Возможно, мне надо было сражаться с ним до победного или хоть до какого-нибудь конца, чтоб хоть о поисках Светки он под угрозой суда позаботился в среде своих коллег так называемых. Но я сражаться не стал. И не из-за того, что плетью обуха не перешибёшь, а из-за отсутствия в сражении смысла. Ну добился бы я суда какого-нибудь, ну выиграл бы его - что ещё неизвестно, скорее, как своего человека, майора оправдали бы - не могло это ничего изменить. И отменить моё отсутствие дома в тот момент, когда с Диком нужно было идти гулять, не могло. Да и на поиски Светки никак не повлияло бы. Ну не умеют они искать - хоть дави на них, хоть взятки давай. Ну не умеют.
Теперь я думаю, что именно тогда, поняв, что я не буду биться с майором, Лёля стала меня презирать. Не спросив и не разобравшись, почему я повёл себя так, а не иначе. Ей, видимо, скучны были все мои объяснения и доводы. Я вёл себя не так, как должен был по её представлениям себя вести. И этого было вполне с головой достаточно. И для презрения, и для того, чтобы отгородиться от меня, замкнуться в себе самой и начать обрастать скорлупой спокойствия, которая на самом деле была скорлупой безразличия. Безразличия ко всему оставшемуся. Такие потери порождают иногда в людях, и особенно в женщинах, именно это состояние. Устойчивое состояние безразличия. После таких потерь всё другое различается плохо. И нет никакой потребности что-то там такое различать. Всё окружающее понемногу - или в один момент, это у кого как - тускнеет, теряет свои очертания и становится неразличимым, не имеющим различий, то есть безразличным. В полном и буквальном понимании.
А слова и нужно понимать буквально. Буквально и больше никак. И сменим тему. На противоположную и далёкую. От потерь перейдём к приобретениям. Тем более что это несложно.
Достаточно пройтись мысленно назад, обратно, в какое-нибудь прошлое, где приобретения ещё не стали приобретениями, где их ещё не было, потому что не было. Путь туда прямой, поскольку все приобретения, став ими, через какое-то время превращаются в потери. Мы же ничего не приобретаем навечно. Мы иногда думаем, что это так. Но потом понимаем всю ошибочность наших дум и надежд. И теряем то, что когда-то приобрели. И теряемся в конце концов сами. И никакие благие надежды тут помочь не могут. Да, конечно, надежда остаётся всегда. Но мы-то уходим.
Так вот, в своё время я считал Лёлю своим самым удачным, самым дорогим (стоящим) и т. д. и т. п. приобретением в жизни, приобретением на всю жизнь, до гроба то есть, притом до моего гроба, поскольку я элементарно и существенно старше. Может быть, это мнение сложилось во мне, благодаря контексту тогдашнего моего существования. И складывался этот контекст из моей борьбы с родным социалистическим государством за продление собственной жизни, которая протекала тогда в условиях обострения язвы моей двенадцатиперстной кишки. И вот, значит, во мне обострение свирепствует, боль такая, что волосы на голове и теле болят, а меня то в Афганистан призвать норовят, чтобы я выполнил свой интернациональный долг офицера запаса перед советской родиной и её политбюро лично (в смысле, чтоб или нарезал для их удовольствия пучок афганцев, или сам подох под Кандагаром), то в Чернобыль пытаются отправить, давая на сборы двадцать четыре часа. Чтобы я прикрыл там своей язвой четвёртый реактор, а там - или уж окончательно (опять же) подох, или стал заслуженным инвалидом соцтруда до скончания дней. Ну, а я, естественно, отбивался и от тех, и от других, посылая их, правда, про себя, на хрен и ещё дальше и пытаясь лечь на дно - в гастроэнтерологическое отделение горбольницы номер шесть, в котором для меня перманентно не было лежачих мест в палатах. И не только в палатах. В коридорах широких и длинных - и то их для меня не было. Мне обещали, что место обязательно должно освободиться, но когда - не говорили. Наверное, ждали, пока кто-нибудь в отделении помрёт от той же самой язвы или от неё вылечится.
И вот я по мере сил и наглости отбивался от военкоматских дубов с разным количеством звёзд на погонах и тараканов в голове, пытался лечь в больницу, ходил на работу, так как амбулаторно больничный лист с язвой не давали, и единственным моим утешением было - зайти в комнату напротив, где меня встречали два огромных глаза из-под седой чёлки. Длинный взгляд этих глаз действовал на мою язву, как папаверин - успокаивающе.
Потом я заметил, что иногда меня что-то смутное и неосознанное поднимает вдруг с места и тянет из комнаты. Я выходил в коридор, и тут же выходила она. И я понял, что мы чувствуем друг друга на расстоянии, сквозь две стены.
Лёля появилась у нас совсем недавно. И у меня не было случая и повода с нею познакомиться. Но я и не собирался искать повод. Повод, как это бывает всегда, находится сам собою или не требуется вовсе. В очередной раз, когда мы, как по команде, вышли в коридор и столкнулись, я не сделал шаг назад из пустой вежливости, а спросил:
- Почему у вас седые волосы? Вам же совсем ещё мало лет.
- Лет мне двадцать шесть, - сказала Лёля. - А волосы - я не знаю, почему седые.
- Наверно, у вас все спрашивают, чем вы их красите? - сказал я.
- Да, - сказала Лёля. - Спрашивают.
- И что вы отвечаете?
- Я отвечаю - краской.
Так мы с ней познакомились на почве необъяснимой седины её волос. И всё стало само налаживаться. Сначала от меня отстал военкомат. Как-то в одночасье я перестал быть нужен и в Афганистане, и в Чернобыле. Потом у меня прошло обострение. Без медицинского, можно сказать, вмешательства. И когда освободилось место в больнице, они какое-то время гонялись за мной, чтобы госпитализировать, но я не дался. И что совсем уже невероятно, я выздоровел окончательно и по сей день пью, курю и всё такое. Единственное, что мне осталось от язвы, - я не способен напиться, даже когда мне очень хочется. Желудок отказывается принимать спиртное гораздо раньше, чем отключается голова.
А потом Лёля потащила меня на какую-то акцию каких-то художников. Акция проходила в музее Брежнева. Среди его носильных вещей, бюстов, подарков, удостоверений личности и даже книг. Кроме картин, витражей и скульптур, художники выставили авангардно-шизофренические инсталляции: пружинки и шестерёнки от часов в трёхлитровой банке с надписью "Автопортрет", копчёную скумбрию на газете "Правда", пальто и шапку с ушами, надетые на швабру, расписанную петриковской росписью и прикрученную к руке бронзового, зеленоватого, как сыр, Ильича-два.
После акции пошли к одному из организаторов домой. Внушительной толпой. Впереди толпы медленно ехали красные "Жигули" с красным крестом на заднем стекле и красной сумочкой для документов, оставленной на крыше водителем. Организатор был двухметровым рыжим красавцем в три обхвата. Он писал и читал вслух хорошие стихи (один я помню до сих пор:
"Как хлеб к сороковому дню,
Стал воздух сух. Похолодало.
И время отрывать настало
Подковы старому коню").
В квартиру набилось человек сорок. Все пили, ели, курили и читали что-то на память. Не пил только я. Я ещё не знал, что выздоровел, и боялся нового обострения язвы. Я обычно боялся и не пил с месяц после него. Потом забывал и начинал пить, курить и вести спорадический образ жизни. Примерно такой, как вели сейчас эти люди. Они перемещались в дыму, сидели друг у друга на коленях, спорили о чём-то, целовались и ссорились одновременно. На заднем плане всё время возникал пожилой человек с бородкой. Он не делал ничего. Возникал и всё - как вспыхивал. Затем проплывал по заднему плану и угасал. Затем возникал снова. В какой-то момент он отделился от своего заднего плана, вышел на чужой, передний, и сказал:
- Я тоже прочту вам стихи. Я прочту вам все стихи, какие написал в жизни.
В комнате стало тихо и скучно, а пожилой человек поднял лицо к люстре. Его бородка осветилась и нацелилась в дальний угол комнаты, в стык стенок и потолка. Наконец, он сказал:
- А, ладно.
После чего мгновенно оказался на своём вечном втором плане и оставался там до конца вечера. А может, он там и не оставался, а ушёл домой.
Мы с Лёлей тоже ушли. Посидели немного, невольно послушали, как рядом ругается жена с мужем-поэтом:
- Ты про меня эту гадость прочитал.
- Нет.
- Значит, про другую женщину. У тебя есть другая женщина?
- Нет.
- А до свадьбы была?
- До свадьбы была.
- Одна?
- Одна. Или около того.
Долго слушать эту ругань было неловко. А пересесть подальше от ругающихся - некуда. И мы встали не сговариваясь с дивана, вышли в коридор, оделись и вместе ушли. И стали вместе жить. И живём с переменным успехом и с перерывами на что-то другое по сей день. Хотя как раз в сей день мы живём не вместе, а раздельно. Поскольку ничто нас не связывает. Того, кто нас связывал, нет.
Нет, потому что Лёля не уложила Светку в детское время спать и, возможно, выходя с Диком, не заперла дверь, и потому что меня не было, поскольку я был выставлен, а быть выставленным и быть дома одновременно невозможно. Таких "потому что" можно найти бесконечное множество. Буквально - бесконечное. И если бы не они, не эти "потому что", Светка жила бы сегодня с нами, и была бы уже взрослой, и у неё, наверное, был бы, как теперь говорят, бойфренд. Возможно, любовник - в пятнадцать лет это сейчас случается часто и густо. И от того, что надо, несмотря на любовника, учиться и закончить школу, и что нет своего жилья, где можно было бы встречаться с ним, когда вздумается, а попросить ключ от моей (хотя и её) пустой квартиры не хватает смелости и духу, у неё бывали бы перепады настроения. И тогда я бы говорил:
- Ты случайно не хочешь солёный огурец?
А она бы мне отвечала: