4
Он высунулся в коридор и проорал:
- Степаныч!
- Чего тебе? - отозвался сверху тесть.
- В каком году создали "Нефтепром"?
- Сейчас спущусь, - помедлив, сообщил старик.
Лузгин вернулся в кабинет и сел за стол. Кто бы мог предположить, что уже через месяц он будет со стариком на "ты" и вообще помирится до некоего партнерства, временами (не пустить бы слезу) напоминающего суровую мужскую дружбу (все, слеза скатилась). И понадобилась-то смешная малость: не хамить, не напиваться и ночевать в квартире, на диване, который теща регулярно застилала в десять вечера с упрямством больничной сиделки, как ни просил ее Лузгин оставить эти хлопоты, стеснявшие его.
- В семьдесят пятом. - Старик сел в угол на диван, одернув брюки на коленях.
- А здесь написано: в четвертом.
- Как посмотреть, - сказал старик. - От "Севернефтегаза" мы отделились в семьдесят четвертом, в декабре, но приказ министра об образовании производственного объединения "Сибнефтепром" датирован мартом следующего года. Это совершенно официальная дата.
- Почему же Лыткин говорит, что он с друзьями отмечает в декабре?
- Они и в марте тоже отмечают, - мрачно усмехнулся тесть и характерным жестом дважды тронул пальцем шею.
- Хороший он мужик, - сказал Лузгин. - Как получилось, что у него с детьми такая дребедень?
- Дребедень! - передразнил его тесть осуждающе. - Вот были бы у тебя самого дети, ты бы так словами не бросался.
- Степаныч! Мы же закрыли эту тему.
Свет от настольной лампы падал на старика в три четверти, как выразился бы фотограф в провинциальном ателье, и четко прорисовывал все строгие неровности породистого крупного лица. Хорош, хорош, еще раз оценил Лузгин, хотел бы я так выглядеть под занавес.
- Дребедень… Что ты знаешь про Фиму? Что вообще ты знаешь про наше время, про то, как люди жили?
- Я знаю, - возразил Лузгин. - Я здесь бывал, встречался.
- Вот именно: встречался. Вот твой дружок Пацаев знает, он с нами был, он с нами жил, работал, хотя тоже… - Тесть повертел кистью руки, словно лампочку вкручивал. - А Фима Лыткин… Был такой случай… - Старик снял очки и зажмурился. - Приехал он с месторождения на партконференцию, его делегатом избрали. А ехать до города "вахтовкой" шесть часов. Домой заскочил переодеться: галстук там, костюм. Время пять, жена еще на работе, дети в садике. Оставил записку - и в трест, потом в горком. Отзаседался, значит, - снова в трест: надо же вопросы порешать, если приехал лично. Короче, домой явился ночью, где-то в час. Дети спят, жена ужин сготовила и ждет, месяца два его не видела. Он, значит, проглотил еду за пять минут, жену в щеку чмокнул - и к двери, робу свою грязную натягивать: "вахтовка" ждет, утром забуриваться. Жена в слезы, он в мат, чтобы, значит, самому не заплакать. Так с матом до "вахтовки" и бежал.
- Он мне про это не рассказывал, - с обидой произнес Лузгин.
- И не расскажет. Ну, разве что выпивши. Ладно, трудись, я пойду, мне поздно уже. И больше не ори.
- Не буду. Доброй ночи.
- Доброй… Да, вот еще что: встретишься с Ефимом - спроси его, как он трактором рулил на Сойке, когда у них фонтан шарахнул. Ну, ты и храпишь, между прочим…
- Что, так и слышно наверху?
- Еще как слышно.
Просторная двухъярусная квартира старика обладала странной акустикой - сверху вниз звуки не просачивались, снизу же вверх имела место полная прозрачность. Лузгин перемещал ковры, устилал лестницу старой гэдээровской "дорожкой", найденной в кладовке, довел тещу до мигрени, но результата не добился. Он хлопал в ладоши и громко спрашивал: "Ну, как?" - а тесть его высмеял: зачем хлопаешь, ведь голос - тоже звук… Все дело в лестнице, твердил Лузгин, потому что из квартиры ниже так не слышно, а перекрытия - стандартные, значит - лестница, в гриву ей хвост, надо думать.
По утрам Лузгин ходил в "контору", копался в файлах компьютера, шастал по сайтам, брал интервью, болтал с прессдевками. Первую главу объемом в тридцать две страницы он нашлепал достаточно быстро и приволок на рецензию Пацаеву, ерзал на стуле, наблюдая, как Боренька быстро скользил глазами сверху вниз, лист за листом, без реплик одобрения, не меняя выражения лица. А ведь Лузгин старался, долго искал интонацию, ритм построения фраз, даже длительность фрагментов размерял и бдительно следил за тем, чтобы абзацы начинались с разных букв. Пацаев дочитал и похвалил: неплохо, молодец, читается. Лузгин решил, что Боренька отделался, ему неинтересно, и вообще по барабану, стал молча собирать бумаги, и тут Пацаев добавил: все хорошо, но документы смотрятся как вставки, как кирпичи в траве, ты бы придумал что-нибудь такое, чтоб документы стали персонажами наравне с людьми, чтоб в них была интрига, был сюжет. "Ну, ни хрена себе, - сказал Лузгин, - ты загибаешь, это невозможно". А сам подумал: не лишен, собака, не лишен, мысль - верная, и даже занимательная, только в собственной-то книге что ж ты ляпал без разбору, листаж нагонял? И тем не менее Боренька прав: с документами тоска зеленая, нужен яркий прием, но в голову ничего яркого пока не приходит.
Он позвонил в пресс-службу и сообщил, что сегодня задержится. Пацаев отсутствовал, но просил передать Лузгину, чтобы к полудню тот был на месте, предстоит важная встреча. "Агамалов! - напрягся Лузгин. - Это здорово, порадуем Вальку".
Ломакин ждал его у городского почтамта. Лузгин нырнул в накуренный салон серебристого джипа и бодро сказал: "Всем привет!". Водитель джипа был ему уже знаком, но рядом с ним сидел в пол-оборота некто неизвестный, и Лузгин встревожился: ранее Ломакин никогда не приезжал с посторонними.
- Сегодня встречаюсь с Хозяином, - произнес Лузгин конспиративным голосом.
- Это хорошо, - сказал Ломакин, - но медленно, Вова, мы время теряем.
- А ты что хотел? Чтобы я вот так вот, со двора…
- Ты не со двора, - помотал головою Ломакин, - ты зять старика, известный журналист. Веди себя наглее, лезь вперед, набивайся в друзья… Ты же бильярдист, и Агамалов тоже: наври ему про свои успехи, спровоцируй, он же игрок, он клюнет.
- Ладно, попробую, - согласился Лузгин. - Ты мне лучше скажи, что решили.
- А в семье что решили?
- Там согласны.
- Хорошо. - Ломакин подбородком указал на незнакомца. - Это Дима Земнов, он директор приюта.
- О! - сказал Лузгин. - Я много слышал о вас, Дима.
Земнов был отставник из "органов" и возглавлял общественный фонд "Север без наркотиков", изрядно нашумевший в городе благодаря своим, мягко говоря, нетривиальным способам действий, жесткости к "больным" и жестокости к наркоторговцам. Городская пресса разделилась на два полярных лагеря: одни хвалили фонд за эффективность и бескомпромиссность, другие красочно описывали ужасы жизни в приюте, странные исчезновения и смерти мелких продавцов и прозрачно намекали, что под лозунгом борьбы с наркоторговлей идет банальная война за рынки сбыта, зачистка и захват территории. Лично на Дмитрия Земнова вешали причастность к целой серии заказных убийств, но он был депутатом и героем и суду пока не подлежал.
- За вашим парнем мы следим, - сказал Земнов, пожимая руку Лузгину. - Он вербовщик. Сам не колется и в сбыте не замечен. А вот семейка торгует в открытую. У них квартира на первом этаже, так к окну на кухне по снегу аж тропинку протоптали.
- Да ну! А что милиция?
- Дважды делали рейд, ничего не нашли.
- Как же так?
- А вот так… На той же площадке живет участковый. Еще вопросы есть?
- Ну и сволочи… А что по Махиту?
- Не можем вычислить. - Ломакин приспустил стекло и выбросил окурок. - Еще раз спрашиваю, Вова, ты не ошибся? Это действительно был Махит?
- Это был Махит, - с нажимом ответил Лузгин. - Я не ошибся, Валя.
- Если так - найдем, - сказал Земнов. - Ну что, поехали?
- Поехали… Я же просил! - чуть ли не вскрикнул Лузгин, увидев, как из стада машин на стоянке вслед за джипом выруливает черный фургон с диагональной красной полосой и белыми буквами СБН. - Людям же стыдно!.. Неужели нельзя все это сделать по-тихому?
- По-тихому нельзя, - твердо произнес Земнов. - По-тихому это не работает.
- Ну, хотя бы без сирены!
- Это можно.
На крыльце важенинского подъезда он потыкал пальцем в кнопки и на голос Кати ответил: "Это я… То есть мы…". Катя ахнула в решетке домофона. За Лузгиным в подъезд проследовали Земнов и два приютских санитара с лицами бандитов на похоронах братка. Дверь им открыла Тамара; они вошли, заполонив собой коридор. Лузгину стало страшно и стыдно, и он протиснулся вперед, чтобы отделить себя в происходящем, и чуть не наткнулся на Катю, выведшую под руку из дверей гостиной дочь Аню в норковом берете и знакомых Лузгину шубе и сапожках.
- Здравствуйте, - официальным голосом произнес Земнов. - Я хочу, чтобы в присутствии родных и свидетелей вы заявили, что поступаете в приют по собственной воле и без принуждения.
- Да, - сказала Анна.
- Снимите шапку. Дайте ей платок.
- Какой платок? - испуганно спросила Катя.
- Любой. Лучше теплый.
- Зачем?
- Так положено. Вы православная? Крещены? - Земнов снова обратился к Анне.
- Да.
- Хорошо. Прошу за мной.