16
Снега за ночь прибавилось, похолодало. Лузгин сидел в кабине трофейного "Урала" рядом с Воропаевым и смотрел, как приближается блокпост. Водитель, пожилой мужик из местных, был явно непривычен к большой и тяжелой машине, перегазовывал и с хрустом врубал передачи. Лузгин хотел забраться в кузов, быть с бойцами, обычным рядовым, как был на марше; нашел ногой упор, схватился пальцами за борт и с маху подтянулся - получилось, не так уж и дряхл, - глянул внутрь и сам не понял, как снова очутился на ногах. Его поманил Воропаев, кивнул на дверь кабины, и это было правильно, потому что в кузовах двух трофейных "Уралов" стояли и лежали все из соломатинского отряда, кто оказался жив или мертв к утру.
- Как самочувствие, Василич?
- Спасибо, Коля, все нормально.
- Ты это брось, Василич, - сказал Воропаев с веселой угрозой. - На войне от сердца помирать - ну, анекдот, народ смеяться будет.
- Это точно, - усмехнулся Лузгин.
- Мужик, ты здесь останови, - приказал Воропаев. - А ты - пойдем, покажешь.
Из кузова на асфальт спрыгнул Храмов, и они втроем пошли вдоль неровной линии окопов, уже припорошенных снегом. Караульная вышка все так же валялась на боку, железо мятой крыши казалось темнее на белом, а в кухонном отсеке не было посуды и бачка - неужто сперли деревенские, подумал Лузгин. Ах, мародеры, сволота, ничего святого не осталось; за них, блин, люди головы кладут…
- Вот, - сказал Храмов. - Вот здесь.
Воропаев был без шапки, так что снимать ему ничего не пришлось. В бело-рыжей земле торчал крест из серых брусков от забора. Что за народ, сказал себе Лузгин: посуду украдем, но крест поставим…
И как про все про это написать? И кто такое напечатает? Ну, впрочем, о последнем думать рано, пока еще ни строчки нет в башке. И что ты видел, что ты понял за эти несколько сумасшедших дней, чтобы сесть за стол, взять ручку, положить на бумагу… Ну, в тебя постреляли, и ты пострелял, хотя и не должен был этого делать по законам ремесла. При тебе и без тебя, по твоей вине и без твоей вины гибли люди, плохие и хорошие… Ты снова упрощаешь: одних в числитель, других в знаменатель. Но разве не так это было всегда в твоей несуразной профессии? Два часа самолетом, гостиница, вечерняя пьянка с товарищами из "принимающей организации", утром час вертолетом, полтора часа на буровой, два интервью - ветеран и молодая смена, - стакан водки и тушенка с вермишелью в столовке-вагончике с мастером, снова час вертолетом обратно, "синхрон" с начальником конторы, "греческий зал", строганина из нельмы, аэропорт, два часа самолетом в Тюмень, заезд к кому-нибудь из телегруппы, еще по стаканчику, утром к столу, ручку в ручки, расширенный сюжет о трудовом героизме, эфир, планерка, гонорар, победитель соцсоревнования, привычный афоризм про две проблемы в написании сюжетов: недостаток и избыток информации - причем второе несравненно хуже. С годами начинаешь понимать, что чем больше ты знаешь, тем меньше можешь написать: приближение к правде опасно. Не потому, что какую-то страшную тайну раскроешь про других, за что потом схлопочешь неприятности, а - про себя, родного, про себя… Как там пел когда-то Градский? "Мы не справились с эпохою, потому что все нам…"
- Понятно. - Воропаев огляделся, одернул бушлат. - Все, поехали.
- Можно мне остаться? - спросил Храмов.
Лузгину уже сказал Коля-младшой, что через час-полтора сюда должна прибыть армейская колонна из Ишима в сопровождении эсфоровского патруля, и партизанам надо было сматываться, а Коле-младшому тем более: если узнают, что был с партизанами, - арестуют, отдадут под трибунал, - и Елагина с ребятами он вынужден оставить здесь, в окопе, потому что его, младшего лейтенанта Воропаева, здесь не было нигде и никогда.
Коля-младшой громко позвал Соломатина; тот вылез на асфальт из кабины второго "Урала" и крикнул, что - пора, нет времени.
- Ты, это, бойца моего приодень!
- Какого черта? - рассердился Соломатин и нехотя направился к заднему борту. Храмов побежал туда, на ходу сдирая дякинскую куртку. Только сейчас Лузгин заметил, что за вторым грузовиком приткнулся обшарпанный джип и в кабине его на пассажирском переднем сиденье темнел силуэт человека с ужасно знакомым лицом. Лузгин еще подумал: Махит? Нет, не может быть, но Воропаев тянул его к машине за рукав, и тогда Лузгин вдруг заявил, что тоже остается, он был с ними, это логично, к тому же он все объяснит, ему поверят, он гражданский, у него ооновская "ксива"…
- Нет, - ответил ему Воропаев. - Тебе пора домой, Василич.
В трясущейся "ураловской" кабине Лузгин курил и размышлял о Храмове: как он там один в окопе с мертвыми, ему, наверно, страшно до безумия, но парень молодец, по-мужски поступил, по-солдатски, а ты опять спасовал, ведь вполне мог остаться, ничего бы Воропаев тут не сделал, не поволок силком, но только сказал "нет", как ты полез в машину, хотя и морду скорчил недовольную. Эх, пацаны, пацаны, как же кисло мне будет без вас. Лузгину припомнился лагерь под Новой Заимкой, встреча с солдатами и храмовский вопрос, его ответ… Но кто же знал тогда, что ждет их впереди. Нет, Воропаев знал, и знал Елагин, царство ему небесное, и Шевкунову с Коноваловым, и Потехину и всем…
Надо бы сумку переставить, она мешает там, в ногах, да и затопчем грязной обувью, вон снега с глиной натаскали, а сумку жалко, и как хорошо, что нашлась, не пропала, это Славка молодец, удивительно спокойный и хозяйственный мужик, вот о ком писать бы надо - и напишем, хотя не ясно, что и как писать, в голове непорядок, все спутано, и зачем с нами едет Махит - непонятно и страшно, но скоро все кончится, в Ишиме в казармах есть ванна и душ, а в сумке чистое белье, и пачка "Примы" с фильтром, а диктофон потерялся, и черт с ним, ведь важно то, что есть в душе и голове, со временем все утрясется, выстроится, и тогда он все-таки сядет к столу в своей пустой квартире и просто напишет, как было, что он видел и слышал; и не важно, что многого так и не понял, не вызнал, не выдумал, - будет как с фотоснимком: щелкнул, и не надо рисовать, надо опустить бумагу в проявитель, само проступит, сначала контуры и тени, потом детали, до мельчайшего зерна; рассматривать и размышлять, когда и как свернули к краю, и можем ли, и можем ли вернуться, а Бунин не вернулся ("Жизнь Арсеньева"), умер ночью в Париже, сел на кровати с ужасом в глазах, исчезая за край, откуда уже никому…
Лузгин склонился, поднял сумку на колени. Раскрыл замок, сунул руку внутрь. Книга лежала под тряпками, холодная и гладкая, размягченный чтеньем переплет слегка ходил под пальцами. Он нашарил пачку "Примы", сунул в карман, снова положил сумку в ноги и посмотрел вперед. В темном небе над дорогой, за мутным лобовым стеклом висел на сдвоенных крутящихся винтах возникший ниоткуда вертолет - огромный, сине-белый, с косыми короткими крыльями.
- Остановитесь! Прекратить движение!
Голос с неба - электрический, железный - проник в кабину сквозь стекло и рев мотора. Мужик за рулем ударил по тормозам, Лузгина и Воропаева бросило к панели; водитель открыл дверцу и выпрыгнул наружу и сразу исчез, потому что грузовик снова двинулся вперед, трясясь и забирая влево. Лузгин, сидевший ближе, непроизвольно схватил рукой баранку и крутанул ее к себе, нос грузовика поплыл вправо; двигатель чихнул и захлебнулся, машина замерла.
- Всем оставаться на местах! - Голос с неба был четкий, с московским поставленным выговором. - Попытки к бегству пресекаются огнем! Всем оставаться на местах! Покидать машины запрещается! Попытки к бегству пресекаются огнем!
- Беги, Василич, - сказал Воропаев. - Беги, в одного стрелять не будут.
- Ни за что, - сказал Лузгин. - Наоборот, я могу быть полезен.
- Тебе сказано: беги! - Воропаев толкнул Лузгина к водительской открытой дверце. - И давай, блин, быстрее, быстрее!
Лузгин вцепился руками в баранку и замотал головой. И тогда Воропаев, развернувшись на сиденье лицом к Лузгину и подтянув ноги, ударил подошвами ботинок ему в бедро; Лузгин вылетел наружу, больно стукнулся копчиком и покатился к обочине, едва не попав под колесо махитовского джипа, за чем-то обходившего грузовик по левой стороне дороги. Падая, Лузгин увидел радиатор в никеле, толстую шину под грязным крылом.
Хлопнула дверца, "Урал" взревел и дернулся вперед. С неба больше не командовали, но под косыми крыльями вертолета возникли желтые с белым дымки и понеслись, приближаясь, вдоль шоссе.
Грохот был страшный; вокруг трещало, падало, свистело над кюветом: Лузгин съежился, спрятал голову в ладонях, его ударило тяжелым по ногам, но боли не было, только тяжесть давила и не исчезала. На руках было мокро, он открыл глаза и понял, что течет с дороги, из-под перевернутой машины, догадался, что - бензин или солярка, сейчас все полыхнет, задергал ногами, освобождаясь, на четвереньках рванул по кювету и вдруг в паническом ознобе осознал, что ползет не назад, а вперед, к вертолету.
Лузгин остановился и поднял голову.
Джип лежал на боку, и там, у запасного колеса на задней двери, стоял Махит в кожаной куртке и стрелял по вертолету из "Калашникова". Рядом, на асфальте, сидел Воропаев и тоже стрелял.
За спиной были пальба и топот. Лузгин посмотрел через плечо: второй "Урал" пока оставался цел, и люди разбегались от него, исчезали за кустами и деревьями, стреляя на ходу и не стреляя. Несколько человек бежали, пригнувшись, по кювету к Лузгину - первым бежал Соломатин, вторым Валька Ломакин: промчался мимо, даже не взглянув на Лузгина белыми навыкате глазами. Соломатин, горбясь, выскочил на асфальт, схватил Воропаева за воротник бушлата и поволок за джип, толкнув плечом стрелявшего Махита. Позади ухнул взрыв, Лузгина волной повалило на бок; он увидел, как второй "Урал" рушится в кювет, задрав колеса, сминая брезентовый тент.