Точно такие же шкатулки были у массы других детей, ничем впоследствии не прославившихся; вот и у ВПЗР она есть. Одна-единственная настоящая среди постыдного бомбейского новодела. Внутри нее - балеринка и шесть маленьких прямоугольных зеркал на откидывающейся крышке. Балеринка танцует под мотивчик, знакомый и Бергману, и Ма лю, и ВПЗР. Он остается неизменным на протяжении веков; слишком мал механизм, на который записан звук, - как раз для такого безыскусного мотивчика в три ноты. Но в шести прямоугольных зеркалах может отразиться что угодно, особенно когда ты остаешься один на один с балеринкой. И уже в зависимости от отражений, увиденных или не увиденных тобой, ты становишься либо великим, либо просто хорошим и очень тонким, либо ничем не примечательным и не вкусившим плодов славы. Я открывала вэпэзээровскую шкатулку лишь несколько раз, тайком, и вовсе не балеринка меня интересовала. Не балеринка и не мотивчик, - отражения. Бог знает, что я надеялась там увидеть. Маленькую ВПЗР до всех ее self-made карнавальных масок - как минимум, с маленьким сердцем, где полно крошечных замочных скважин. И к ним подходят все на свете ключи.
Ничего я там не увидела, кроме себя самой.
Шкатулка, стоящая сейчас на комоде, заперта. Я бы удивилась, если бы все было по-другому; отыскать знак еще не означает проникнуть в его суть. То, что действительно удивляет: картинки.
Они заняли место гравюр, так напугавших меня в прошлое посещение. Эти картинки пугают не меньше, хотя я тоже видела их.
Рисунки из спальни Кико в доме при маяке.
Они все перекочевали сюда - все десять. Во главе с маяком, женоподобными китами и "mariagiselapiedad" на ленточке marinerito. Они прикреплены к стене обычными канцелярскими кнопками, вся немудреная галерея; они проплывают мимо по мере того, как я поднимаюсь по лестнице, - и в их последовательности нет никакого скрытого смысла и не прочитывается никакой истории. Или я не могу ее прочитать. Или…
Она просто еще не написана.
Вопреки моим тайным страхам, лестничный пролет все же заканчивается - и ведет он на второй этаж. Тот самый, на который я не решилась подняться, когда бесхозный букинистический еще был сувенирной лавкой Анхеля-Эусебио. Что остановило меня?
Громкое тиканье часов и внезапное появление ВПЗР. И еще - страх перед неизведанным, совсем не тайный, а ярко выраженный. Вдруг бы я увидела что-то такое, что только усилило необратимость? Вдруг на этом проклятом этаже что-то произошло? Или происходило все то время, что я находилась внизу. А потом закончилось - и снова без моего непосредственного участия. Закончилось так же, как завод в часах, ведь тогда они остановились.
А сейчас - снова тикают.
Ну да, я слышу это равномерное вкрадчивое постукивание. Оно доносится из-за единственной полуприкрытой двери, выходящей на лестницу. Как поступила бы героиня вэпэзээровского романа, которой мне никогда не стать?
Примерно так же, как всегда поступает Алиса и еще миллион легкомысленных девочек от десяти до сорока: она обязательно бы вошла в чертову дверь. Сунув палец в рот и заранее округлив глаза от любопытства.
Что ж, пусть. Я тоже войду.
И я толкаю дверь, забыв при этом округлить глаза и сунуть палец в рот.
"Знаешь, почему я люблю Марокко? Потому что там со мной ничего не произошло".
Так сказала когда-то ВПЗР. Фраза эффектная, но почти лишенная смысла, как и большинство ее фраз. Романных, а следовательно - не имеющих никакого прикладного значения; "Давно пора поменять плитку в ванной, Ти" выглядит на их фоне куда объемнее. Призывает к действиям намного более полезным, чем сунуть палец в рот и войти в непонятную дверь. Причем, без всяких гарантий со стороны двери, никакой ответственности за последствия она не несет. Зато на керамическую плитку гарантия выдается. И прилагается к чеку.
"Знаешь, почему я люблю Марокко? Потому что там со мной ничего не произошло".
Если этот суповой набор из двух предложений объявить местом на поверхности воды, куда упал камень, - от него обязательно пойдут круги. Вариации на тему. Аллюзии, как любит выражаться ВПЗР, не совсем точно понимая значение этого слова.
Нужно почаще заглядывать в словарь. Особенно - писателям.
Четвертым или пятым… или седьмым кругом будет: "знаешь, почему в этой комнате так страшно? Потому что в ней ничего нет".
Самой комнаты нет тоже.
Толкнув дверь, я вижу перед собой… да черт возьми! - ничего особенного я не вижу, открывшееся мне трудно назвать даже пустым пространством, ограниченным стенами. Существует лишь подобие стен, и подобие пола с потолком, и нечто похожее на тоннель. Или не до конца сформированную анфиладу. Я бы назвала этот ход вариацией/аллюзией на тему кроличьей норы, тем более что кроличья нора уже существует. Существовала. Была придумана в другом месте и совсем в другой голове.
Неужели - воображение кончилось?..
Похоже, оно еще не начиналось, но вот-вот включится. Это ясно по тому, как качаются условные стены: им очень хочется стать настоящими. Покрытыми выцветшими обоями, старыми литографиями и групповыми снимками уже умерших людей (это соответствовало бы острову). Морские навигационные приборы, пережившие мертвых со снимков на несколько столетий, тоже не помешают. При одном условии: они достаточно плоские, чтобы не выбиваться из общего ландшафта.
Ни обоев, ни литографий со снимками пока нет. Недостены (или лучше назвать их "квази"?) бугрятся и вспучиваются, идут пузырями, как поверхность какого-нибудь гнилого болотца; но вместо удушающего запаха болотного газа я чувствую все тот же запах черно-белых фотографических духов. Хоть что-то знакомое среди всей этой малоприятной и плохо поддающейся анализу органики.
Что мешает стенам стать наконец самими собой? Мое присутствие? Я вторглась в стишком интимную сферу? - интимнее секса, интимнее ночных откровений с незнакомыми людьми?..
Тиканье часов явственнее, чем на лестнице. И невозможно определить, откуда именно оно идет.
Отовсюду.
Что, если часы замурованы в стену? Хотя, исходя из живых, движущихся и постоянно меняющихся поверхностей, логичнее было бы предположить, что они сидят где-то внутри, но совсем близко, под кожей, - как заноза, как карандашный грифель…
Так и есть.
В тот момент, когда одна из квазистен выгибается дугой и становится неуловимо похожа на живот беременной женщины, я вижу достаточно четкий абрис часового плода. Это большие кабинетные часы, и наверняка в них есть ниша, куда можно запихнуть все, что угодно: дрянные тайны, орудия убийства и даже объект, на который эти орудия были направлены. Здесь найдется место и для балеринки из музыкальной шкатулки.
Но убили совсем не ее.
Увлекшись мыслями о порочных внутренностях часов, спрятанных в порочных внутренностях стен, я пропускаю момент, когда стены сами собой начинают выравниваться и принимать более-менее нормальный вид. Вполне обжитой, с намеком на возможность литографий и даже морских навигационных приборов. Вернее, не все стены, - только один угол; он сформировался метрах в пяти от меня, что можно считать дальним концом комнаты.
Угол медленно проявляется во всех подробностях; в одной-единственной подробности. И эта подробность - человек. Силуэт человека, мужчины. Контур.
Все самое страшное с ним уже произошло. Закончилось, - и без моего деятельного участия. Он сидит в той же позе, что и парень из океанариума, белый кит Маноло. Но он - не Маноло, кто-то другой. Или просто "кто-то", условно, поскольку черты его лица невозможно зафиксировать в сознании, они постоянно ускользают. Я имею дело с весьма приблизительными глазами (они только что проступили), весьма приблизительным носом, скулами и подбородком (они проступили на секунду раньше). Не то чтобы глаза, скулы и подбородок ежесекундно менялись, как менялись названия яхт; они просто не собираются вместе и не становятся лицом.
И снова - никакой истории за ними, никакой конкретики.
Вот что убивает меня - отсутствие истории!
Если бы здесь была ВПЗР, она обязательно изрекла бы какую-нибудь многомудрую мысль; что-то вроде "Дуракам полработы не показывают".
Интересно, с чего это я взяла? Все как раз наоборот: работа сделана.
Ее можно назвать грязной, исходя из результата: тело, в отличие от не складывающейся мозаики лица, сложилось во вполне однозначную позу тряпичной куклы. И оно мертво - тут нет никаких разночтений. И оно облачено в… куртку, которую я привыкла считать курткой Сабаса! Секунду назад куртки и в помине не было, и вот пожалуйста: сине-серый вельвет в мелкий рубчик; просторный, заползающий на плечи капюшон, яркие накладные карманы и заклепки. С места, где я стою, логотип на заклепках не разглядишь, но если подойти ближе…
Я не собираюсь подходить ближе.
И этот человек не может быть Сабасом.
Не может, не может, убеждаю я себя. Я хорошо помню лицо Сабаса на фотографии (Хавьер Бардем в роли французского жиголо) - оно не имеет ничего общего с этим сырым, проявленным, неустаканившимся лицом, где все детали по-прежнему существуют отдельно друг от друга.
А самая последняя деталь выбивает меня из колеи окончательно: рубец на шее. Точно такой же был у Маноло…
Это и есть рубец Маноло! Багрово-фиолетовый по цвету. И при этом - гораздо более тщательно проработанный, чем даже восстановленная во всех мельчайших подробностях куртка. И выписанный почти любовно. Ну да, "почти любовно" - по-другому не назовешь.
"Messageries-Maritimes", ради него все и затевалось, messageries отливает багровым, a maritimes - фиолетовым.