В квартире тестя тяжело и неподвижно висела тишина. Стараясь не шуметь, Лузгин разделся и прошел на кухню. Он шарил в холодильнике, когда вошел старик и молча уселся на стул у окна. Они виделись утром, а потому Лузгин лишь помахал рукой и снова спрятался за белой дверцей.
- Скажи мне, Володя, у тебя есть знакомый священник?
Лузгин закрыл холодильник, так и не выбрав ничего. Старик расположился против света, и Лузгину был виден только силуэт и матово блестевшие очки.
- Священник? Зачем?
- Мне надо.
Поразмыслив, Лузгин проговорил нерешительно:
- Но вы ведь не верите в бога, Иван Степанович…
- Я не хочу… - Старик опустил голову и сцепил пальцы в замок; Лузгин услышал, как хрустнули суставы. - Я не хочу, если ее нет… - Он взглянул на Лузгина поверх очков, и тот подавился вопросом. - Я не хочу думать, если ее нет, что ее нет… совсем.
Привалившись плечом к холодильнику, Лузгин нетвердым голосом забормотал успокоительную ерунду, старик качал головой, и в то же время, в параллельном мире, другой Лузгин смотрел на старика и пытался припомнить, куда же он спрятал "машинку".
9
За три с лишним десятка лет журналистской работы Лузгину не раз приходилось сочинять так называемые заказные тексты, особенно в периоды выборных кампаний; и он, казалось бы, давно привык к тому, что заказчик вечно в тексте ковыряется, с чем-то спорит, что-то требует убрать и вообще привередничает, полагая выплаченные или обещанные деньги достаточным поводом к тому и оправданием. Результаты собственного творчества Лузгину обычно нравились, но он, к его чести, никогда не считал каждую строчку свою или мысль гениальной настолько, чтобы отрицать саму возможность спора или компромисса. И все-таки в любом подобном споре он всегда помнил, что его номер - первый: выстраивание слов в линейку было его ремеслом, в нем он понимал и умел больше многих. К тому же сам факт, что выбрали и наняли именно его, а не кого-то другого, обеспечивал ему заведомое преимущество: мол, знали, кого нанимали. С ним работали охотно и еще по одной причине, на первый взгляд, парадоксальной: чаще всего Лузгину было совершенно безразлично, что и для кого сочинять, как, собственно, и личность нанимателя. С откровенными негодяями он не работал, к остальным относился спокойно, можно даже сказать - равнодушно, то есть с равной ко всем душою, не предполагая в клиентах святости. Конечно, встречались персонажи, температура отношения к которым поднималась повыше привычных тридцати шести и шести, но это редко бывало. Короче говоря, он был работником мастеровитым и покладистым. Но то, как с ним, по мере продвижения книги, обходились в "Сибнефтепроме", просто сбивало его с ног.
Даже в самых конфликтных ситуациях Лузгин всегда точно знал, кто и с чем не согласен; здесь же он дрался вслепую. Да и нормальной дракой это было не назвать: его били и кромсали в неведомых высях, а он лишь молотил словами воздух в стенах пацаевского кабинета. Распечатку нового раздела книги, наскоро прочитав и одобрив, Боренька уносил куда-то и возвращал через неделю или две в изрубленном и вымаранном виде.
Дальнейшее уже не обсуждалось, текст чистился по вымаркам и уходил на верстку. На все лузгинские вопросы Пацаев отвечал досадливой улыбкой, тыкал в потолок пальцем и весело им крутил, расширяя круги.
В былые времена Лузгин давно бы сдался, махнул на все рукой, легко вычислил алгоритм "ковыряния" и строчил бы себе в полном с ним соответствии, к чему и был всегда, что греха таить, весьма предрасположен в силу все того же нажитого равнодушия. Однако нынче он впервые писал книгу, а не статью или рекламный скрипт, и уже представлял себе, стыдно признаться, толщину книги и тяжесть ее на ладони, нарядную обложку и свою фамилию на ней красивыми скромными буквами в правом верхнем углу над названием. Статьи и скрипты быстро облезали с Лузгина, исчезали бесследно, не меняя, так ему казалось, ничего существенно в представлении о нем других людей и в его собственном о себе представлении. Книга же встанет на полку, ей цена и срок совсем иные, и в этом смысле Лузгин уже испытывал вполне осознанное честолюбивое беспокойство, а потому никак не мог смириться с тем, что его книгу портят, нещадно выкорчевывая из нее самое что ни на есть живое. Он был взбешен, когда зарубили отличный кусок в воспоминаниях бурмастера Гулько. В деревенском детстве все его звали Гуля, даже в семье, где он был единственным ребенком. Отец Гули был трактористом и пьяницей. Но сын запомнил, что никогда-никогда его отец, собрав последние копейки на бутылку, не возвращался из сельпо без конфеты для Гули. Прекрасный эпизод, очень многое объяснявший в дальнейшей судьбе и характере выросшего сына, в его отношении к людям, был вымаран холодной рукой, и живой человек Гулько был беспощадно низведен к обыкновенному лауреату и герою.
А вот теперь отмели целую главу, над которой Лузгин, когда его вдруг озарило, сидел ночами, чтобы не вылететь из графика, а потом Пацаев, прочитав, хвалил его и даже обнимал. Уже заказаны и тщательно отобраны в архиве иллюстрации, оцифрованы и загнаны в компьютер. Лузгин даже сбегал к дизайнерам и прикинул с ними макет будущей верстки - были кое-какие идеи насчет размыва снимков по краям, тонирования в сепию и прочее.
- Не спорь, старик, - сказал Пацаев. - Решение принято: убираем целиком и полностью.
- Но ты же сам! - возмутился Лузгин. - Ты сам, подонок, говорил, что это классно: рассказать историю народа, который тысячи лет жил на этой территории! Нефтяники пришли не на пустое место! Здесь люди жили, понял? Со своей культурой, образом жизни, своей верой, своим отношением к миру…
- Не ори, - сказал ему Пацаев, - я сам на четверть манси. Так что не спорь, во-первых. А во-вторых, все это писано-переписано, ничего нового ты не открыл. Ты же все сдул из других книг, краевед несчастный.
- Да, я списал. - Лузгин напрягся, чтобы в голосе не прорвалась обида. - Но я ведь обобщил, я вплел в канву. Это во-первых. А во-вторых, я написал все это хорошим русским языком, чего нельзя сказать о куче других текстов, с которых я, как ты изволил выразиться, сдул. Нет, нет, ты погоди!.. Я понимаю, что здесь многое нынче порушено, и кое-что навсегда, писать об этом трудно, признаваться в этом горько, но без этого нет полной картины, нет объяснения той огромной работе (здесь я совсем не льщу), которую ведет компания сегодня. Возвращение родовых угодий, куча благотворительных фондов, именные счета для новорожденных, стипендии в России и за границей, вся эта техника для рыбаков бесплатно… Без первого цена второму непонятна.
- И черт с ним. - На лице у Бореньки были написаны усталость и скука. - Заявляю официально и в последний раз: тема закрыта. Решили, что вообще собак дразнить не будем.
- Это неправильно.
- Правильно.
- Вот как? - изумился Лузгин. - И это говоришь ты, на четверть манси?
- Какой я манси… - Пацаев повертел в руках стопку листов с лузгинским текстом. - На, забирай. Если жалко трудов - напечатай где-нибудь в журнале, разрешаю. Только не в местном - заклюют и засмеют. Манси… Да я в своей деревне ни разу в жизни не был, такой вот я - на четверть…
На стене над Боренькиной головой висела большая фотография в рамке под стеклом: Пацаев в меховой одежде с капюшоном (малица, кухлянка? - Лузгин здесь путался), борода и брови в густом инее, в зубах дымящаяся трубка…
Лузгин сказал, смиряясь:
- Ну хорошо. А вторая часть? О том, что делается сегодня, - это остается?
- Снимается. Я же сказал: тема закрыта, собак не дразним.
- Но почему? Фактура - очень выигрышная для компании, очеловечивает образ… Это же правда, здесь ничего не придумано, все это есть на самом деле - ну, фонды, деньги…