Да, таких наволочек видеть Ирине в жизни своей не приходилось даже в эпоху застоя развитого социализма. Цвет они имели тёмно-серый, и жир на их поверхности блестел и лоснился.
И стало ей Вову жалко.
- Ладно, давай свой холодец, - сказала Ирина и поставила на стол рюмки-тарелки и всё, что для принятия пищи нужно.
И выпила она с Вовой водки, холодца поела - вполне съедобный холодец оказался, - дала ему впервые в жизни, из жалости и печали, так сказать, по-родственному, как мать, а завтра на работу не пошла. Поскольку выходной у неё был завтра по графику. А Вова неизвестно куда пошёл, так как ему вроде тоже никуда не надо было идти, он свободен был от всего и от всех временно. Но он пошёл. "Может, за второй тарелкой холодца?" - подумала Ирина.
И после его ухода трижды выварила она наволочки - в трёх водах с порошком. Постирала их вручную, накрахмалила, высушила и выгладила. Смотрит на них, любуется контрастом и думает: "Надо, - думает, - было их сфотографировать до стирки, и после стирки тоже сфотографировать. Или хотя бы взвесить".
Короче говоря, в этот день Вова больше не появился. И завтра не появился. А послезавтра Ирина снова на работу ушла. На сутки. Но он и после этих суток не появился. Вова. И после следующих. Пропал.
"Подарил он мне наволочки свои, что ли?" - спрашивала у себя Ирина. И в конце концов пошла Вову искать. Потому что не нужны были ей его наволочки на добрую память.
Приблизительно она, из Вовиных слов и рассказов, знала, где он жил, снимая квартиру на двоих с Валентиной, с которой у него - всё. А точно - не знала. Решила "найду, если что. А у Валентины новое Вовино место жительства выясню. Если, конечно, знает она, где он теперь холодец варит".
Двор Ирина нашла легко, всех, кто попался ей во дворе, опросила, и установила, где конкретно Вова с Валентиной проживал.
Позвонила в дверь. И её открыл, конечно, Вова. Собственной своею персоной, гад. Увидел Ирину, палец к губам приложил указательный и говорит без голоса:
- Тс-сс.
Ирина говорит:
- Что тс-сс? Что тс-сс? - и вошла, Вову с пути рукой устранив.
Понятно - сидит посреди квартиры тётка какая-то в халате и без макияжу. Ирина ей говорит:
- Здрасьте. Вы Валентина, с которой у Вовы всё?
А Валентина говорит:
- У кого это со мной всё? У него всё? Да я ему такое всё покажу - костей не соберёт.
Ирина говорит:
- Вова, у меня к тебе важное дело.
Вова говорит:
- На тему работы? - и моргает.
- Работы, - Ирина говорит. - Чего же ещё! - и достаёт из сумочки две наволочки. - На вот, это тебе Света с Зиной передали.
- Какая Света? - Вова говорит. - С какой Зиной?
- Обыкновенные. Ты что, Свету с Зиной забыл?
Свету Ирина на ходу придумала, экспромтом. Не говоря уже о Зине. Мол, пусть поломает свою голову, кто они такие, и Валентине своей пусть объяснит. Уязвила, в общем, Ирина Вову. И ей от этого стало легче. Легко - нет, не стало. Но немного легче - стало.
Если б ещё наволочки она не стирала, как последняя, вообще бы наплевала Ирина на Вову и его поступки необъяснимые, и забыла бы всё быстро и навеки. То, что дала она Вове, так мало ли кому она в жизни давала. Вовой больше, Вовой меньше - значения не имеет. Но если всем, кому даёшь, ещё и наволочки стирать…
И, невзирая на присутствие Валентины Вовиной и на Вову тоже невзирая, сорвалась Ирина, в руках себя не удержав, и закричала в пространство:
- Ну почему, - закричала, - меня все обманывают? Я им наволочки отстирываю, спирали на последние деньги покупаю - а они…
Что "а они", Ирина не сказала, смолкла.
Да и какая в хрена, если вдуматься, разница?
Четыре сантиметра
Так-то она была симпатичная, Люся. А после парикмахерской - если попадала стричься к Юле, а не к Ире, - даже и красивая. Да, можно сказать, что красивая. Поскольку и голову, и лицо Люси точнее всего характеризует именно этот эпитет - "красивые". Другое дело - независимое от совершенства головы, причёски и черт лица, - прихрамывала она. На всю правую ногу. И даже не прихрамывала, а припадала. Потому что правая нога была у неё по замерам на четыре сантиметра короче левой. Таким её одарила природа физическим недостатком и дефектом. Не самым, если объективно рассуждать, ужасным, но бесспорным и в глаза, особенно при пешем движении, бросающимся. Было б этих сантиметров поменьше - ну хотя бы три, - и они могли обеспечить совсем другую плавность хода. А четыре - это слишком много и слишком наглядно.
Конечно, горб, допустим, или слабоумие, или паралич какой-либо - гораздо более видные недостатки и более неутешительные. И Люся их была лишена напрочь. Но и без них никто её замуж за себя брать не стремился. Семён Чуев только примеривался к ней какое-то время. Как выпьет вина "Портвейн красный", так вроде ничего - любезен, побрит и прочее. Вплоть до того, что в горсад гулять под ручку - готов и на всё согласен. А если дать ему символически коньяку, то мог он произнести и заманчивую, бередящую кровь фразу: "А не предаться ли нам любви и тому подобному?" И знак вопроса интонациями обозначал Семён Чуев исключительно ради общечеловеческих приличий и дани правилам этикета. На самом деле он намекал Люсе на конкретное предложение, которое она принимать почему-то не спешила - наверно, по глупости. Но пребывая в трезвом уме, даже и Чуев смотрел на иноходь Люсину удручённо. И тяжело молчал. Потом, насмотревшись, когда проходили они мимо дворца бракосочетаний и иных актов гражданского состояния, сказал как бы невзначай:
- Нет, не могу я на этот безумный шаг пойти и отважиться. Поскольку, - сказал, - героически сопьюсь, если ежедневно стану остроту зрения в себе заглушать до расплывчатости.
И ушёл навсегда. Решительно. А другие и не приходили. Жулика Мишку Спайкина можно не учитывать. Хотя он однажды и приходил. Пришёл, а у Люси день рождения очередной, и в гостях одна соседка и одна сотрудница. Коллега, другими словами. Сидят, чай пьют, торт "Каприз" едят, беседуют, ведут себя тихо. Мишка увидел этот их нетрадиционный подход к празднованию и говорит:
- А где вино и другие приличествующие моменту напитки?
Люся ему говорит:
- Зачем нам вино? Нам и без вина хорошо и почти прекрасно.
А Мишка:
- Нет, - говорит, - так нельзя, потому что смотреть на вас мучительно стыдно. Давай мне как именинница десятку - я сбегаю! Это будет мой тебе скромный подарок.
Люся с гостьями своими культурно переглянулась и с их молчаливого согласия дала Мишке денег.
Мишка говорит:
- Жди меня, и я вернусь. А если не вернусь, - говорит, - считайте меня этим, как его?.. Педерастом!.. Не, не. Этим… Коммунистом. Во!
Сказал он так, взял деньги и не вернулся. Поэтому Мишку Спайкина можно не учитывать и во внимание не принимать. Не стоит Мишка Спайкин внимания, как не стоит вообще ничего - яйца ломаного, и то он не стоит.
И вот села Люся - после того, как дверь за Чуевым недвусмысленно захлопнулась, - и начала красивой своей головой думать: "Что делать, что делать? И что же мне теперь делать?" - долго и мучительно думала она, сидя, не приходя ни к чему. И всё-таки думала Люся не зря и не совсем напрасно, придумав в результате простую, в сущности, вещь - гениальную, как всё простое. Дать объявление она придумала. В газету. Мол, создам здоровую семью с человеком мужского пола, имеющим аналогичный дефект и серьёзные намерения. Брачного характера объявление, значит.
И взяла Люся белый лист чистой бумаги, взяла ручку шариковую и написала крупным почерком слово "Объявление". И под этим словом изложила приблизительно всё как есть и свои приоритетные пожелания кандидату в депутаты. Тьфу. В мужья. Ну конечно, в мужья. То есть на пожеланиях-то она и споткнулась. Нет, большая их часть была ей ясна и приятна. В том смысле, что семью она намеревалась и готова была создавать с мужчиной, православным Скорпионом, возраст в пределах разумного, образование как получится, внешность значения не имеет - лишь бы не блондин и не урод. И главное - чтобы этот будущий её муж и мужчина припадал на одну ногу.
И вот в этой части - на какую именно из ног он должен по её замыслу припадать, на правую или наоборот, на левую, она, увязнув, застряла. И выбрать для себя лучшее не могла. Ну просто ни в какую не решалась у неё эта, так сказать, теорема Ферма.
Люся представляла в своём воображении, как они, допустим, познакомятся и поженятся и как будут идти по улице вместе в булочную, нога в ногу, с одновременным наклоном вправо на каждом шагу. Она даже изобразила на другом, отдельном, листе бумаги, как это должно выглядеть в жизни. Провела строго вертикальную черту, с одной стороны от неё нарисовала себя в масштабе, ступающую на правую, укороченную ногу, а с другой - предполагаемого Его нарисовала. И тоже ступающего на правую.
Получилось не слишком красиво. Две фигуры, склонённые вбок и похожие на кроны деревьев под северным порывистым ветром. Качающиеся принудительно в унисон. Нет, это было не то.