Лузгин не услышал команды, но люди на поляне уже поднимались и оправляли на себе снаряжение. И в том, как они это делали, как двигались и переговаривались, тушили сигареты, поплевав и растерев подошвой, ощущались единый порядок и командирская воля, отнюдь не выражавшиеся одним сухим армейским словом "дисциплина". Смотри же, сказал себе Лузгин, вот люди идут умирать добровольно… Неточное слово, неточное. Что вольно - согласен, а при чем здесь добро? Ведь люди-то идут не умирать, а убивать, пусть даже во имя и во славу, и все это не вяжется с добром, здесь надо из другого словаря… Кончай, оборвал он себя, кончай фигней заниматься. Вон снова снег пошел - большой, отдельный, медленный… Про снег - сколько угодно, играй в слова, если соскучился, а туда не лезь, там не твое, и не имеешь права, как не имеют права те, другие, в кабинетах и на освещенных улицах, в пайковской очереди бывшего "Пассажа", за столами с разговорами и водкой. Но ведь и эти здесь, в лесу, в полутора часах до смерти - не только за себя, но и за тех, других, и почему они, именно они, и как так получилось, кто делал выбор, кто отбирал - непонятно, не формулируется, но где-то рядом, рядом… Он уже снова шел следом за Сашей и снова в шаг ему не попадал. Как бы так найти повод и выяснить, что это значит - сидел за войну? Лузгин сторонился бывших зэков, была тому давнишняя причина. Однажды он сутки валандался на ишимском вокзале: у станции Ламенская свалился с рельсов железнодорожный состав, и поезда не ходили, вокзал был переполнен, Лузгин лежал на траве за кустами, и присели рядом двое, попросили закурить, а дальше - слово за слово, рассказы с двух сторон, и возникшая у зэков мысль насчет "выпить бы". Так ночь ведь, возразил Лузгин. Херня, достанем, сказанули двое. Он отдал им последний командировочный трояк, и те притаранили водки. Хлебали из горла, Лузгин тогда еще был к водке непривычен, в редакции пили сухое, и его развезло, сморило. Двое тоже улеглись на травке рядышком, а когда Лузгин проснулся на рассвете, дрожа от холода и сырости, то не было ни зэков, ни билета с паспортом, ни лузгинской стратегической заначки - сложенного вчетверо червонца в маленьком кармане у джинсового ремня. В поезде, когда его поймали контролеры, Лузгин размахивал газетным удостоверением и, матерясь для пущей убедительности, поведал им историю с ворами, но контролеры дело знали туго: он подписал какой-то протокол в купе проводника, а через три недели в редакцию его газеты пришла бумага с нехорошим текстом. Лузгина проработали на редколлегии и влепили выговор - ответили бумагой на бумагу, в те времена нельзя было никак не отвечать, и Лузгин в придачу к служебным огорчениям еще заплатил червонец в паспортном столе за халатную утерю документа. Потом у него крали и не зэки, по мелочам и по-крупному, но первый тот осадок так и лежал на донышке души. И когда его детский приятель Мишунин вернулся из зоны, Лузгин его пустил, и водку выставил, и пил с ним до упора, но ночевать не оставил, сославшись на вредность жены, и вздохнул с облегчением, когда приятель хлопнул дверью и ушел. Он еще подождал в прихожей, пока не стукнула подъездная "железка", и лишь потом подался в кухню мыть посуду, за что был утром обруган женой: мол, коли пьян, пьянее пьяного, то незачем греметь и лязгать за полночь. Ну да, сказал Лузгин, а если б я посуду не помыл… Жена заплакала, Лузгин на психе схватил телефон и стал дозваниваться по "09", но там ответили, что на фамилию Мишунин номеров не значится совсем.
…Шестой час на ногах и в движении. Проклятый автомат, зачем он ему сдался! Болели плечи, ныло в пояснице, а ниже и вовсе горело огнем. И как только Лузгин не вешал на себя свою военную игрушку: и на левое плечо, и на правое, и вниз прикладом, и прикладом вверх, и поперек груди, и за спину забрасывал (вот так не надо, поругал его водитель Саша, если что - в ремне запутаешься, лежа хрен достанешь автомат), и стыдно было перед Храмовым-салагой, который марафонцем топал сзади и совершенно не хрипел и не сопел и не тяготился оружием, а ты бы выбросил его в кусты с великим удовольствием, все равно пострелять не дадут, ты же знаешь.
- Замри, Василич. - Водитель Саша держал растопыренную ладонь перед самым носом Лузгина. - Сядь здесь и не двигайся. Храмов, отвечаешь!
Лузгин озирался, куда бы присесть. Мимо него, почти задевая, прошли скорым шагом человек десять, что замыкали колонну, и каждый коротко взглянул ему в лицо.
- О! - сказал Храмов. - Вон там. - И ткнул пальнем поперек тропинки.
Лузгин вгляделся: сквозь сосновые лапы вблизи и голые ветки подальше темнело что-то плоское, сплошное, неровное поверху, и он не сразу догадался, что - деревня, изломы крыш, но только с незнакомой стороны, и как же рядом, черт, а он и не заметил. Вот гадский капюшон! Хотелось сесть, а лучше лечь, но тихо, без резких движений. Лузгин попятился и сел на кочку у тропы. Сдернул автомат с плеча, положил поперек на колени. Закурить бы, так гады увидят.
Притопал Саша - шумно, нагло, безответственно, с сигаретой в зубах и телогрейке нараспашку - и говорит без надобности громко, вот же натура зоновская, блин, могилой не исправишь, и винтовка вниз стволом, как ненужная, а тут и Храмов встрял с вопросами, салага, еще прикуривать настраивается! Ну, слав те господи, хоть от сигареты Сашкиной, а не от открытого огня, и ладонью заслонился по-нормальному…
- Не сиди на холодном, Василич, - сказал Саша. - Сядь вон на дерево. И голову закрой. Устал, да? Тебе плохо, да?
- Бледный вы какой-то, - сказал Храмов.
- Нормально все, - сказал Лузгин, отряхивая снег на заднице. - Загнали старика…
- Дыши, дыши, Василич!
- Ну что там, когда? - спросил Храмов.
- Услышим, - сказал Саша.
Самому было расспрашивать неловко, но Лузгин по разговорам Сашки с Храмовым полупонял-полудогадался, что ждут армейского удара по деревне со стороны блокпоста на шоссе, а дальше варианты: если "духи" побегут, то отряд Соломатина по ним вдарит с двух сторон, а ежели те вцепятся в дома и будут огрызаться, тогда партизаны войдут в деревню с тыла. И еще Лузгин понял, что связи с армейскими нет никакой и вообще не факт, что они здесь появятся. Ну, как же так, не выдержал Лузгин, целый блокпост гады вырезали, и им никто не врежет быстро по зубам? Они же еще больше обнаглеют! Так, пока все согласуют со штабами и эсфоровцами, объяснял Саша, создадут опергруппу, назначат старшего - бля буду, точно из штабных, за орденом, сука, поедет, - пока разработают план да станут искать гэсээм на четыре нештатные заправки…
И долго будем ждать? - спросил Лузгин. Уже недолго, сказал Саша, армия в темноте не воюет, ей запрещено, а через час начнет смеркаться. И что тогда? - спросил Лузгин. Тогда мы сами, ответил водитель Саша, партизанам по фигу устав, нам темнота только на руку: если завязнем, то отступим в лес, ночью "духи" в лес не сунутся. А вообще у Саши впечатление, что гарибовцы оставили деревню - уж больно тихо все и охранения не видно. Эх, жаль, со злобой произнес Лузгин, очень жаль, если смылись, обидно… Не боись, сказал Саша, так не бывает, чтобы все ушли, кто-нибудь да остался, найдем…
Лузгин пристроился на согнутой березе, тонкий ствол пружинил под ним. Водитель Саша сидел по-блатному, на корточках, а Храмов, стоя, тянул шею в сторону деревни, и дякинская куртка на нем уже была порвана сзади. Молодой, подумал Лузгин, чужую вещь не бережет, не ценит…
Хорошо бы Славка был живой, и его старики, и Ломакин… У Лузгина заскребло на душе, но он быстро представил, как они возьмут деревню, отыщут Славкин дом и тот, другой, где погреб во дворе; придется Славку вывозить и бабку с дедом тоже: в деревне им жизни не будет, но вот как и куда вывозить - непонятно, да и не бросят старики свое жилье, а Дякин не бросит стариков. Так что же делать? Ну, Ломакин - человек не бедный и со связями, попрошу - и купит старикам какой-нибудь домишко с огородом, под Тюменью пусть ковыряются себе… Да нет, не выйдет, уж больно дом у Дякиных хорош, столько денег и сил туда вбухано, а вот если сгорит в ходе боя… Сплюнь, мерзавец, сплюнь немедленно….
- Ну, так, бойцы, - сказал водитель Саша. - Сидите здесь, я сбегаю еще. И, блин, чтоб где оставил, там и нашел, ясно? Храмов, не слышу ответа!
- Ясно, - сказал Храмов. - А чего вам бегать-то? Вам приказали с нами находиться.
- Поговори еще, салага! - хмыкнул Саша и ловко исчез за деревьями.
- Не вернется, - сказал Храмов. - Руки чешутся у дядьки.
- А у тебя не чешутся? - спросил Лузгин, и Храмов ему не ответил, только зевнул широко и подергал плечами, и Лузгин понял, что парень нервничает, ему тоже страшновато в этом прозрачном лесу без водителя Саши.