- Дерьмо машины были. Корпус - как из пластика: если стукнулся - не варится и не рихтуется. Ну вот, приходит… Говорю ей: не могу, только передовикам и действующим ветеранам, так профсоюз решил. Гафарова в списках нет, да и зачем ему? Уперлась: надо! И знаешь, с такой злостью… Ну и хрен с тобой, думаю. Отдал свою. Приходит: денег нет, оплачивать нечем. Дал из своих, были в сейфе. И говорю ей: все, заканчивай. Та в слезы: ах, спасибо!.. А сам Гафаров даже и не позвонил ни разу. Потом узнал - продала она машину. И квартиру сына - ту, однокомнатную, - тоже продала. Как раз первые кооперативы пошли. Она в это дело полезла. Ну, "Рога и копыта", в общем. Проторговалась, приходит: дай поручительство на кредит. Я, дурак, дал. Через год пришлось самому гасить. Охране приказал: не пускать. И тут выборы в депутаты. Кто, ты думаешь, громче всех на митингах про меня гадости орал? Она. Вот так, Володя. Всю жизнь помогал человеку, один раз сказал "нет" - и все, уже сволочь, ворюга, зазнался…
- А где сейчас Гафаров?
- Умер.
- От чего?
- Откуда я знаю? От пьянки, наверное. Она уехала куда-то на юг, долго не было, потом узнал: вернулась. Старший сын здесь оставался, а младшего она с собой брала. Такая вот история, Володя… Сам видишь, чем все кончилось.
- Вам себя винить не в чем, Степаныч, - уверенно сказал Лузгин. - Вы себя в этом деле вели - дай бог каждому.
- Ты так думаешь? - Старик прикрыл глаза и покачался на стуле. - У меня на этот счет другое мнение. Ведь если бы я из чувства ложного товарищества не сделал Гафарова начальником и не покрывал его, не случилось бы той злосчастной рыбалки. Буровая ведь не кабинет, там работать надо, с буровой не сбежишь - некуда и некогда. И этой, дочери… отказал бы сразу - жили бы, как все живут. Я это к чему, Володя…
- Да понял я, - сказал Лузгин.
- Нет, ты не понял. - Старик болезненно поморщился. - А если понял - завтра же скажи Ломакину, чтобы и духу его здесь не было. Всем будет лучше, всем…
- Плохо, Степаныч? - спросил Лузгин, увидев крупные капли влаги на сером стариковском лбу.
- Нину позови, - сквозь зубы произнес старик, - а сам уйди! Не хочу… Быстрее!
Через двадцать минут тестя увезли на "скорой". Лузгин топтался в дверях кухни, смотрел, как теща ползает на коленях по ковру с тряпкой и стиральным порошком, и что-то бормотал уныло-оправдательное про старика, а больше про себя, и предлагал немедленно чинить отломанный у стула подлокотник - он умеет: здесь нужен клей "момент" и тонкая наждачная бумага. "Володя, идите к себе", - проговорила теща, задыхаясь, и сели, на мокрый ковер. Сейчас будет плакать, испугался Лузгин и на цыпочках убрался в кабинет.
Одну из стен кабинета занимала большая карта мира с наклеенными там и сям красными флажками. Европа, юг и север Африки, Индокитай, обе Америки… Свободными оставались Китай сердцевина африканской "груши", Средний Восток и Австралия с Антарктидой. Старик однажды пояснил со скромной гордостью, что карта есть наглядный путевой дневник неформального клуба отставников-нефтяников. Два раза в год старики выбирали новую точку на карте и отправлялись туда компанией человек в пятнадцать-двадцать. Этому предшествовал серьезный разбор вариантов, доклады специально назначенных для этой цели старико-экспертов; решение принималось тайным голосованием. Лузгин однажды вознамерился считать, тесть остановил его: "Не надо. Их семьдесят восемь, я помню". Предстоящий новый год компания предполагала встретить в Австралии или в морском круизе по островам Полинезии - окончательный выбор предстояло сделать в ближайшую среду на базе отдыха нефтяников: один день в неделю база полностью и бесплатно предоставлялась ветеранма и членам их семей. Тестю отводили персональный трехкомнатный "люкс", в котором он селился с Лыткиным и Прохоровым. Теща в этих выездах участия не принимала по молчаливому приказу старика.
Такой, пожалуй, и должна быть старость заслуженного человека, подумал Лузгин. Увидеть мир в компании добрых друзей, с которыми прожита целая жизнь - и какая! И делать это, не думая о деньгах: старик и многие в его компании были людьми состоятельными даже по западным меркам; к тому же Агамалов регулярно и щедро переводил на счет ветеранского фонда весьма значительные суммы - об этом Лузгину поведал Боренька Пацаев, когда узнал про карту старика.
Ах, да: Пацаев, вечер, человек из органов… И папка - та, что дал ему Ломакин, а он, забывчивый и несерьезный человек, даже не раскрыл ее ни разу.
Портфель валялся за диванной боковиной. Лузгин нашарил папку в отделении, улегся на диван и принялся читать, складывая прочитанные листы себе на живот. Минут через десять он сел, потом и вовсе сгреб бумаги и переместился за стол. В папке было восемнадцать распечатанных на принтере страниц убористого текста. Лузгин прочел их все, закурил и принялся читать сначала.
Старик вернулся вечером, в начале десятого. С ним приехали сестры - тихая Катя с подурневшим лицом и деловая, сердитая Тамара. Старика проводили наверх, сестры с матерью уселись в гостиной, их голоса были слышны, особенно Тамарин, настойчивый и низкий, как у старика, но сути разговора Лузгин, укрывшись в кабинете, разобрать не мог, да и не слишком вслушивался. Он представлял себе, как старик лежит сейчас наверху в одиночестве, а в это время его любимая внучка где-то в подвале или грязном чулане, или в багажнике машины, или думать не хочется где, и старик - такой богатый, властный, знаменитый - ничем не может ей помочь и вообще не может ничего.
Он натягивал ботинки в коридоре, когда к нему вышли теща и жена.
- Я по делам, - сказал, распрямившись, Лузгин. - Это важно. Не запирайтесь на цепочку, хорошо?
- Иван Степанович… - Набившим оскомину своей водевильностью жестом теща сдавила на горле воротник халата. - Он вам просил, Володя, передать, что, если нужны деньги…
- Спасибо, мне…
- Вы не поняли, Володя. Это за Аню.
- За Аню? - ошарашенно переспросил Лузгин. - Кому за Аню?
- Ну, тем людям… к которым вы идете.
- Вы все рехнулись! - Лузгин рванул с полки шапку и шарф. - Старик ваш тоже. Да пошли вы все!.. - И почти с наслаждением увидел, как дрогнули в немом испуге лица женщин.
6
Пацаева он нашел за рулеткой у Марины. Судя по тому, что морда у Пацаева была сердитая, а борода взъерошена, ему "мифически везло": любимейшая Боренькина фраза вкупе с внешними приметами рулеточного фарта уже были знакомы Лузгину. Заметив его приближение, Пацаев взмахнул руками, то ли приветствуя, то ли отгоняя. Летящий по орбите шарик подпрыгнул на барьерчике и упал в окошко. Боренька взревел: "Мужики! - хотя адресовался этот вопль одному Лузгину. - Ну я прошу, ну сглазите же на хрен! Вот! - Боренька кивнул через плечо. - Твой коллега из Сургута. Забирай его и дуй гулять. Или сядьте в кабаке, я вас найду. Но только не маячьте, бога ради!"
- Он за рулеткой ненормальный, - сказал Лузгин, здороваясь с коллегой из Сургута. Коллега улыбнулся и представился: Сорокин. Был он моложе Лузгина и вида приятного, скромного, без особых примет и достоинств, если не считать достоинствами умные залысины на круглой голове. - Ну, что же, пойдем погуляем. - Лузгин говорил громко, чтобы Боренька услышал, и Боренька действительно услышал и замахал на них рукой.
- Вы с ним давно знакомы? - спросил Сорокин, светским жестом взяв Лузгина под локоть.
- Недавно. Теперь вот у него в пресс-службе.
- Мы знаем, Владимир Васильевич.
Лузгин отметил про себя и значительное "мы", и уверенное "знаем", и ему ужасно захотелось спросить Сорокина, в какой из сургутских газет он изволит служить, а также его звание и должность.
- Опишите мне коротко, как выглядит нужный нам человек.
- Да все они так выглядят…
- Но вы его узнаете?
- Конечно, - сказал Лузгин и повернулся от Сорокина. Справа от арки, в полукружье барного отсека, куда он перевел взгляд, на низком кожаном диване, развалившись и забросив ногу на ногу так, что в сумраке фосфорно светился длинный раструб белого носка, сидел Махит и смотрел ему в лицо. Лузгин едва не сбился с шага, но Сорокин бережно и властно, как слепого, увлек его к портьерам ресторана. Там Лузгин вырвал руку и открыл было рот, но Сорокин зашептал опережающе:
- Я понял. Он вас узнал?
- Наверное…
- Идите в ресторан, сядьте за столик и ждите меня.
Лузгин кивнул. Деревянным шагом, словно на параде, он миновал портьеры и замер в центре зала. Солидная одежда и дубовый ступор, мгновенно его охвативший, были истолкованы обслугой как признаки крутого завсегдатая: Лузгина немедля подхватил официант и препроводил к свободному столу. Лузгин вздрогнул и отшатнулся, когда официант чем-то щелкнул и поднес к его лицу огонь; закрывшись ладонью, он увидел у себя в пальцах сигарету.
После Казанлыка и переправы под Тобольском он было решил, что уже перестанет бояться, а если говорить точнее - привыкнет к страху, научится жить с ним, как его жена научилась жить с мигренью. Там, на границе, страх был повседневностью и не зависел от людского поведения, как не зависят холод или снег. Страх был везде, и с ним получалось мириться. Уже потом, лежа на диване тестя, он представлял себе, как все могло случиться, и не раз, свое тело в морге на Котовского: венки, густая тишина, лица друзей, стыдливо курящих в кулак, и как они напьются на поминках… Душевная выходила картина, если созерцать ее с дивана в кабинете. Но здесь, в этом богатом и благополучном городе, в этом роскошном кабаке, пахнущем ленью и сытостью, страх был куда страшнее, потому что там, под Казанлыком, могли погибнуть все и каждый, а нынче - только он один, в чем заключалась безобразная несправедливость, принять которую отказывалась та дрожащая пустота внутри, что именуется душой.