"Я спрашиваю, где мы живем? - внезапно задался вопросом о. Лоб. И без промедления посторонним голосом себе же ответил: "Страна всезнаек, действительно… overeducated, что ли…" Зазвонил телефон. Звонок меня перехитрил, напомнил, что пора варить кофе. "Меня одолевают раздумья", - продолжил о. Лоб. - "Не уверен… но меня полнит явная неуверенность в будущем. Если так пойдет дальше, придется будить Карла. Не оставлять же его здесь!?" - "Где это, по-твоему, здесь?" - спросил я машинально, совсем не думая о Карле, существующем в двух плоских жизнях одновременно, будто ногтем прорисованном на морозном стекле троллейбуса, и не предпринимавшего даже малейших попыток связать их в одну линию, хотя бы для того, чтобы быть понятым на протяжении одного часа в день. Как не думал о том, почему при слове карл в воображении возникает образ фрагмента остановленной спекшейся массы, рельефного пятна, шлака, что не соответствовало моему подлинному к нему отношению, как к скромному объекту предложения. "В таком случае, - сказал о. Лоб, - я бы прибегнул к старомодному теперь термину "смысло-образ", - в качестве рабочего понятия он еще долго будет в ходу". Наверное, поэтому мне стала претить настойчивость мысли, требующей во что бы то ни стало разрешения (скажем: распутывания, т. е. освобождения от пут частного, если следовать привычному порыву этимологического дознания стертого утверждения) определенного, изначально данного темного места, или интенционального "пятна", а проще - проблемы либо задачи, решение которой по обыкновению должно как бы стать очередной стадией дальнейшего продвижения в узнавании, которому, помимо прочего, надлежит, прибегнем к утешающей образности, сшивать разрозненные лоскуты образующихся еще-не-ставших-сведений в целое опыта. По телефону сообщили то, что через несколько мгновений я начисто забыл. Первые помнят то, что вторые понимают и третьи хотят, вторые понимают то, что первые помнят, а третьи хотят, третьи же хотят того, что помнят первые и понимают вторые. Где-то здесь. Остался кофе и продолжавшие лежать передо мной страницы, в которых необходимо было найти что-нибудь стоящее внимания. Разумеется, не может быть и речи, я в это верю. Но как понимать, почему при прочтении слова "диких" мое воображение быстро и плавно "ткало образ" персоны, действующего лица, человека, одновременно сгущая также условную среду его обитания во что-то понятное и знакомое. Стволы буков в дождь наливались бархатной тушью, наделяя небо изысканной смутой плохо переведенной книги, чтение которой иногда бывает приправлено пресной горечью весны.
Мы проводили время на мостах, уставясь в бегущую внизу воду. Удилища ломались в отражениях. Косо натянутая леса дрожала, будто ей сообщалась тоскливая сила жаждущих мертвых. Ничего не уходило. "Молодость моя прошла", говорил он обычно, завертывая к локтю рукав, чтобы протянуть руку через весь стол к блюду с жарким. Имя собственное "Диких" в дальнейшем изменится на "Турецкий". Такова хитрость. Мелкая, короткая, но с худой овцы и шерсти клок. Дела нашей конторы шли туго. "Сочинение стихотворных поздравлений, помощь начинающим писателям" утратили былую притягательность. В стране, где прошла моя жизнь, все хотели стать писателями. И становились. Дело вкуса.
- Дело не в поздравлениях, - однажды сказала Вера, кутаясь в шаль.
- Дело в другом, - согласился я.
- Так вот, к нам обратился молодой человек с просьбой просмотреть его рукопись. Ему хочется сделать из нее… роман, может быть, повесть. Неважно. Думаю, тебе не нужно объяснять, что это может для нас означать.
- Не нужно мне объяснять.
- И хорошо. Дело облегчает то, что материал позволит не тратить не него слишком много времени. Посмотрим и издадим.
- Если я правильно понимаю, он пытался что-то написать, и у него не вышло.
- Нет, у него все вышло.
- А за что молодой писатель будет нам, то есть мне, платить?
- Он не молодой писатель. И платить он будет нам. То есть мне, а я тебе.
Но мы оба давно знали, что контора доживает последние дни. Как и то, что последняя случайная возможность ничего не изменит, даже если она явится в лице Набокова или Бердяева. И, вообще, ничто ничего не меняет. И, главное, никогда не меняло. Я ей так и сказал:
- Вера, сколько можно курить! От тебя несет всеми пожарами всех времен! И потом, ты сама видишь, что встреча с юным писателем ничего в корне не изменит. Предположим, я возьму рукопись, прочту, - ну, разумеется, ради тебя… Кстати, откуда мне знать, а вдруг в ней на самом деле откроется что-то необыкновенное? Но я повторяю - тебе все равно, в стену горохом - даже если нам заплатят три копейки, ничего не изменится. Видишь ли, - сказал я и ловко выпустил изо рта несколько колец, - тут дело не в рукописи, не в молодом человеке. И ты это знаешь лучше моего. Удивляет другое. Умонепостижимо, но я до сих пор просто понятия не имею, ради чего ты затеяла это, с позволения сказать, дело?
- Почему ты спрашиваешь об этом только сегодня? Почему это тебя не волновало прежде?
- Потому что раньше я не думал о том, с какой стороны будут стрелять, когда я выхожу с тобой из подъезда.
- Теперь многое проясняется, - протянула она.
- Что проясняется?
- Во всяком случае то, почему ты в последнее время упорно отказываешься со мной поужинать!
- Если мне не изменяет память, в последний раз меня приглашали ужинать года четыре тому, в день, когда расцвели первые вишни!
- Тогда действительно расцвели вишни? - с подозрением в голосе спросил о. Лоб.
- Какое это теперь имеет значение, - ответил я.
- Тогда, наверное, имело. Ну, а рукопись? - справился он.
- Какая рукопись?
- Ничего не понимаю, ты сказал, что она тебе дала рукопись…
- Что ты, собственно, имеешь в виду?
- Вот это я и имел в виду, - шепнул о. Лоб в кафе, после того, как незнакомый человек с приветливой улыбкой осведомился, когда будут готовы его "заметки". На подсевшем к нашему столу хорошо сидел легкий светлый костюм. Галстук производил также приятное впечатленние. Очевидно было, что галстук в гардеробе не одинок. Слегка воспаленные глаза говорили о том, что их обладатель либо проводит дни на пляже, либо начинает наливаться с утра. Я склонился к последнему, поскольку не смог отыскать на лице никаких следов загара. Их не было, равно как и следов какой бы то ни было заинтересованности, хотя таковая прозвучала в голосе.
- Это зависит, - сказал я ему. - Видите ли, мы сейчас основательно загружены работой. А вы автор, который передал нам рукопись? Ну, придется набраться терпения.
- Ладно, - сказал человек, протягивая мне руку, - мне терпения не занимать.
- Турецкий, - добавил он. - Я то подумал, что, если нам придется вместе работать, наверное, нужно знать как кого зовут. Моя фамилия: Турецкий.
О. Лоб схватил руку Турецкого и затряс ею в воздухе.
- Конечно, сотрудничать, - Лобов, - сказал он. - Зовите меня просто Лобов.
- Вы тоже работаете в издательстве? - спросил Турецкий.
- Да, конечно, со дней начала. По мере возможностей. В отделе писем.
Я попытался представить, какого рода словесность придется читать. Не сумел. Не смог. В кафе было накурено. Из-за музыки посетители, в большинстве своем художники, да и все остальные, другие, но тоже, скорее всего, художники, или вовсе не художники, говорили друг с другом утомительно громко. В углу сидел не художник, хотя философ. Он понимал очень много, не подавая вида, что не успевает понять всего того, что задумал когда-то понять. С утра до ночи без устали он мотался по городу с лекциями, а вечерами работал маркером в биллиардном клубе у Никольского собора.
- Привет, - сказал он, когда я отошел от нового знакомого. - Присаживайся. Как дела?
- Ну-да, - ответил я, - Отдых полуденного фавна.
- Меня уволили, - сказал он. - Дело не в этом.
- Плохо.
- Я бы сказал: не очень.
- Так в чем же дело?
- В разном. Вот ты, например, совсем не развиваешь тему снов и ковров.
- Бог с тобой! Кому они сдались!
- Ошибаешься. Ковры необходимы всем, а тебе прежде всего из-за смысла сокровения, а никоим образом не так, как тебе кажется. Были бы ковры… - он усмехнулся. - Словом, я хотел просто напомнить. Ты мне веришь? Скажи, что ты мне веришь, и я отстану.
- Нет, тебе это сегодня обойдется намного дороже. Тебе это обойдется в два пива.
Однако мысль, а, возможно, желание мысли в последнее время отказывается предстоять (правильнее было бы сказать - "создавать") ни загадкам, ни всевозможным сокрытостям (впадины? полости? поры?), образующим реальное, и т. п. Истории снова ринулись на меня со всех сторон, одичавшие вполне, сравнимые разве лишь с ордами варваров (сонмами червей, - из другого источника), идущими на прорыв ветхих границ империи, пребывающей в заносчивом неведении, - еще вчера она успешно управляла ходом светил и сочетанием тонов благоденствия. Кора, остывание. Только в пятьдесят лет я окончательно стал писать именно так, как мне того хотелось всю жизнь. В чем заключаются особенности такого письма?
Мне хочется, чтобы читая это, ты сошла с ума.
- Раньше ты хотел другого.
- Раньше я верил в произрастание злаков, в судьбу, шествующую в толпе ряженых, а также в свою власть над образованием камней в почках.
Так будет лучше для всех. Кроме того, мне хочется найти тебя, я еще помню твое изображение на серебряной пластине рассвета, разомкнувшей мой мозг слепым разрядом бессонницы.