Наверное, совсем не обязательно быть такой сволочью, думал Лузгин, ворочаясь на диване. Даже если помнить палку-вышибалку. В конце концов, Плеткин сделал предложение, о каком ты и не мечтал. Книга про историю компании! Прекрасная возможность встречаться с людьми, ворошить прошлое и вообще совать всюду свой нос, постепенно приближаясь к Агамалову. Впрочем, почему же постепенно? Так, стоп, отличная идея: взять интервью у президента и запустить его сквозным мотивом, перемежая вставками: рассказы ветеранов, цитаты из газет, подлинные документы, лирические отступления… Вот черт, а ведь прав был старик, ничего нового тут не придумаешь. Ну и где же полка? Лузгин поднялся, включил свет. Старик неплохо отоварился в былые времена: длинные составы собраний разных сочинений, китайская стена Библиотеки всемирной литературы - предел мечтаний и напрасной суеты молодого журналиста Лузгина. А вот и полочка напротив стариковского рабочего стола: чтоб, так сказать, вся жизнь перед глазами. Лузгин прошелся пальцами по гладким корешкам, считывая неизбежное: "подвиг", "летопись", "первопроходцы", "открытие века", "жизнь", "нефть", "нефть" и снова "нефть"; а вот и нечто свеженькое, "Вглубьсмотрящие", именно так, одним словом, умеют же люди, автор - Александр Разумное, и этот кусанул от пирога… Лузгин вытащил книгу из ряда, открыл наугад. "А между тем, для достижения рубежа по добыче нефти надо было даже не соблюдать нормативные сроки строительства объектов, а сокращать их в 2–2,5 раза. Наибольшие трудности того периода связаны с организацией материально-технического обеспечения. Ресурсы, вроде бы, выделялись в необходимых количествах, но низкая пропускная способность речных коммуникаций, недостаток средств водного транспорта в бассейнах Оби и Иртыша…". Да, брат, суровая литература. "Достижение рубежей!" А что? Вот и название готово, отлично впишется на полку. Лузгин полистал "Вглубьсмотрящих": хорошая бумага, плохие фотографии, местечковый дизайн… Но ведь ежели такое издают, значит, это кому-то нужно? Ну, чтобы все как у людей…
- Хитро придумано, - сказал ему старик за завтраком, когда Лузгин поделился столбовой идеей книги. - Я смотрю, ты понимаешь, как и чем понравиться начальству. Вот только Агамалов на это не пойдет.
- Почему же?
- Он человек закрытый. И не тщеславный… в смысле всего этого. Ему не нужно.
- Нужно, - сказал Лузгин. - Это всем нужно. Даже вам. Я видел книгу - там про вас целая глава. Кто такой Пацаев? Местный журналист?
- Руководитель пресс-службы компании.
- Бойко написано.
- Боря умеет… Кстати, тебе под ним ходить придется.
- И что же он за человек?
Тесть поморщился.
- Тогда сработаемся.
- Давно хочу спросить тебя, Володя… - Старик ковырнул вилкой сырник. - Ты что, совсем себя не уважаешь?
- А за что мне себя уважать? Вы же сами сказали…
- Могу и повторить. Я тебя спрашиваю: ты сам-то что о себе думаешь?
- Я о себе не думаю. Скучное это занятие - думать о себе.
- Все, жизнь не удалась? - Тесть наколол вилкой кусок сырника, повертел его и положил обратно.
- Ну почему же, - спокойно произнес Лузгин; как ни странно, выпад старика совершенно его не обидел, - жилось мне очень интересно.
- Я тебя о смысле спрашиваю.
- А разве смысл не может воплотиться в интересе?
Старик молчал. Лузгин услышал, как у тестя протяжно застонало в животе, и принялся жевать последний сырник, уткнувшись глазами в тарелку.
- Ты, наверно, по-своему счастливый человек.
Лузгин поднял глаза; тесть смотрел за окно, прижав ладонь к желудку. Хвори стариковские, диагностировал Лузгин, и ты когда-нибудь, осталось-то немного.
- У меня был брат, музыкант, играл по деревням на свадьбах…
- Хорошо играл? - поинтересовался Лузгин.
- На мой взгляд - плохо, но ему это было не важно. Он умер пятнадцать лет назад. Шел пьяный, а была гроза, провод упал электрический, и он прямо шеей… - Старик показал на себе, Лузгин вздрогнул: плохая примета. - В детстве хитрый был, всем улыбался, все его любили…
- Очень жаль, - сочувственно вздохнул Лузгин.
- А мне не жаль, - сказал старик. - Пустой был человек.
- Разве так можно о брате?
- При чем здесь - брат, не брат? По-твоему, если брат, то все прощать?
- По-моему, да.
- Ты такой же, как он, только хуже.
- И почему это - хуже?
- Потому что умней.
Лузгин в знак благодарности склонился над тарелкой.
- Ты понимаешь, брат в жизни был… ну, как дальтоник. Он шел на красный свет потому, что не видел его, не сознавал. А ты ведь сознаешь, ты видишь, а все равно…
- Иван Степанович! - изумленно воскликнул Лузгин. - Вам книжки писать надо.
В прихожей раздались шаги, щелкнул дверной замок.
- Иди, - сказал старик. - Это Тамара.
В руках у жены Лузгин увидел свою шапку и вместо "здравствуй" выпалил:
- Нашла? Ты посмотри… Вот так удача!
- Ага, удача. - Жена сунула шапку ему в руки и склонилась, расстегивая молнии сапожек. На шапке красовался новенький ярлык.
- Купила, что ли?
- Нет, нашла. Ты - как ребенок, Вова… Собирайся, мы идем к Важениным.
- Зачем? - спросил Лузгин.
- Просто в гости.
- Так рабочий же день!
- Они в отпуске.
- В октябре?
- Да, в октябре.
- А зачем ты тогда разуваешься?
- Мне надо к маме. Господи, Вова, ты можешь?..
- Могу, могу! - поднял руки Лузгин.
Катя, младшая сестра жены, была Важениной по мужу - начальнику из средних, серьезному очкастому мужчине с фасонной прической. В день появления Лузгина он участвовал в застолье, Лузгин тогда еще подумал: красится, что ли? Ни одного седого волоса, а ведь почти ровесник. Вел себя Важенин сдержанно, с достоинством, аккуратно ел и мало пил. Лузгин сперва испытывал к нему неприязнь, а потом взялся фантазировать, как бы сложилась жизнь сестер, поменяйся они мужьями. Сестра жены выглядела моложе Тамары и одета была побогаче, но - глаза домохозяйки, и вообще, на его вкус, женщина пресная, так что Лузгин передумал меняться и сразу потеплел к Важенину, стал смотреть на него с сочувствием мужского превосходства.
Со второго этажа (яруса, как говорили здесь) спустилась жена, следом - теща в махровом халате. Лузгин поздоровался, теща ответила голосом домоправительницы и проследовала в кухню. "Иван! Опять ты ничего не ел. Ты выпил сбор?" Жена наклонилась за обувью. День начинался отлично.
Тамара не ходила с ним под руку с той поры, как у них не заладилось. Они вообще редко куда ходили вместе в последние годы; а если случалось, то жена шествовала на шаг впереди, а Лузгин сзади и сбоку, как адъютант или усталая псина на выгулке. Но сейчас, когда спустились в лифте и вышли на улицу, Тамара прихватила его накрепко, словно опасалась, что Лузгин сбежит.
- У них все хорошо?
- У кого?
- У Важениных.
- А почему ты спрашиваешь?
- Ну… - Он спросил просто так, чтобы не молчать, а жене померещился смысл.
- Анекдот, - сказал Лузгин. - Идут по лесу Винни Пух и Пятачок. Тишина вокруг, только птички поют. Вдруг Винни Пух оборачивается и как даст Пятачку в лоб. Пятачок: "Винни, ты что?" - "Что, что… Идешь, молчишь, херню всякую про меня думаешь!..". Слушай, не волоки меня, как на буксире!
- Не выражайся, - Тамара чуть сбавила шаг. - Ничего я про тебя не думаю.
- А почему сама не на работе?
- Я на работе.
- Хорошая у тебя работа… Скажи, отец серьезно болен?
- Нет, не болен.
- А мне показалось…
- Вот доживешь до его лет…
- Попробую.
Тамара неопределенно хмыкнула и снова поволокла Лузгина, кивая встречным-поперечным - тесен мир на Севере…
Стол был накрыт на кухне, по-семейному. Есть Лузгину не хотелось, но время было обеденное; никто же не предполагал, что он встанет так поздно. Сидели вшестером: он с Тамарой, супруги Важенины и старшая их дочь, Елизавета, с четырехлетним сыном Кирюшей - тем самым мальчиком, что заглядывал в коридор плеткинской квартиры, когда Лузгин туда ввалился после Казанлыка и ночи в тамбуре холодного вагона. В тот вечер мальчик показался ему каким-то затюканным и мышеватым, а нынче он шумел, болтал ногами и хватал с тарелок, не спросясь, что веселило Лузгина, но раздражало Тамару и ее сестру Катю. Елизавета на выкрутасы отпрыска взирала хладнокровно, лишь изредка подавала ему новую салфетку. Глава семьи, Константин Андреевич Важенин, сидел напротив Лузгина и разговаривал только с ним, всех остальных почти не замечая. Спиртного к столу не подали, пили клюквенный морс, разбавляя минералкой, и отсутствие выпивки не показалось Лузгину нарочитым, умышленным: по всему было видно, что днем в этом доме не пьют, и вообще алкоголь не является здесь частью жизни.
Лузгин спросился покурить, и Важенин повел его на утепленную лоджию, исполнявшую обязанности кабинета. Важенин тоже закурил и обращался к Лузгину на "ты" и "Володя". (Успели сдружиться тем вечером? Подробности не вспоминались.) Не умеющий нормально вбить гвоздя, Лузгин с ученым видом огляделся и похвалил квалификацию строителей.
- Я сам, - увесисто сказал Важенин.
- Да что ты, Костя! Ну умелец… И батареи сам?