2
За отпущенное ему стариком время он побывал в четырех редакциях городских газет и на двух телестудиях. Напиться удалось лишь один раз, в газете "Вести", где нашелся знакомый мужик, местный гений злого фельетона - пижон, алкаш и говорун, которому все эти слабости сходили с рук за крепкое печатное словцо. А так в редакциях почти не пили, на телестудиях не пили вовсе - молодые, легкие, красиво одетые и жутко деловые. Фельетонист их презирал; увидев Лузгина, в момент достал из сейфа початую бутылку виски. Был он высокий и костлявый, в мушкетерской бороде. Битый час Лузгин с ним выпивал и обезличенно общался, потому что не мог вспомнить, как известного фельетониста зовут. Сбоку на стене висел диплом в рамочке; подгадав момент, Лузгин взял пепельницу и опорожнил ее в мусорное ведро под вешалкой, на ходу скользнув глазами по диплому. В кабинете было три стола, и потом уже, задним числом, Лузгин подивился своей удачливости: диплом-то мог принадлежать другому обитателю, вот был бы стыд, но вышло точно - Саша Разумное, по диплому - Александр Борисович, за активное участие в кампании по выборам главы администрации… Фельетонист ругал редактора болваном, издателя - скотом и жмотом: копейки платят, негодяи, а в каждый номер - дай, да так, чтобы из рук газету рвали. По улицам ходить опасно, башку снесут, он многих крепко зацепил, особенно на выборах, зато уж нарубил капусты - будь здоров, могу себе позволить (кивок на виски), а тебе здесь нефиг делать, эти сволочи талант не ценят, иди лучше в "Известия", там хоть издатель приличный… Лузгин в "Известиях" уже бывал, с издателем виделся и тихо спровоцировал отказ, о чем и сообщил фельетонисту - понятно, про отказ, не провокацию - и с легким злорадством отметил, как Разумное засуетился и стал ругать свое начальство пуще прежнего: испугался, тип, грядущей конкуренции. Лузгин отчетливо припомнил семинар молодых очеркистов на теплоходе "Космонавт Гагарин": плыли по Оби, пили водку и читали друг другу нетленки. Саша Разумное - ударение на "а" - получил тогда за спиной кличку Маразумнов, узнал про это и сильно обиделся. Зато его любили очеркистки: у Саши были длинные толстые пальцы, и одна из очеркисток разъяснила Лузгину, о чем это свидетельствует.
"Ну, значит, не судьба, - сказал Лузгин фельетонисту.
- Если ты не советуешь…". Фельетонист заметно ободрился, разлил остатки виски, провозгласив: "Фигня! Устроишься. Такие люди на дороге не валяются!", - и через несколько часов, мест и бутылок Лузгин валялся на дороге и смотрел, как подъезжает колесо: резина в елочку с налипшим снегом и сверху яркие огни, как на летающей тарелке.
Старик приехал за ним среди ночи. Лузгин уже проспался и сидел в дежурке; бродившие туда-сюда менты глазели на него с небрежным интересом. В спецмашине он не буйствовал и не качал права, по прибытии в участок рассказал про тестя, и что жена его прибьет, когда узнает. Его оставили в дежурке, где он уснул на стуле, привалившись к шкафу головой. На улице он не упал, а просто поскользнулся, с кем не бывает, а вот почему же остался лежать - тут вопрос без ответа; и где был гадина Маразумнов, раненых на поле боя не бросают, но в целом вышло по сценарию.
- Ты говорить и думать в состоянии? - спросил старик, когда они приехали домой и пили чай на кухне. Лузгина заметно била дрожь (не застудился ли? - совсем не время). Ухватив кружку двумя руками, он кивнул и сказал, что вполне.
- Тогда послушай. - Старик был без очков и неприятно щурился. - Как я понял, с работой у тебя ничего не вышло. Или вышло, вот и праздновал?
- Не вышло.
- Надо полагать… А почему?
- Хорошие места все заняты. На побегушках репортером- не хочу.
- Ну да, ведь ты же мэтр…
- Зачем же так, Иван Степаныч.
- А ты как думал? - Тесть посмотрел на кухонную дверь. - Ты как думал? Взрослый мужик, за пятьдесят, и ни семьи, ни детей, ни работы… Ты вообще зачем жил, ты чего добивался? Вот этого?
- Я ничего не добивался, - сказал Лузгин. - Я вам не молоток.
- Язык-то придержи и не кривляйся. Мне ведь глубоко плевать…
- Да знаю…
- Нет, не знаешь! - Что-то дрогнуло в голосе тестя. - Не знаешь, каково отцу тридцать лет, тридцать лет подряд видеть, как дочь его мучается!..
- Ничего вы не видели. - Лузгин достал сигареты и закурил. - Чего вы вообще про нас знаете? Вы к нам ни разу в гости не пришли. А ведь в Тюмень вы прилетали часто, я это знаю, вы человек заметный, Иван Степанович. Так что оставим эту тему. Пожалуйста.
- Да наплевать мне!
- Вот и хорошо. У вас пепельница есть?
- Нет.
Лузгин подошел к раковине, пустил воду, сунул под струю на четверть выкуренную сигарету и бросил ее в мусорное ведро в шкафчике под раковиной. Дверца стукнула, Лузгина замутило.
- Больше здесь не кури.
- Извините.
- Сахару побольше положи. Это помогает.
- Спасибо.
- Что ты за человек, Володя…
- Какой уж есть…
- Вот именно…
Держись, сказал себе Лузгин. Что мог знать этот холодный старик о его жизни с Тамарой - только плач по телефону, и то в жилетку маме, отец был вечно занят. Тамара никогда не звонила родителям, чтобы сообщить о хорошем - такой уж у нее характер, или сглазить боялась, суеверной была до нелепости. Лузгин, напротив, был хвастун - нет, не хвастун, просто любил делиться радостью с другими, а радости все-таки случались, и не так уж редко, и не только постель или большие покупки. Рыбалка на Туре, жена пугалась червяков и рыб; поездка на автобусе в Курган к лузгинским родственникам, голова жены на его онемевшем плече; первый вечер на новой квартире, гулкой и пустой, еще без лампочек, при свечке и бутылке "Рислинга"; дни рождения друзей; Лузгин за письменным столом, жена поет на кухне - не в ноты и мешает, отвлекая; грибы на буграх и Тамарина фигура против солнца; привычка морщить нос - любая радость делала лицо жены щемяще некрасивым, и вечное смешное "Не смотри…"; и собака, что под старость наловчилась прилично храпеть - "Ну совсем как ты, Володя, только тише…". И в том, что кончилось, никто не виноват, а просто сели батарейки.
- Ты слушаешь? - спросил старик.
- Конечно…
Старик рассказывал ему про юбилей. Летом будущего года исполнялось пол-века, как в здешнем районе открыли нефть. Лузгин немножко знал эту историю: самоуправство молодых, гнев начальства, приказ о снятии, фонтан с дебитом в сотни тонн, звезды Героев соцтруда - обычный ход событий тех давних лет на нефтяном Клондайке. А нынче старика избрали председателем оргкомитета: он не хотел, друзья заставили. В плане юбилейных мероприятий не последним пунктом был обозначен выпуск книги - большой, с картинками, в красивом переплете.
- Берешься? - предложил старик. - Могу устроить.
- Что, нет желающих?
- Борзописцев тут хватает, дело хлебное. У меня в кабинете целая полка заставлена.
- Тогда зачем еще?
- Положено. "Лукойл" раньше нас отпраздновал - альбомом убить можно. Ну, вот и мы, чтоб, значит, все как у людей. Ты книжки писал раньше?
- Не писал.
- Ничего, настрижешь понемногу оттуда-отсюда, лирики добавишь, освежишь…
- С чужих тарелок я не доедаю, - сказал Лузгин.
- Берешься, значит. - Тесть встал из-за стола, поводил плечами, на миг зажмурившись от боли. - И прошу тебя, не пей… Неужели так трудно?
- Не знаю, не пробовал.
Старик остановился у двери.
- В моих глазах ты полное дерьмо. - Тесть едва сдерживался. - Но ты муж моей дочери. И купи себе новую шапку. Ты понял?
- Так деньги кончились! - с улыбкой сообщил Лузгин.
- Я дам, - сказал старик и вышел.
- Иван Степанович!
Дверь приоткрылась снова, тесть смотрел на Лузгина в сердитом недоумении: мол, что еще?
- Почему у вас кабинет рядом с входной дверью? Это несолидно.
- Это удобно, - произнес старик. - Спокойной ночи.
- Да уж.