Спать им пришлось в одной комнате на узких кроватях по двум сторонам от окна. Лузгин стеснялся, что будет храпеть, но первым зачирикал Храмов и вскоре так распелся, что Лузгин и пальцем прищелкивал, и цокал языком - не помогало. Тогда он выпростал ногу из-под одеяла и стукнул пяткой по краешку панцирной сетки. Храмов дернулся во сне и храпеть перестал. А перед сном они усердно пили чай, который подносила им хозяйка Клава, уже без кофты и совсем не такая старая, как раньше показалось Лузгину. Он слушал храмовский рассказ про налет: взяли в кольцо и так лупили, что не высунешься, они с Потехиным заныкались в один окоп, вдвоем не так страшно, и расстреляли весь боезапас за полчаса, потом решили подорваться, да не смогли, и тут к ним бросили гранату, и она не взорвалась; а "бэтэр" со старлеем ждали и подорвали на фугасе: пацаны сидели на броне, их раскидало, старлей грохнулся башкою об асфальт, его таким и взяли, оглушенным, а пацанов, кто от взрыва не умер, добивали в канаве, на глазах у Елагина, тот уже соображал, когда расстреливали, но сделать ничего не мог. И хитрые же, суки, сказал Храмов, по-первости стреляли от деревни, ствола два-три, не больше - развлекались, вроде как Узун, ну мы и передали ротному в Казанку; Елагин бы и так приехал по узуновскому делу разбираться, так эти гады, блин, подстраховались, потому что на стрельбу живую ротный выезжал всегда. Короче, как грохнули "бэтэр", ввалили по нам сразу изо всех стволов и поперли толпой; мы их тоже славно порубали, так что они злые были, чуть на месте не порезали, да этот, их начальник, запретил.
Хозяйка шевелилась за стеной, скрипела пружинной кроватью. Лузгин пожалел ее было, что вот давно без мужика, и тут же передумал, приняв в расчет окопавшихся в деревне партизан: от утешителей, поди, отбоя нет, всех девок, поди, перепортили. А сын хозяйки - тот, что рассмолился, - ушел, поди, вместе с отцом на заработки. Удивительная все же у писак способность мимикрировать, даже в собственных мыслях подстраиваться речью под местный колорит. "Спать, поди, надо", - передразнил себя Лузгин, устраиваясь поудобнее. А вдруг они ночью уйдут? Подберутся затемно к Казанлыку и на рассвете атакуют? Ничего, Храмов знает дорогу, как-нибудь доберемся, но хорошо бы видеть самому, как наши примутся мочить тех бородатых гадов. И чтоб никаких тебе пленных, партизаны пленных не берут. И как будет здорово, если удастся вызволить Ломакина. А почему же не удастся? На местности он точно дом припомнит. Дом, улица, фонарь, аптека… И еще он подумал о том, каково же было Храмову с Потехиным, когда кончились патроны и стали приближаться чужие крики и шаги, и как они смотрели друг на друга, и тут влетело маленькое черное, запрыгало по дну окопа, и негде было спрятаться и некуда бежать.
Разбудил их водитель Саша, велел быстрее харчиться, потому что их берут. Лузгин помчался рысью в туалет и там, когда умывался холодной водой, заметил на стеклянной полочке бритву и чистый сухой помазок и с хорошей грустью подумал про хозяйку: ты смотри, лелеет мужнино, не швырнула сгоряча в помойное ведро, и тут же прикинул, что приборы-то свои мужик наверняка забрал с собой, а эти чьи тогда? И утираясь чужим полотенцем, думал про хозяйку уже озорно.
Было в его жизни такое недолгое время, когда он нещадно ревновал свою жену, подсматривал за ней, искал в записной книжке шифрованные телефоны, самоистязающе мечтал поймать ее на месте преступления и - простить, явить милость к падшей, но не сразу, конечно: помучить, потерзаться самому, а после снизойти с холодной высоты. И еще ему до пятен на щеках хотелось увидеть, как она это делает не с ним. А вскоре он был пойман сам, в дурацкой пьяной ситуации, и получил сполна все то, чего желал другому. Он ругался и ластился, просил прощения и уходил из дома, а когда все притерлось и улеглось, понял, что и в ревности жены вовсе не любовь была причиной. Но, так или иначе, жизнь свинтилась и наладилась, и тут же снова пошла развинчиваться - тихо, исподволь, как гайки под капотом, пока не развалилась окончательно.
Во дворе Лузгин увидел снег и легкомысленно обрадовался ему. Снег лежал неровно, тонким слоем, в прорехах травы и земли, но был свежий, хрустящий, уверенный. Лузгин тут же припомнил (где-то читал), что первый снег для партизан сродни предателю, и подумал, не отменят ли поход, но вот же Саша подгоняет, а значит - решено бесповоротно, и это правильно, и это по-мужски. Лузгин не удержался и сказал про снег, демонстрируя осведомленность в партизанском деле, но Саша дернул головой и заявил, что все это фигня и обойдется. Шагал он быстро, вертлявой походкой, всем видом своим соответствуя забытому понятию "шпана"; таким манером двигался когда-то дворовый хулиган Золотарев, и Лузгин сразу вспомнил, что Саша сидел "за войну", и когда-нибудь Лузгин его расспросит, что это было такое.
Слева вырос бетонный забор и тянулся долго, пока не распался проемом с решетчатой аркой и железными буквами на ней. Двор за забором был полон людьми в военной и штатской одежде, с оружием, и Лузгина кольнуло в сердце: как это все похоже, только меньше бород, тише говор и лица другие. Он спросил у Саши, где же Воропаев, и этот, ну как его, ну Соломатин, но Саша, пробираясь сквозь толпу, только пальцем в воздухе махал, и тогда Лузгин спросил еще раз понастойчивее. Они уже подходили к большим дверям то ли склада, то ли гаража, и водитель Саша, сбавив шаг и взявши Лузгина за локоть, сказал ему негромко:
- Ты, это, Василич, командиров зря не дергай. Надо будет - сами позовут. А ты слушай меня и делай, что скажу. Ага?
Вот тебя и поставили в строй, усмехнулся Лузгин.
Он давно уже привык к тому, что всегда и везде занимает особое место. Пусть не первое и даже не второе, но все-таки особое, свое. На эфире в телестудии он и вовсе заведомо был самый главный, даже если рядом сидели большие начальники. В любой толпе, в любой компании он ощущал вокруг себя некое свободное пространство, что есть-де остальные - и есть он, Лузгин. А ныне он и сам причислен к остальным, да еще под Сашиным надзором.
- Нормально все, Василич, - сказал Саша. - Мы сейчас тебе такую автоматину дадим!
- А мне? - спросил Храмов.
Внутри было темно, по-заводскому пахло маслом и железом. В дальнем углу горела слабо электрическая лампа, и Лузгин увидел там огромный грузовик; в кузове, накрытое брезентом, стояло что-то широкое и наклонное, и Лузгин как-то сразу догадался, что это был совсем не грузовик, а установка "град", и почувствовал легкий испуг, как если бы в чужом дворе он вдруг наткнулся на собаку. Ни хрена себе, подумал Лузгин, вот тебе и партизаны, может быть, у них еще и танки есть?
- Витюнчик! - крикнул Саша. - Ты где? Я тут кадров привел.
У дальней стены стояли ящики и бочки, и оттуда к свету вышел мужичок в телогрейке, старой замасленной шапке и сапогах. Прямо слесарь какой-то, подумал Лузгин. Давным-давно он снимал на заводе репортаж о субботнике и попросил зачислить себя в бригаду, хотя бы на подхват, и к нему прикрепили наставника, точь-в-точь такого мужичка - угрюмого, с ехидством, доверившего репортеру жестяной совок и щетку-сметку. В конце субботника Лузгину за ударнейший труд подарили железную подставку к телевизору. Лузгин хотел было порадовать семью, но оператор с режиссером были против, и на углу у гастронома они продали блестящую железку за двадцать семь рублей; которые и пропили тем же вечером во славу Ильича на квартире обезмужевшей помрежки.
- Давай, давай, Витюнчик! - весело прикрикнул Саша. - Упакуй товарищей.
Мужичок подошел к грязному щербатому столу под лампой, сел на табуретку и достал из ящика стола толстую тетрадь под стать бухгалтерской.
- Фамилии, - посторонним голосом выговорил мужичок.
- Рядовой Храмов, - сказал Храмов и по-строевому сделал шаг вперед.
- Э-э… Лузгин, - сказал Лузгин.
- Второго не записывай, - вмешался Саша. - Я тут сам подберу, ага?
- Новые не трогай, - буркнул мужичок.
- А на хрен нам новые! - воскликнул Саша и подмигнул Лузгину. - Из новых пусть дурак стреляет. Иди за мной, Василич.
За стеной ящиков открылся сумрачный проход, в конце которого на деревянной раме у стены стояли вертикально автоматы Калашникова с накинутыми на рукоятки ремнями; журналисту Лузгину доводилось бывать в казармах, и он видел, как устроены ружпарки. Саша пошарил рукой у стены, щелкнул там, и загорелась лампочка над рамой. Ишь ты, как дома, хозяйничает, отметил про себя Лузгин и подошел к ружейной пирамиде. Саша выхватил из стойки автомат, сбросил ремень с рукоятки, повертел оружие в руках и положил его на высокую деревянную лавку.
- Пять сорок пять? - спросил Лузгин.
- Обижаешь! - сказал Саша. - Семь шестьдесят два! Слона убьет и рельсу прошибет. "Акээм", Василич, лучше не придумаешь. Щас мы его осмотрим быстренько.
Водитель Саша надавил большим пальцем куда-то в затыльник над ложем, и кожух автомата отскочил, обнажив длинную белую штангу с пружиной, которая тоже чуть ли не сама собой вылетела наружу и легла рядом с кожухом параллельно раздеваемому на лузгинских глазах автомату. Саша двигал руками неестественно быстро, словно фокус показывал, и Лузгин поначалу решил, что это фокус для него, простого штатского, и лишь потом увидел, что Сашей движет многолетняя привычка и по-другому разбирать оружие он просто не умеет.