Но тут хоть вторая комната была, маленькая. И диванчик в ней всё же стоял раздвижной. А значит, необходимость спать на кухне отпадала сама собой. И на том, как говорится, спасибо сему дому.
Йосиф появлению сына, можно сказать, обрадовался. Умеренно, но обрадовался. При этом сделал вид, что тот никуда не уезжал и наедине с немцами его не оставлял. Наверно, по принципу "кто старое помянет, тому глаз вон". Или демонстрировал Бориске своим великодушием, что не пропал он без него, не пропал и не канул, поэтому и зла на него за пазухой не держит.
- Вот, познакомься, - сказал, - это Ангела. Не Меркель, к нашему общему сожалению, но тоже хороша.
- Борис, - сказал Бориска и пожал Ангеле пергаментную руку.
- Дура - фантастическая! - сказал Йосиф с некоторой гордостью. - По-русски - ни слова, а сидит со мной целыми днями перед телевизором, вникает. Я ей на сорок минут уступлю кресло, сериал какой-то их, немецкий, посмотреть, она и рада. Бежит потом, благодарит меня со всех ног. Ну, не дура? А кот на неё не нарадуется. Чувствует, видать, родственную душу.
Ели Ангела с Йосифом в перерывах между новостями. Йосиф находил в телепрограмме лакуны, показывал их Ангеле, и она к этому времени накрывала в кухне стол. В полном смысле слова накрывала - скатертью. И приборы клала. Две ложки, вилку, нож. Ну ни дать, ни взять ресторан "Амурские волны" в свои лучшие годы застоя. И как это ни смешно, за едой они разговаривали.
- А помнишь во время войны? - говорил Йосиф и вдыхал горячий картофельный дух, полезный при кашле и насморке. - Война, понимаешь? Хенде хох, Гитлер капут. Война. Ну, бах! Ба-бах! Та-та-та-та… Оладьи из картофельных очисток ели - за счастье. Я всё спрашивал у мамы: "Мама, а где картошка от этих очисток"? Мать у меня в столовке при оборонном заводе работала, разнорабочей на кухне. Оттуда эти очистки и приносила. Небось, ещё и воровала их, не иначе. С риском для жизни по законам военного времени. А если б не воровала, мы б с сестрой точно не выжили. Дети есть должны, чтобы жить, а не голодать. Согласна?
А она, ничего, конечно, толком не понимая, говорила ему:
- Война? Ein Krieg. Конечно, помню войну. Трудно нам приходилось. В войну. Ох, трудно. Колбасы неделями не видели, и конфет тоже не ели. Мы ещё думали с братьями: "Ну ладно мясо, оно солдатам рейха нужно, чтоб воевать за родину, за Гитлера, но куда конфеты из всех магазинов нашего городка подевались? Неужели и конфеты наши солдаты съедают?" Трудно жили, ничего не скажешь. Отца на восточный фронт отправили, а нас у матери трое, и сама она с животом. Правда, когда война только началась, отца какое-то время не брали в армию, так как имел он на иждивении троих малолетних детей. А в конце сорок первого на это уже не посмотрели, взяли. И брат наш, самый младший без отца родился, и отец его никогда не видел. И мы отца больше не видели. Не вернулся он с восточного фронта домой. Потом, после войны, кто-то матери рассказал, что замёрзли они с товарищами до смерти. Той же зимой сорок первого, в декабре. В оцепление их поставили во время акции какой-то, акция кончилась, а машин для них нет и нет. Уже ночь, а машин нет. Они и уснули в поле, устав, и во сне замёрзли. Sie haben gefroren. Verstehe? - она жестами и всем своим крючковатым телом изображала собачий холод и жестокий мороз.
- Да, холодновато в квартире, - говорил Йосиф и поправлял слуховой аппарат. - Это потому, что я на отоплении сдуру экономлю, и из подвала сыростью тянет. А у нас в России, знаешь, какая холодина стоит? Зимой, в смысле. У нас замёрзнуть на улице, если, допустим, спьяну заснуть - свободно. В России морозы, так уж морозы. Сорок градусов, как у водки - только со знаком минус.
Так примерно они разговаривали. И что примечательно, совсем между собой не ссорились. Недоставало им иностранных слов и их понимания, чтобы ссориться.
"Дурдом, - думал Бориска, слушая старческие застольные беседы на разных языках, - дурдом чистой воды".
И чувствовал себя в роли квартиранта при этом дурдоме неловко.
- Может, я вам мешаю, - спросил как-то он у Йосифа, когда Ангела смотрела свой сериал. - Так ты скажи прямо. Я, в крайнем случае, могу и у сына какое-то время перекантоваться.
- Нужен ты больно сыну, - сказал Йосиф.
- А вам я нужен? - сказал Бориска. - Вам и без меня неплохо.
Йосиф с Бориской был согласен. И он сказал:
- Неплохо. Очень неплохо. - и ещё он сказал: - Жалко, больная она, помрёт скоро. Ну да нам не привыкать.
20
Фамилия доктора, к которому Раиса определила Горбуна, была для этих мест редкой - Богдановский. Она тщательно посоветовалась с разными авторитетными специалистами, и все они ей как один компетентно заявили, что лучшего доктора в этой области, чем херр Богдановский, в Германии, а может, и во всём мире, не найти днём с огнём.
- Он, - сказали специалисты, - в буквальном смысле слова творит чудеса, потому что руки у него золотые, а голова светлая.
- А чего у него фамилия такая подозрительная? - спросила Раиса.
- Почему подозрительная? - сказали специалисты. - Обычная для русского доктора фамилия.
- Так он что, русский?
- Естественно. Приглашён в Германию из Российского института ортопедии. И по слухам, платят ему какие-то очень большие, сумасшедшие деньги.
- Тьфу ты, чёрт, - сказала Раиса, поняв, что специалисты поставили её в настоящий тупик. Из которого выход - как из любого тупика - только один: назад.
Это что же получается? Она, не доверяя врачам института ортопедии, дающим низкий процент положительных результатов, уехала с сыном в Германию, а врачи эти за ними приехали? И нет от них никакого действенного спасения?
- Похоже, это судьба, - сказала Раиса специалистам.
- Судьба? - сказали специалисты. - При чём здесь судьба и что вы имеете в виду?
Раиса не стала им объяснять, что при чём, а что ни при чём. Она сказала только:
- Ничего я не имею! - и всех поблагодарила за консультацию.
Потом Раиса довольно долго не могла пробиться к этому великому Богдановскому на приём, поскольку его дни и часы были расписаны по минутам, а минуты по секундам. В приёмной говорили, что доктор Богдановский сможет принять её через шесть месяцев и три недели во второй половине дня, после обеда. Никак не раньше.
Раиса им говорила:
- А я не на приём. Посмотрите, разве нуждаюсь я в операции? - и показывала им из-под полы свою фигуру. - Я по личному делу. Понимаете? По личному.
- По личному делу звоните херру Богдановскому домой, - говорили в приёмной.
- Не могли бы вы дать мне номер его домашнего телефона? - говорила Раиса.
- Мы номера домашних телефонов не даём, - говорили ей. - Не положено у нас их давать.
В городской телефонной книге фамилия Богдановский тоже отсутствовала. Короче, любая немецкая мать сдалась бы и записалась в очередь, и попала бы на приём через полгода после обеда. Но Раиса была им - немецким матерям - не чета. Она, не задумываясь, пошла другим путём, напролом. Поднялась в отделение, нашла кабинет с табличкой "Доктор медицины Анатолий Богдановский" и стала ждать у этой двери подходящего момента и доктора.
В нашей больнице её выкинули бы в пять минут, а тут никто и внимания не обратил на чуть всклокоченную женщину в пальто без халата, попирающую всем своим цивильным видом строгий режим больничного учреждения. Стоит себе дама какая-то, ну и стоит. Может, у неё дело или она кого-нибудь ждёт.
А ждать ей пришлось больше двух часов. И все эти часы персонал и больные обходили её, как стол или тумбочку. Даже уборщица вокруг неё своей шваброй водила, как вокруг столба. И доктор Богдановский, входя в свой кабинет, тоже ею не заинтересовался. Но тут она уже своего не упустила, вошла за ним следом и по-русски сказала:
- Здравствуйте, доктор.
- Вы ко мне? - спросил Богдановский и по привычке, наверно, оценил взглядом её фигуру.
- К вам. - и для усиления эффекта соврала: - Я за вами из самой России еду.
А впрочем, в какой-то степени так оно и было. Мелкими подробностями - она за доктором или доктор за ней - можно и пренебречь.
- Я польщён и счастлив, - сказал доктор, - но у меня ни минуты времени. У меня операция через полчаса начинается, мне нужно ещё раз посмотреть снимки, всё обдумать.
- Доктор, я еле вас дождалась. Разрешите хоть позвонить вам, а не в приёмную.
Доктор, надо полагать, понял, что от Раисы так просто не отделаешься, и в приёмную она больше не пойдёт. Ещё раз оценил фигуру.
- Да нормальная у меня фигура, - сказала Раиса, почти кокетничая, - без дефектов. Как и вся остальная внешность.
- Запишите прямой телефон, - сказал Богдановский. - Только у меня просьба - телефон не терять, не передавать, не продавать и так далее.
- Да что вы, доктор, как можно! - она записала телефон. - Спасибо вам, большое спасибо.
- Звонить лучше с шести до семи вечера, в это время я чаще всего бываю в кабинете.
- Хорошо, - сказала Раиса. - Я позвоню в шесть. Сегодня же и позвоню.
Дальше всё уже пошло более или менее гладко и беспрепятственно. Позвонив, Раиса рассказала всё о Горбуне и о беседах с начмедом в институте ортопедии.
- Интересно, - сказал Богдановский, - какой у него процент удачных операций теперь, после того, как он меня выжил.
Потом Раиса зачем-то рассказала и о втором своём сыне, и о том, что музыку она преподаёт, очень прилично зарабатывая. Ну, и закончила, ясное дело, словами:
- Доктор, я вас очень прошу прооперировать его сейчас. А то он окончательно раздумает.
- Только не говорите, что вы меня отблагодарите, - сказал Богдановский, прозорливо предвидя следующую фразу.
- Почему? - удивилась Раиса.