- Ну, не все, - сказал Лузгин. - Что-то отвлекло, наверно. Они хорошие ребята. - И подумал: а сейчас их там убивают: и Коновалова, и Шевкунова, и Потехина с Храмовым, - и стал рассказывать Ломакину про пулемет и пьяного Узуна, про убитую Потехиным узуновскую мать и про то, что должен был приехать старлей Елагин с инспекцией и подкреплением.
- Черных много?
- Много.
- Замочат пацанов, - сказал Ломакин. - Мою бы роту щас сюда… Уж я бы пострелял с ребятами! Я бы, глядь, душу отвел…
- Ты в армии служил, Валентин?
- Конечно.
- А я вот не служил, - сказал Лузгин.
- Ну и зря, - сказал Ломакин. - Мне в армии понравилось. Там все четко, ясно и понятно.
- А дедовщина?
- Да херня это. Лично я никому сапоги не драил.
- А тебе драили?
- А мне драили.
- Но это же унизительно, Валя. И там ведь бьют, правда?
- А ты сам дерись. Ты поставь себя правильно. Я вот в роту охраны попал. После первой драки сказал "старикам": еще раз сунетесь - приду ночью с поста и всех перестреляю на хер.
- И пришел бы?
- Пришел, - сказал Ломакин. - Бывает так, что надо до края идти. Иначе заломают. Да это не только в армии, в жизни вообще так… Вот вы сказали, что у ооновцев служили…
- Ну, не совсем, - сказал Лузгин. - Я по контракту был, не в штате.
- Какая разница, - сказал Ломакин. - Все равно вранье писали, правда?
- Я не писал, - сказал Лузгин. - Я только правил.
- Какая разница!
- Есть разница, - сказал Лузгин.
- Нет разницы, - сказал Ломакин. - Давайте спать, а то жрать сильно хочется.
- И пить, - сказал Лузгин. - Внутри все горит.
- Это самогон. - Пальцы потрогали рукав лузгинского пуховика. - У вас куртка теплая, можете лечь, доски длинные, хватит.
- Спасибо, Валентин, - сказал Лузгин. - Я попробую.
- И я, - сказал Ломакин. - Утром что-то будет, я жопой чувствую.
- Тогда лучше не спать.
- Наоборот. Когда не спишь - всякая дрянь в мозги лезет.
- А тебе снится что-нибудь?
- Ну, - сказал Ломакин. - Один раз пацаны приснились.
- Дети, в смысле?
- Ну.
- Семья-то в Тюмени?
- Нет, в Венгрии.
- Вот как? - удивился Лузгин. - А почему не на Канарах?
- А вы были на Канарах?
- Нет, - сказал Лузгин. - А вообще-то я много где был.
- Канары - дрянь, там делать нечего. У меня в Венгрии, на юге, виноградник свой.
- Здорово, - сказал Лузгин. - И вино сами делаете?
- Ну, не сами, конечно, но делаем. Хорошее вино, французы покупают.
- Здорово, - сказал Лузгин. - Так какого же черта, Валентин?
- На вине много не заработаешь, - сказал Ломакин. - Это же не нефть. Это так, для развлечения.
- Но на жизнь бы хватало?
- Смотря на какую.
На любую, подумал Лузгин, на любую, потому что любая жизнь лучше этого смрадного погреба, откуда Валентин Ломакин уже не выйдет никогда, а ежели и выйдет, то до ближайшего забора, и пацанов своих он тоже не увидит, а все потому, что человеку вечно мало. За себя Лузгин не слишком беспокоился: он верил, что со временем - когда? - его отпустят, не станут бородатые убивать ооновского журналиста, это им невыгодно в большом политическом смысле. Не обольщайся, тут же осадил себя Лузгин, могут шлепнуть запросто, и не будет никакого международного скандала, на хрен ты сдался ооновцам, жалкий контрактник, а вот работал бы ты в штате совсем другое дело: прилетели бы на вертолете, в синих касках… Хренушки, Володя, а не вертолет.
Да нет же, отпустят, обязательно отпустят, просто так они не убивают, у них свои понятия о чести. И Лузгин им, в общем-то, не враг. Они, конечно, ненормальные с житейской точки зрения, но не маньяки и не сумасшедшие, и какая-то правда за ними стоит, просто нам эта правда не нравится. Он что-то читал про Великий Туран лет десять назад или больше, и ему было очень смешно, как если бы он вдруг услышал про империю коряков или королевство чукчей. Но кто же знает, в самом деле, чьи предки жили здесь три тысячи лет назад, две тысячи или ближе. Четыре века Сибирь была колонией Москвы, и тюменские крестьяне, отправляясь за Урал, говорили, что едут в Россию. А здесь была Сибирь. Лузгин был бегленько знаком с трудами Николая Ядринцева, известного сибирского "областника", как сказали бы сейчас - сепаратиста, умершего сто с лишним лет назад своею смертью, чего не скажешь о его последователях, под корень выведенных Сталиным из государственных соображений - государственных, и без кавычек, как это ни печально сознавать. Ведь разметелили при Сталине Чечню и было тихо, и здесь бы тоже было тихо, и не было бы этой зоны. Другие зоны - да, но этой не было бы точно. А вот ты сам хотел бы в ту, другую, в карьеры или на лесоповал? Нет, не хотел бы ни за что. Тогда заткнись, приятель, и не умничай, ложись и спи, как тебе посоветовал Ломакин, сам-то он вон как лихо похрапывает. Крепкие, крепкие нервы у парня, но воняет здесь просто ужасно, и чем дальше, тем невыносимее, а он думал, что притерпится и перестанет замечать.
Он часто просыпался - напрочь отлежал весь правый бок, но по-другому лечь не получалось, и слышал, как Ломакин сопит и всхрапывает и что-то бормочет во сне, коротко и зло. Намаявшись, Лузгин решился закурить, уселся тихо, чиркнул зажигалкой и увидел рядом голову Ломакина, склоненную к плечу, открытый рот в зарослях бороды, шевелящейся в такт тяжелому дыханию. Он погасил огонь и затянулся, и не сонный ломакинский голос произнес:
- Пополам.
Дым перебивал другие запахи, но не был виден в темноте, и потому процесс курения получался каким-то неполным.
Со скрипом и стуком отдернулась крышка, сквозь горловину в погреб упал серый свет, потом косая тень, и громкий грубый голос приказал:
- Эй ты, писатэл, вихады!
Горло Лузгина опоясала быстрая судорога.
- Иди и ничего не бойся, - сказал Ломакин. - Они тебя не тронут.
- Я, это, если получится… - начал было Лузгин, но Ломакин шлепнул его ладонью по плечу и произнес:
- Да понял, я… Курить оставишь?
- Конечно, оставлю, - заворошился Лузгин, и снаружи рассерженно крикнули:
- Писатэл!
- Ты спокойнее там, - сказал Ломакин, принимая от Лузгина и пачку, и дымящийся бычок.
Наверху Лузгин до поясницы затянулся холодным чистым воздухом и помассировал пальцами затекшее плечо. У горловины люка топтался и скалился черноголовый парень, увешанный оружием; он даже руку подал Лузгину, когда тот выбирался на поверхность. Поодаль, у крыльца просторного бревенчатого дома, стояли Дякин и Махит без оружия, с одинаковыми черно-зелеными повязками на левом рукаве.
- Здрасьте, - не без вызова буркнул Лузгин и вперевалку двинулся к крыльцу. Махит улыбнулся ему, а Дякин отвел глаза в сторону. - Где моя сумка? И чаю, пожалуйста.
Все так же молча улыбаясь, Махит поднялся на крыльцо и скрылся в доме.
- Какого хрена, Дякин? - с тихой злостью сказал Лузгин. - Зачем понадобилось запихивать меня в эту вонючую яму? И ты знаешь, кто там на цепи сидит?
- Да знаю я, - ответил хмурый Дякин и объяснил, что погреб - это вроде алиби на случай, если бы "духам" пришлось уходить: солдаты при зачистке нашли бы Лузгина как "духовского" пленника и соответственно с ним обращались.
- Какое благородство. - Лузгин ткнул пальцем в мятую повязку. - А это зачем?
- Навроде пропуска, - ответил Дякин.
- Как там дела? Отбились наши? - Лузгин махнул рукой в направлении блокпоста.
- Потише, ты, - сказал тревожно Дякин, и Лузгин выдохнул, холодея: "Не может быть", - и Дякин остро глянул на него, и Лузгин уже больше не спрашивал. Вот, значит, как все обернулось. И ты ведь знал, что так и будет, знал еще ночью, когда видел зарево, и пулевые трассы, и эти машины на улице и слышал топот и наглые крики, и когда сидел в погребе и думал про ребят, все уже были убиты и лежали там мертвые, а ты был живой и думал об одном - чтоб не воняло.
Из дома вернулся Махит с черно-зеленой тряпочкой в одной руке и сумкою в другой. Дякин молча взял тряпочку и повязал ее на рукав лузгинского пуховика.
- Простите, в дом не приглашаю, - сказал Махит, протягивая сумку. - Ваш друг вас накормит. Полагаю, он вам объяснил…
- Объяснил. Я свободен?
- Безусловно, - ответил Махит. - И тем не менее я не сомневаюсь в вашей готовности до конца исполнить свой журналистский долг.
- В каком это смысле?
- Возвращайтесь сюда после завтрака. Часа вам хватит?
- Хватит, - ответил Дякин. - Давай, пошли.
- И побрейтесь, пожалуйста, - с мягкой улыбкой добавил Махит. - И вообще, приведите себя в должный вид.
- Идем, Володя, - Дякин тянул его за руку.
На пути к воротам Лузгин прошел мимо широкого, ровно сиявшего в утреннем сумраке окна и увидел за прозрачной занавеской плечи и головы плотно сидевших за столом мужчин, черноголовых или бритых; через стекло донесся рокот голосов, говоривших на чужом языке, и Лузгин понял, почему его туда не пригласили. За воротами у деревянного столба курил тот самый парень, что выпустил его из погреба, и с явной завистью смотрел на освещенное окно, со скуки щелкая скобой автоматного предохранителя.
- Аллах акбар, писатэл! - сказал парень и показал Лузгину маленький кулак.
- Воистину акбар, - ответил Дякин.