- А что, твой не пел-то? - спросила Коркина. - Тоже орал будь здоров. Как заведет "Черемшину"! И водочку пивал, пивал…
- Я что и говорю, - ответила Сейфуллина. - Сядут русский с татарином и украинские песни орут. Зато твой Коркин, как бутылочку примет, обязательно пел "Я люблю тебя, жизнь".
- А как они ругались! - вступила старушка Низовских. - Ваш отец - он по газу бурил, а наши все - по нефти. Как сойдутся - вечная ругань и спор: у кого бурить труднее. Ваш-то, хоть и один, наших троих перекрикивал. Да такие злые станут, кулаками машут, по столу стучат…
Лузгин сказал:
- Очень похоже. У нас и дома было то же самое.
- Сами-то, выходит, по папиной дорожке не пошли? - спросила Коркина, как спрашивают о болезни.
- Увы, - сказал Лузгин, - так получилось. Правда, отец и не настаивал. А вот теперь, когда вспоминаю то время, все больше думаю, что папа расстроился все-таки, но я был молодой и глупый и ничего не понял.
- И хорошо, - произнесла Сейфуллина, - и правильно. Собачья была работа у наших мужиков, и не машите на меня руками - собачья, говорю, собачья, твой Коркин тоже так считал. А твоего во сколько лет радикулит скрутил? И сорока-то не было, а уже на инвалидность отправляли…
- Но ведь платили, и неплохо, - осторожно заметил Лузгин. - И ордена давали.
- Ты, Зина, это зря, - сказала Коркина. - Если бы они свою работу не любили, не гордились бы…
- Ну, и до чего они догордились? Наши хоть, - Сейфуллина кивнула в сторону Низовских, - не дожили, а твой-то дожил, двадцать лет на пенсии сидел да смотрел, как другие все расхапывают да растаскивают. Много ему перепало-то, а, лауреату твоему? За Героя-то, - слава богу, совесть у людей проснулась, - доплачивать стали, а за Ленинскую премию-то шиш! Я уж про ордена не говорю… А после войны, я помню, за ордена платили, вот!
- Нельзя же все на деньги, Зин, - печально сказала Низовских. - И товарищ прав: получали хорошо, и премии всегда. Я помню, в семьдесят четвертом первый раз на юг поехали, бесплатные путевки в санаторий и еще тысяча рублей с собой. Так жили же чудесно, ни в чем себе не отказывали и еще четыреста обратно привезли.
- Так то же при советской власти! - Сейфуллина воздела руку, растопырив пальцы. Лузгин представил: ей бы кепочку сейчас и броневик… И еще он подумал: как в женах отражаются мужья, какой неизгладимый отпечаток мужнего характера столько лет хранят в себе эти разные женщины: жилистая строгая Сейфуллина, большая мягкая Низовских, маленькая крепенькая Коркина…
- Я вас прекрасно понимаю, - сказал Лузгин, - во многом с вами соглашусь. И все-таки я вас прошу: пожалуйста, припомните сейчас какой-нибудь самый яркий случай, эпизод, который был в вашей жизни, ведь было же хорошее, ведь есть что вспомнить, правда? И пейте чай, если хотите, я согрею, вон чайник стоит.
- Да ну его, - сказала Коркина, - вы нам лучше коньячку налейте, если можно.
- Да почему нельзя? - Лузгин взял со стола бутылку "Ахтамара" и лихо, с хрустом, открутил ей голову.
- А сами-то? - спросила Коркина, когда Лузгин разлил коньяк по рюмкам.
Помянули, не чокаясь, надолго замолчали. Чтобы заполнить паузу, Лузгин спросил: как дети, внуки… Низовских сразу приободрилась, стала сыпать именами и должностями, Коркина старательно поддакивала (Лузгин вспомнил: у нее не было детей), но бабушка Сейфуллина и тут осталась верна себе.
- Да мыкаются люди, говорите прямо!
- Ну, скажешь тоже: мыкаются…
- А что, разве не так? Как всем оклады сократили и перешли на премиальную систему, все же дрожат, все мыкаются. Никто ж не знает, сколько он получит! Базовую ставку в три раза срезали, а дальше - как решит начальник. Может и десять окладов накинуть, а может и ни одного, и жаловаться некому. Да еще эти баллы придумали.
- Какие баллы? - не понял Лузгин.
- Ничего себе! - воскликнула Сейфуллина. - Работаешь и не знаешь. Штрафные баллы! Все же теперь друг на друга стучат. Вы на работу опоздаете - я на вас докладную пишу. Вам два балла штрафа, мне два балла плюс. И все это потом на деньги.
- Да быть не может, - оторопело произнес Лузгин, и в этот момент отчетливо вспомнил охранника на лыжных гонках и непонятную (тогда) охранникову фразу: "Нам же обоим насчитают, дядя". Так вот в чем дело!..
- Не знали? - удивилась Коркина. - Давно уже, давно, с начала года…
- Впервые слышу. То есть не впервые, но как-то не врубился сразу.
- Но вы же там, - произнесла Сейфуллина, взглянув на потолок, - ведь вы же в аппарате. У вас, наверно, по-другому. А если не секрет, вы сколько получаете?
- Секрет, - сказал Лузгин, - я дал подписку о неразглашении. Я вам скажу, вы на меня напишете - мне баллы срежут. Шучу, конечно, не подумайте…
- А все дают подписку, - сказала Коркина. - Как, девочки, еще?..
- Всегда, - сказал Лузгин и взялся за бутылку.
- Вот вы просили… Ну, там, случай, - сощурившись на рюмку, произнесла Сейфуллина. - Есть как-то нечего было, только тушенка и рис дробленый. Уже июнь, а навигации все нет, еще не завезли. С зимы, что было, подъедаем. А тут сухое вовсе выбросили - кислятина ужасная, но кто же знал… Я отстояла, по бутылке в руки. Красивая такая, тонкая… Миша должен был с вахты приехать. Я ему кашу рисовую на сухом молоке сварила - Миша любил, и чтобы хлеб еще маргарином помазать, масло было по талонам, и то не всегда. Миша приехал, садится к столу, я ему каши тарелку, хлеб с маргарином и бутылку эту ставлю. Он так обрадовался!.. До сих пор помню: вечер, солнце такое в окно, бутылка прямо светится, и Миша сидит - довольный!.. А я-то какая довольная! Он мне говорит: "А ты?". Не хочу, говорю, и в стакан ему подливаю. Миша поел, я его в корыте вымыла. Ночью слышу: дверь стук да стук, стук да стук… Я засну - проснусь, засну - проснусь… Надоело, я спрашиваю: "Ты чего?". Ка-ак он заругается!.. Туалет-то во дворе… Мне и жалко его, и смешно. С той поры - только водку, вина не признавал, а кашу рисовую не разлюбил, кашу ел…
- Простите меня, пожалуйста, - сказал Лузгин, - зря я все это придумал.
- А вот не зря, - с вызовом ответила Сейфуллина. - Это мы вам ерунду рассказываем. Вы же это ничего не напечатаете, кому это надо…
- Мне надо, - сказал Лузгин.
- А ты, Зина, не стесняйся, - сказала Коркина, - эти слезы - святые.
- Дура ты, Маша, - всхлипнула Сейфуллина, - все у тебя то святое, то грех. Совсем на религии чокнулась.
- Нельзя так говорить, - сказала Коркина, - это грех.
- Да ну тебя, - сказала Сейфуллина и, плача, засмеялась, а Коркина погладила ее ладонью по плечу. Бабушка Низовских сидела молча, улыбаясь, и обводила всех немножко глуповатым взглядом. Лузгин попросил ее тоже чего-нибудь вспомнить, но бабушка смотрела ему в рот и продолжала молча улыбаться.
- Ты про Ивана тогда расскажи, - громко сказала Сейфуллина, и Лузгин догадался, что вдова Низовских плохо слышит.
- А что? - спросила Низовских. - Я и не знаю.
- А про театр.
- А! - Лицо у Низовских помолодело. - Так мы же все, ну да… Я уж не помню, где-то семьдесят какой… Ты помнишь, Зин? Ну ладно… К нам первый раз театр приехал.
У нефтяников еще и клуба не было, только у строителей, а это далеко. Кто билеты достал? Коля, да? Точно, Коля, я помню. Все пошли, а ведь грязища, километра два идти. Все в сапогах резиновых. Пришли, там корыто такое железное и палки с тряпками. Помыли обувь, идем раздеваться, а Иван из-под пальто - у него такой реглан был широкий, из черного драпа, отцовское еще пальто - вдруг берет и достает мне туфли. А я знаю - у меня таких нет. Белые, на каблуке и ремешочек тут, на пряжке. Так и не сказал ведь, где купил. Разувайся, говорит, ты же пришла в храм культуры. И вот все в сапогах, - нет, еще одна была, по-моему, в ботинках, - а я в туфлях, и вся такая гордая. А потом в раздевалку пришли, а сапогов нет. Кому надо?.. У меня, правда, хорошие были, настоящие женские, но все равно… Я стою и плачу: как идти-то, туфель жалко. Ваня говорит: давай влезай, я дотащу. Я ему на спину, значит, и руками за шею, и пошли, а далеко же, я тяжелая, это Зинка всегда была как спичка. Да и скользко, и темно, ребята еще выпили в буфете… Уронит, думаю… Потом Миша меня нес, а потом Коля. Я, дура, еще и смеюсь: вот, девки, всех ваших мужиков захомутала…
- Ты про туфли-то, про туфли! - подсказала Коркина.
- Ну, пришли домой… А туфли я сняла, чтобы не свалились. Ваня их в карманы сунул. Ну, пришли, а туфель нет. Выпали, никто и не заметил. Я совсем давай реветь: сапоги украли, туфли потерялись… Ваня сидит как пришибленный, Коля матом ругается - он нас не стеснялся, мы привыкли, а Миша говорит: делать нечего, надо идти. Взяли фонарь и пошли. Мне их так жалко стало…
- Нашли? - спросил Лузгин.
- Нашли, конечно. Я их берегу… Надеть-то уже не надену, ноги сильно опухли, но берегу, это память, вот так вот…
- Спасибо вам, - сказал Лузгин. - Отличная история. А вы, Мария?.. Ваша очередь, рассказывайте.
- Да я не знаю… - застеснялась маленькая Коркина, и Лузгин налил еще по рюмке. Вот же черт, сказал он сам себе, мог ли подумать, что тебя споят три дряхлые старухи.
- Как-то все перемешалось…
- А вы - что ближе к сердцу.
- Да, вроде, оно все…
- Ты расскажи, - подсказала Сейфуллина, - как дедушка внука украл.
- Ой, была умора, - всплеснула пухлыми руками Коркина и допила из рюмки; круглое ее лицо заметно покраснело, а кончик носа странно побелел. - И смех, и грех, как говорится, прости господи… Сын у нас родился, Митя; и когда ему три годика исполнилось, приехали из Калуги Колины родители.
- Из Калуги? - перебил ее Лузгин. - У меня там бабушка жила, на Кузнецова. А ваши где?