Старик вышел к гостю в белой рубашке без галстука и синем тонком джемпере, весьма к его лицу и седине, и даже в туфлях. Лузгин был в джинсах, но приличных, и тоже надел белую рубашку. Нина Никитична, накрыв стол, пошла к себе наверх: старик сказал, что дальше сам управится, а если что, позовет. На повороте лестницы, привычно в этом месте переведя дух, теща еще раз косо прошлась взглядом по двум большим бутылкам на столе.
Гость церемонно осматривался, оценивающе кивал головой, затем потупил взор и скромно произнес: "Неплохо, знаете ли, неплохо", - и старик довольно сморщился. На боковой стене в работающем плоском телевизоре мелькали кадры и долдонил звук, старик поднял было из кресла пульт, но гость сказал: "Не надо, подождите".
Передавали новости про взрыв. Собственно, новостей как таковых не было, жевали всем уже известное: двадцать два года, бывший студент, отчисленный за неуспеваемость, из семьи нефтяника, получающего ныне пособие по безработице. Неудачная любовь, больная психика, в детстве убегал из дома, взорвал себя рядом с любимой… Настоящая новость была лишь одна: после старого Нового года "Империал" опять откроет двери, там полным ходом шел ремонт.
- Ну, вот и мы дожили, - произнес гость и посмотрел на стол.
Из своих собственных источников (коих был один, и звался он Сорокин) Лузгин знал, что парень учился хорошо, отчислен был за неуплату, работал в "Империале" разносчиком напитков, - вот почему не обыскали, прошел через "служебку", - и с девушкой все было хорошо, предполагали пожениться в марте. И не было ее в тот вечер в казино, она вообще никогда туда не ходила. Но об этом по телевизору не говорили. Как и о том, что той же ночью неведомые (даже Сорокину) вооруженные бандиты на машине промчались по цыганскому поселку на окраине, стреляя в обе стороны из автоматов, убив троих и ранив одного. И что на двух квартирах, известных по нарконаводке, одновременно произошли поджоги, но там никто не пострадал, даже соседнее жилье - быстро потушили, потому что звонки на "911" странным образом поступили с упреждением. Ничего этого не было в городской прессе, подписавшей недавно, вместе с прессой центральной, знаменитую медиаконцепцию Золмана-Бейкера "Не навреди!".
Старик выключил телевизор.
- Не так, как в Бостоне, конечно, - проговорил он, приглашающе кивнув на сервированный стол.
- И это очень хорошо, - отвечал гость, садясь и потирая руки.
- А как там, в Бостоне? - спросил Лузгин.
Слесаренко картинным манером выпростал из рукава запястье, нахмурясь посмотрел на циферблат и коротко вздохнул:
- Салат. И будь он проклят.
- Тогда нальем! - сказал старик. - И черт с ним, с Бостоном. Бурбон?
- Водочки, пожалуй. - Слесаренко развернул салфетку. - Хорошо у вас, просторно. У американцев тоже гостиные большие, но как же они любят все загромождать. Как только заметят кусок живого места, так непременно туда что-нибудь воткнут. Или другая крайность: хоть шаром покати, присесть некуда.
- А говорили: черт с ним, с Бостоном… - съехидничал Лузгин и удостоился от старика сурового движения бровей.
Он наблюдал, как Слесаренко ест. Тот именно что ел, а не кушал: накладывал себе в тарелку ровно столько, сколько могло за один-два приема поместиться во рту, так что посуда его по преимуществу оставалась пуста; к хлебу он не притрагивался и часто тянул минеральную воду - последнее, в понимании Лузгина, и вовсе было вредно в смеси с водкой. Когда налили и выпили по третьей, Лузгин дохлебал свой стакан пива-нулевки и отпросился в кабинет перекурить.
- Кури здесь, - сказал старик, - а то будешь шастать…
Лузгин ответил, что для успокоения совести он первой сигаретой подымит отдельно, а уже потом не станет шастать, но гнев Нины Никитичны, которая и сверху все учует, Иван Степанович обязуется принять всецело на себя.
В квартире, пусть нечасто, бывали гости старика, Лузгин с ними сиживал из политеса и при удобном случае сбегал к себе в кабинет, где кухонный бубнеж хоть и просачивался басами сквозь стену и книжные полки, но слов было не разобрать - и потому не отвлекал. Нельзя сказать, что ему было скучно с дедами, но они всегда выпивали по маленькой, и Лузгину было неловко давиться слюной: горло само совершало движение, и Лузгину казалось, что все это видят и про себя усмехаются. При этом один из дедов непременно ему предлагал - из вежливости, как обязует ритуал застолья, и в ответ на мотания лузгинской головы опять же непременно говорил: "Ну, вот и правильно", - чем и вколачивал свой добрый гвоздь по самую что ни на есть большую шляпку. Случалось, правда, что деды являлись лично к Лузгину - он их записывал и дома, старик не возражал, а иногда присутствовал при разговоре, уточняя и подсказывая, притом не столько деду, сколько самому интервьюеру: "Ты, это, расспроси его, как он в семьдесят втором у Вязовцева… А ты не скромничай, давай…". Лузгин был благодарен старику за помощь, но и тяготился ею. Все эти замечательные дедовские байки, умело спровоцированные стариком, съедали время и большей частью были бесполезны, потому как нещадно рубились и вымарывались из верстки книги безвестными редакторами господина начальника по фамилии Траор.
Когда он вернулся и сел, ощущая после сигареты и выпитого лжепива знакомое кружение в голове (что, конечно же, было предательским самовнушением организма), Слесаренко слегка выговаривал Ивану Степановичу за его явно недостаточное, по убежденному мнению нового "вице", участие в работе совета директоров.
- Одно ваше присутствие может коренным образом изменить саму атмосферу совета.
- Вот именно, - согласился старик. - Сейчас они лаются друг с другом в открытую, а при мне начнут юродствовать. А как привыкнут, будут и при мне лаяться. Зачем, скажите, мне это надо? Я захожу, подписываю протоколы…
- Нет, вы не правы. - Слесаренко покосился на пепельницу, которую Лузгин принес с собой. - Многое будет меняться, и ваше участие…
- Да не надо мне никакого такого участия! - заявил старик и стал тереть очки салфеткой. - В том числе и в этих ваших изменениях. Но свой пакет я не продам.
- При чем здесь пакет? - с обидой воскликнул Виктор Александрович. - Кто говорит о пакете?
- Да говорят уж, говорят… - Иван Степанович надел очки, потянулся рукою к бутылке. - Оставим это.
- Ну нет, простите, - прикрыл ладонью рюмку Слесаренко, - вы меня не поняли, и я желаю объясниться. Я не хотел бы остаться у вас в дурном мнении.
Как излагает, изумленно подумал Лузгин, одновременно замечая, что фраза выстроена не совсем по-русски. И тотчас, словно в подтверждение, из чехольчика на поясе у Слесаренко заверещал мобильный телефон. Гость достал его, сделав извиняющуюся гримасу и жест свободной рукой, поглядел в окошечко дисплея, поднес телефон к уху, сказал "Хай", помолчал и принялся говорить по-английски. Лузгин с завистью прислушивался: говорил Виктор Александрович не по-анкетному, легко, естественно и как-то обиходно.
- Прошу прощения, обязан был ответить, - сказал Слесаренко, недовольно копаясь у пояса. - Так вот что я хотел бы пояснить, - продолжил он и вдруг сам потянулся к бутылке.
- Вы позволите? Спасибо… Общеизвестный факт: семнадцать процентов акций компании принадлежат так называемым миноритарным акционерам. Среди них самый крупный владелец - вы, Иван Степанович… Да, спасибо, я это уже попробовал - чудесно… Собственно, ваш пакет не в состоянии изменить сложившегося на рынке равновесия. Но люди по привычке смотрят на вас и тоже не спешат расстаться со своими акциями. А вот ежели вы решитесь на продажу, то, скорее всего, это вызовет некую цепную реакцию. Семнадцать процентов…
- И тридцать пять американских, - сказал старик.
- Пусть даже так, - примирительно наклонил голову Слесаренко. - В итоге получаем новый контрольный пакет со всеми вытекающими отсюда вероятными последствиями - организационными, кадровыми, финансовыми и так далее. Смею вас заверить, Иван Степанович, в подобной дестабилизации сегодня не заинтересован никто.
- Вы теоретик, - произнес старик, - на практике все по-другому. И вообще, вы здесь человек новый.
- Это весьма относительно. Я не первый год в нефтяном бизнесе, и к "Сибнефтепрому" мы присматривались уже давно. И не просто присматривались.
- Ага, проговорился! - весело хмыкнул старик. - А я, вообще-то, думал, вы по политической линии пойдете. Ну там, в сенаторы, губернаторы…
- Как я уже докладывал Владимиру Васильевичу, по институтскому диплому я нефтяник.
- Ну, так и выпьем за нефтяников. Нина! Горячее неси!
Лузгин поднял с колен салфетку и аккуратно прикрыл ею пепельницу. Как хорошо, подумал он, что не успел здесь надымить. Заслышав шаги и скрип деревянных ступенек, Слесаренко поднялся со стула и оправил пиджак. Да снимите вы его, сказал старик, ведь жарко в комнате, снимите! Лузгин принялся размышлять, следует ли ему приветствовать появление любимой тещи вставанием, и пришел к выводу, что не следует, он все-таки свой, он домашний. Вручая цветы хозяйке, зарумянившейся от удовольствия, Слесаренко уважительно пожал ее пухлую руку, но целовать не стал, и Лузгину это понравилось: он терпеть не мог гусарские манеры у окончательно немолодых мужчин.