На горячее подали зразы. Он где-то вычитал, что все это множество волшебно фаршированных мясных шаров полагается именовать в единственном числе, но теща говорила "зразы", и он был с ней согласен: ну, не могут же они делить на всех некую одну-единственную зразу! Под горячее вспомнили о Рождестве, пока что католическом, и рождественской классической индейке - гость мелодично стукнул вилкой по тарелке и заявил, что это вкуснее, и стали говорить (Лузгин молчал) про набожность американцев, казавшуюся старику неискренней. Слесаренко возражал ему тактично, апеллируя к американскому практицизму: дескать, если в бога верить - хорошо и обязательно зачтется, то вот они и верят, как положено приличным и разумным людям, заботящимся о своем благополучии - на всякий случай и потустороннем. Здесь Лузгин вмешался в разговор и стал пересказывать версию одного, немного сумасшедшего, тюменского кандидата философии, уверявшего, что бог-де есть, но он про нас забыл. Мол, где-то там, в ином пространстве-времени, сидит господь, ну, скажем, с горстью семечек в руке, роняет их на свой небесный стол, чтобы с единого броска все семечки легли ровной окружностью: ведь если бросать вечно, когда-нибудь непременно получится. Вот с нами у него не получилось, вернее - получилось, только не требуемая окружность, а некий эксцентрический хаос, совсем ему не нужный и не интересный, и он принялся бросать дальше, а наш мир так и остался в своем пространстве-времени. Конечно, семечки и окружность были здесь всего лишь жалким образом божьего промысла, но, по общей сути, такая версия хоть как-то объясняла немного сумасшедшему кандидату бессмысленность и беспричинность существующего. Занятно, произнес старик, весьма занятно. А Слесаренко сказал, что данная теория вполне приемлема для объяснения конечности и человечества, и нашей Вселенной в целом, после чего Лузгин со вкусом закурил и что-то там неосторожно брякнул про клерикальное чиновничество, которое две тыщи лет отлично пользуется этим божьим попустительством, как и всякая другая бюрократия, в долгое отсутствие хозяина постепенно присваивая себе его власть.
- Стрелять, - сказал старик, и Лузгин на время онемел: такими знакомыми показались ему и само слово, и та интонация, с которой оно было произнесено. - Стрелять, как в Китае. Или как Сталин. Со временем я начал это понимать.
- Простите? - вежливо приподнял брови Слесаренко.
- Отстреливать бюрократов, как волков, если они слишком расплодятся.
- Вы так полагаете? Это не юмор?
Какой уж там юмор, сказал старик, просто другого способа нет. Раковую опухоль надобно нещадно вырезать. Читать ей мораль или пытаться сдерживать законами-лекарствами бессмысленно: с какого-то момента, разрастаясь и опутав все метастазами, терапии она уже не поддается. По мнению старика, генсек это понял еще в середине двадцатых и использовал страх первых процессов как средство терапии - получилось, но ненадолго, и тогда, в конце тридцатых, он почти всю ее, бюрократию, пересажал или перестрелял - политическую, военную, хозяйственную, культурную… То есть устроил стране полное переливание начальственной крови. Лузгин спросил: а как же борьба за власть? А это и была борьба за власть, сказал старик. Бюрократия, в том числе и ближайшая к трону, чувствовала решимость царя пойти до конца, если надо, и хотела его сменить на фигуру более ей безопасную, но не справилась с задачей. Но ведь после всех сталинских чисток наросла новая, возразил Слесаренко, так что есть ли резон? Есть, ответил старик. Вот Хрущев споловинничал, чистить-то чистил, но не сажал и не стрелял, так его подкараулили и скинули. Путин для острастки пострелял в Чечне, но напугал совсем не тех, кого бы надо…
- Да ладно вам, Степаныч, - с усмешкой перебил старика Лузгин; в присутствии чужих он обращался к старику на "вы", и тут увидел, что Слесаренко отметил про себя это его вольное "Степаныч". - Ни за что не поверю, что вы говорите всерьез. Ведь есть же более или менее нормальные типы государственного устройства. Та же демократия западная. Она, конечно, тоже с вывихами, но в целом там люди нормально живут. Вот Виксаныча спросите, он-то знает.
Теперь уже старик, похоже, уловил оттенок фамильярности в том, как Лузгин произнес имя-отчество гостя.
- Ну, что расскажете нам, Виктор Александрович?
- Особо ничего не расскажу, - ответил Слесаренко. - Когда в обществе все налажено и все работает, власть почти незаметна. Разве что полицейский на дороге или налоговый инспектор, который просто не позволяет о себе забыть. А в остальном… Общество само по себе настроено так, что не дает тебе возможности шагнуть куда не надо.
- Стучат? - спросил Лузгин.
- Стучат, и еще как. Если забор не покрасишь вовремя или музыку громко включишь, или пьяным на людях покажешься.
- А вы показывались? - с наигранной любознательностью произнес старик.
- Нет, не показывался. Владимир Васильевич знает, что я в этом смысле не слишком большой любитель. Но это не значит… - Слесаренко уважительно обвел руками хорошо накрытый стол.
- Позвольте, я тогда налью, - предложил Лузгин. - Не себе, так хоть другим… - Он уже мог позволить себе шутить над прошлым своим пьянством без самоуничижения: болел, теперь здоров, и все вопросы сняты. - То есть жизнь западного общества в некотором смысле саморегулируется? Почему же тогда наше?..
- Как вам сказать, - проговорил Слесаренко, с серьезным видом разглядывая вазу с оливье.
- Какие-то национальные черты, не знаю… Вы не поверите, но до прихода наших, я имею в виду эмиграцию конца двадцатого века, американцам и в голову не приходило, что бензин можно разбавлять водой. Банки грабить - да, а вот бензин… Они по-своему, конечно, люди весьма недалекие. Например, до сих пор уверены, что если в бензин добавить воду, машина просто не поедет.
- Еще как поедет, - произнес Лузгин. - Тут дело в норме…
- Да, о машинах, - вмешался старик. - Я бывал в Германии, притом довольно часто, у нас с немцами бизнес по трубам. Раньше там машины почти никто не угонял, потому что никто не покупал краденые - это немцу неприлично. А раз нет спроса - нет и предложения. Потом, как вы сказали, пришли наши, и не просто стали красть машины, а с выгодой для владельцев. Там же все автомобили застрахованы. Приходят наши к бюргеру и говорят: завтра мы вашу машину угоним. И вот вам тысяча-две марок за то, что вы три дня не станете сообщать об этом полиции. Отказов почти не было! Бюргер по страховке получит новую машину, да еще и в прибыли останется. А наши за три дня ее через Польшу и Белоруссию прогонят, номера перебьют, и порядок. Никто такого не придумал, только наши, и вся бюргерская честность, весь немецкий здравый смысл полетели псу под хвост.
- Ну, насчет честности - не надо, - поморщился Лузгин, - и здравого смысла тоже. Там стащивший доллар - это вор, а укравший миллион - герой. Вот и вся честность. Типичнейший пример мелкобуржуазной морали. Остался вопрос: как там со здравым смыслом.
- Даже в самых бедных цветных кварталах Америки никто не режет провода и не сдает в металлолом, - сказал Слесаренко.
- Вот о цветных кварталах, - проговорил старик. - Произошла же сегрегация по-новому. Черные в Америке, мусульмане в Европе - по сути дела, они снова живут отдельно от белых.
- Не совсем так. Состоятельные афроамериканцы, как и выходцы с Востока, живут совместно с белым населением, и это не только допускается обществом, но и активно приветствуется. Конечно, существуют исключения, особенно в среде очень богатых неврастеников, позволяющих себе расистские высказывания, но они - в определенном смысле - тоже изгои общества.
- Их не принимают в лучших домах Филадельфии?
- Категорически. Но мы ушли от темы разговора.
- Особенности русского характера, - просуфлировал Лузгин.
- Ну почему же только русского? - возразил ему Виктор Александрович. - Есть и другие этносы, притом не только за пределами Европы, не принимающие… нет, скажем по-другому: не исповедующие основные принципы европейской цивилизации. Американскую мы здесь трактуем как производную от европейской. Это выражается в их, мягко говоря, неевропейском отношении к чужой собственности, к чужим правам и свободам, к ценности человеческой жизни, к роли индивидуума в обществе, в отношении к женщине, природе, мировой культуре… Список отличий можно продолжить, суть не в этом. Суть в том, что по ряду позиций мы, русские, - употребляю слово "русские" как понятие собирательное, - рискуем оказаться в этом списке.
- Да оказались уже, оказались, - сказал Лузгин. - Вы ешьте, остынет.
- Все очень вкусно, но я сыт. - Виктор Александрович поднял с колен салфетку, коснулся ею губ, сложил ее треугольником и поместил на должную тарелочку. - Простите меня великодушно, Иван Степанович, что возвращаюсь к неприятной для вас теме разговора, но я хотел бы окончательно расставить все точки над "1". Заявляю вам совершенно официально: если вы еще раз подвергнетесь - в любой форме - шантажу касательно продажи ваших акций, рекомендую немедленно об этом сообщить. Нам сообщить. Нет-нет, позвольте, я закончу… Мы не только сумеем вас защитить, но и привлечь соответствующих лиц к ответственности за вымогательство. К очень суровой ответственности. Поверьте, для этого у нас есть и силы, и средства, и желание. Не сочтите то, что я скажу, громкими словами, но вы, Иван Степанович, - наша гордость, наша история, мы вас глубоко чтим и уважаем и никому в обиду не дадим. Предлагаю по этому поводу… Вы хотя бы пива, Владимир, себе налейте!..
Они чокнулись и выпили за здоровье старика, пытавшегося за детской насупленностью скрыть заблестевшее через очки явное умиление сказанным.