть основателей Союза писателей. Попугаев давно уже ничего не писал, все обещал разродиться мемуарами, но дальше обещаний дело не шло. Однако старик любил заседать в президиумах, числиться в редакционных советах и редколлегиях. А в остальном был безучастен и потому безвреден. В редколлегию входили еще два поэта – представитель среднего поколения Дмитрий Безбородько и совсем юный Игнатий Раздаевский. Входил в состав редколлегии "Восхода" еще и очеркист Василий Постоялов, числившийся одним из самых деятельных "деревенщиков", бойко решавший любые сельские проблемы и наставлявший всех и каждого, как следует трудиться на полях и фермах.
Не все эти деятели регулярно собирались на заседания, иногородние, представитель научной общественности и общественный деятель вообще никогда не переступали порога редакции, они считали, что с них довольно и того, что своими фамилиями они украшают обложку журнала. Остальные приходили в весьма редких случаях, предпочитали общаться непосредственно с Кавалергардовым, и то лишь тогда, когда этого требовали их собственные дела.
Однако сегодня, возбужденные сообщениями о важности обсуждаемого вопроса, на заседание редколлегии явились Артур Подлиповский и старик Попугаев, поэты Дмитрий Безбородько и Игнатий Раздаевский. Очеркист же Василий Постоялов, как и подобает представителю самого мобильного жанра, находился в очередной командировке.
Собравшиеся с нетерпением ждали сообщения Иллариона Варсанофьевича. Нетерпение это усиливалось в особенности тем, что ни один из них не догадывался о том, по какому чрезвычайному поводу они в таком срочном порядке собраны, и все попытки что-нибудь выведать у сотрудников редакции абсолютно ни к чему не привели.
Начав речь, Кавалергардов строго-настрого предупредил, что все, что он имеет сообщить, не подлежит разглашению. Кратко, но достаточно убедительно поведал он об умной машине, об открытии гения, которое только что произошло, и о перестройке ближайшего номера.
Сообщение это произвело на членов редколлегии далеко не одинаковое впечатление. Тех восторгов, на которые рассчитывал Илларион Варсанофьевич, сообщая о чудесной машине, присутствующие не выразили. Кавалергардов это приписал косности мысли и общей недалекости членов редколлегии. И еще их эгоистичности. "Если бы машина кого-то из вас объявила гением, эк взвились бы вы, голубчики, такого бы тут наговорили – семь верст до небес, – криво усмехаясь, думал про себя Кавалергардов. – А так как речь не о вас, то вы и кривитесь".
Вполне возможно, что Кавалергардов и прав в своих предположениях. Действительно, члены редколлегии далеки были от техники и не могли по достоинству оценить выдающегося значения гениальности изобретения, мешало им и то, что никто из них не имел прямого отношения к редактированию журнала, о мучительной работе с самотеком не догадывался и уж понятия не имел о редакторских колебаниях, которые так терзали Иллариона Варсанофьевича. Прав был главный и в своих предположениях насчет эгоистических побуждений. И их никак со счетов не приходилось сбрасывать.
Сразу после сообщения Кавалергардова, когда только начали разносить чай и бутерброды, – пока говорил главный, этого не делалось, – слово взял Артур Подлиповский. Он не стал восторгаться машиной, заявив лишь, что всегда за передовую технику, но решительно против нарушения демократических норм и порядка. Пусть появился гений, он не намерен оспаривать самого этого бесспорно отрадного факта или недооценивать его значения, – честь и хвала гению, слава и почет ему! – но гений может подождать своей очереди, тем более что его произведение нисколько не проиграет от этого, с точки зрения сугубо практической как раз было бы хорошо открыть гениальным произведением, скажем, новогодний номер. К первым номерам журналов и критика относится с большим вниманием, и читатели на них кидаются с повышенным интересом.
– Вот мы ваш роман и перенесем в январский номер, – с улыбкой поддел модного романиста Кавалергардов.