Я врываюсь в кафе, позабыв посмотреть в окно и дать себе клятву: ничему не удивляться, что бы ни случилось, что бы ни произошло. Но этого и не понадобится, по крайней мере - сейчас: кафе выглядит так же, как и утром, когда я покинула его, оставив ВПЗР и Кико в обществе друг друга. Ах да, были еще и кошки!
Теперь их нет.
Это не означает, что их нет в действительности. Просто - они ушли. Вслед за Кико, кошачьим кормильцем, я не хочу думать о кошках! В музыкальном автомате ворочается чуть надтреснутый голос покойного Анри Сальвадора, но о нем я тоже думать не хочу.
- Привет, Ти, - буднично говорит ВПЗР, отрываясь от ноутбука. - Давненько ты не показывалась. Я уже и соскучиться успела. Как прошел день?
- А ваш? - осторожно спрашиваю я.
- Рутина. Галеры. И ни капли вдохновения.
ВПЗР не выглядит удрученной тем, что сегодня, в день, начавшийся ветром, а закончившийся туманом, ее не посетило вдохновение. И вообще… Не выглядит как ВПЗР. Во всяком случае - как та ВПЗР, к которой я привыкла. И поскольку я не успела дать клятву не удивляться, то позволяю себе удивиться. Немного. Самую малость.
Я не могу сказать, что женщина, сидящая за столом, совсем незнакома мне. Знакома, но это - опосредованное знакомство. Как будто я видела ее на экране телевизора, в каком-нибудь ток-шоу, не совсем бросовом, но и не слишком интеллектуальном, и вот-вот должна появиться все объясняющая надпись, что-то вроде "NN, писатель". Как будто я видела ее в журнале, совсем не бросовом, с серьезной аналитикой в начале и никогда ранее не издававшимся на русском рассказом Борхеса в конце. Интервьюеры в таких журналах не подсматривают в щель за личной жизнью интервьюируемого, это - принципиальная позиция издания; не расспрашивают о мужьях, детях, любовниках, отношению к однополым бракам и рецепте омолаживающего крема из авокадо и семенников мыши-полевки. Все подчинено совсем другой цели: высветить личность, небанальную, не вписывающуюся в обычные рамки, нестандартную, непричесанную, незаурядную и еще множество всяких "не", - чтобы в конце интервью можно было сказать: "Да! Да, вот она - глыба. Вот он, матерый человечище". И тут же, даже не захлопнув журнал, метнуться в сеть и загуглить эту незаурядную личность по самые помидоры. И все ее произведения заодно, поскольку речь идет о писателе.
О ком же еще? - ведь женщина, сидящая передо мной, -
ПИСАТЕЛЬ.
Именно - писатель, а не какая-нибудь писательница (пейсательница, беллетристочка средней руки). При этом она похожа на актрису, и не просто абстрактную актрису, - вполне конкретную. Ханну Шигуллу, лишь слегка постаревшую со времен "Замужества Марии Браун". Слегка - но не настолько, чтобы перейти в разряд женщин, которыми не интересуются мужчины. Интересуются, еще как! У Ханны-писателя роскошные рыжие волосы (свои, а не крашеные), большеротое лицо с хорошо очерченными скулами и сияющие глаза. Да и большой рот совсем не портит ее, нисколько не портит - такой он выразительный, такой нежный.
Была ли настоящая Ханна (актриса, а не писатель) рыжеволосой?
Я не помню.
Но рыжие волосы - ослепительны. И сама Ханна-писатель - ослепительна, по-другому не скажешь. Влюбиться в ее большой рот, в сияющие глаза - пара пустяков, я и сама готова это сделать. Я готова бросать в пасть музыкального автомата по евро каждые пять минут, лишь бы звучали песни, которые нравятся Ханне. Я готова… ну да, я готова сесть напротив нее и смотреть, смотреть, смотреть - как она закуривает сигарету, как гладит большим и указательным пальцами мочку уха; как она быстро, мельком улыбается - и тогда становятся видны морщинки у глаз: бесстрашные, подкупающе честные. Ханна-писатель - единственная женщина в мире, которая не боится и не стесняется морщин. Ничто не может навредить Ханне, все идет только в плюс. Если бы она захотела - легко бы стала героиней романа. Из тех героинь, что всегда ускользают, - из постели и из жизни. Забыв на шатком столике в прихожей лайковые перчатки, но не забыв при этом сердце мужчины, с которым провела ночь. Сердце юноши, да… так будет вернее. В романе, где она легко могла бы стать героиней, Ханна - самая старшая, старше - только ее собственные воспоминания, которыми она никогда и ни за что не поделится. Ни с кем. С юношей из покинутой в торопливых утренних сумерках постели - прежде всего. Главной героине Ханне отведена лишь одна глава, обрывающаяся на лайковых перчатках в прихожей, - самая первая. При желании ее можно назвать прологом. Остальная книга, все пятьсот или даже семьсот страниц, посвящены поискам Ханны, как правило, безуспешным. Юноша ищет Ханну везде - в поездах, самолетах, такси, гостиничных номерах, квартирах друзей, домах недругов; он ищет послания от нее, оставленные на табличках "Do not disturb", на салфетках в кофейнях, на вымороженных трамвайных стеклах… Впрочем, там, где гипотетически может оказаться Ханна, морозы случаются редко - разве что туманы и дожди. И их наличие лишь усложняет и без того непростую ситуацию: в тумане, в пелене дождя так легко принять за Ханну кого-то еще. Окликнуть, коснуться плеча рукой, а потом долго извиняться, объясняя: это ошибка. Еще бы, по сравнению с Ханной все женщины - ошибка. В тумане, в пелене дождя есть опасность столкнуться с другими - теми, кто тоже всю жизнь ищет Ханну. Они не воспринимаются как соперники, скорее - как товарищи по несчастью. С ними можно выпить кофе в кофейне, тайком друг от друга разглядывая салфетки: вдруг обнаружится послание от Ханны?
Посланий от Ханны нет. Нет вестей. Нет.
Есть только лайковые перчатки, слабо пахнущие духами (базилик и чуть-чуть ванили). Те, другие, тоже могут предъявить лайковые перчатки, слабо пахнущие духами (сандал и чуть-чуть жимолости). Сандал, как нота в парфюмерной композиции, был популярен лет тридцать назад, жимолость - пятьдесят, сколько на самом деле лет Ханне?.. Сколько лет любви и как долго она длится? Долго, очень долго, пятьсот страниц и даже семьсот.
Ханна - и есть любовь, которую ищут все и не находит никто. Ускользающая любовь, потому что другой любви не бывает.
И назвать рыжеволосую, большеротую Ханну - Ханну-писательницу, Ханну-соблазнительницу - убийственной аббревиатурой "ВПЗР" не поворачивается язык. К тому же среди ее поклонников были не только юноши с украденными сердцами, - шансонье Анри Сальвадор. Песня из музыкального автомата все не кончается, и я слышу припев, с одним - единственным словом: Ханна.
Ханна-Ханна-Ханна.
Это уже слишком.
Даже для романа в семьсот страниц. Даже - в пятьсот.
- Пожалуй, - говорит Ханна-писательница. - Это уже слишком.
И ее прекрасный большой рот съеживается до размеров обычного вэпэзээровского рта. И роскошные рыжие волосы теряют свою ослепительность. Теперь я явственно вижу темные корни и проступающую местами седину.
ВПЗР!..
ВПЗР, а вовсе не ускользнувшая от всех Ханна, сидит сейчас передо мной. Она точно такая же, какой я всегда знала ее. Ну почти такая же. Если к ее сорока четырем прибавить лишний десяток. И полутемные-полуседые волосы плохо прокрашены, вот бедняжка!.. Возможно, ей никогда не хотелось бы выглядеть именно так, но время неумолимо. Слишком безжалостно, слишком - его не смягчишь мантрами о ста сорока четырех тысячах бессмертных. Бессмертия нет, все приходит к логическому финалу с выпирающей из-под крашеных волос сединой. И пройти свой путь с достоинством, с гордо поднятой головой удается далеко не каждому.
ВПЗР, кажется, удалось.
И в этой жимолостной ВПЗР; в ВПЗР, увитой базиликом, гораздо больше правды, чем в ускользающей Ханне. Потому, что ускользнуть с маленького острова невозможно. И еще потому, что юношей, у которых можно украсть сердце, здесь нет. А красть сердце у того единственного, кто здесь есть, - бессмысленное занятие, Вдруг оно - такое же нарисованное, как и глаза?
- Гораздо больше правды, - вторит мне ВПЗР, прямо на глазах старея еще лет на пять и избавляясь от неестественного рыжего.
Теперь есть только седина и изящно вплетенные в нее темные пряди. Изменения так стремительны, что ужаснули бы меня, если бы… не были такими завораживающими. И еще - новая ВПЗР успокаивает. Просто успокаивает - и все. Ведь теперь она - воплощение мудрости и опыта, нетривиальности и ясности ума. При желании в сложившийся образ можно добавить еще несколько черт; процарапать их тонкой нервной иглой. Юмор (нет - нет, скорее - мягкая ирония), внутреннее благородство, аристократизм… Впрочем, зная ВПЗР много лет, - не слишком ли я погорячилась с аристократизмом?
- Нет. - Лоб ВПЗР делается просторнее, линия бровей - четче, а простоватый и слегка расплывчатый овал лица - суше.
Так и есть, передо мной сидит очень породистая пожилая женщина, но в ней просматривается и кое-что еще: природный авантюризм, вот что!.. Тот самый природный авантюризм, который заставлял девушек из хороших семей отправляться бог знает куда, бог знает зачем; влюбляться в искателей приключений и следовать за ними на край света; влюбляться в прекраснодушные идеи всеобщего равенства и следовать за ними на край света. Миссионерствовать, левачить, стрелять из всех видов огнестрельного оружия, носить мужскую одежду и пыльные мягкие сапоги, курить сигары и свободно говорить на нескольких языках и еще на нескольких диалектах. На африкаанс она говорит тоже, но при чем здесь африкаанс? ВПЗР успела побывать в Южной Африке за те пятнадцать лет, что пролетели с ее сорока четырехлетия? За пятнадцать лет можно успеть побывать где угодно, если задаться такой целью. Но откуда я могу знать, что это правда? - в те несколько секунд, что прошли с преображения ВПЗР, ни один язык выучить невозможно. Да и зачем африкаанс здесь, на Талего? Он не имеет никакой практической ценности. А вот испанский…