"Миллион, миллион, миллион алых роз…" Лилька, задевая предметы, кружится в кухне по тесным проходам: между застеленным расцарапанной клеенкой столом и длинной железной плитой с рыжими потеками, между полуторным диваном в цветочек (где спал я до ангины, а сегодня они будут) и застеленным расцарапанной клеенкой столом, между застеленным расцарапанной клеенкой столом и посудным шкафом из вздутой побеленной фанеры… - подпевает, подпрыгивает, взмахивает руками и халатными полами, ее полукруглые побеленные волосы летят. Перманент глядит на нее от поющей "Сакты" - неодобрительно, но безотрывно. Продольно-продолговатые, прозрачно-выпуклые глаза за стеклышками затененных очков неподвижны, рот приоткрылся и показал наружу волнисто-напряженный кончик узкого языка. Права Баська, настоящий литвак, ну что ты будешь тут делать, говорит двоюродная бабушка Фира: С ними же, с теми литваками недоделанными, всегда так: все нормальные люди им какие-то слишком простые и какие-то слишком шумные. - Как покойник питается, так он и выглядывает, невпопад отвечают Бешменчики. Песня закончилась. Лилька громко падает спиной на диван, задирая кверху велосипедные ноги в серых рифленых рейтузах и спадающих тунгусских тапочках с меховыми шариками. Начинается передача "Страна скорбит по Константину УстиновиЧу Черненко". "Тише, тише ты… Ученица Язычник, тихо!" - вскрикивает Яков Маркович и весь обращается в бородатое ухо. Он умеет читать между строк и слышать между слов. Ему надо все знать, потому что он хочет стать настоящим писателем, как Валентин Пикуль, и по библиотечным дням ходит в Публичную библиотеку собирать материалы к книге о Надежде Константиновне Крупской для серии "Пламенные революционеры", под рабочим названием "Надежда умирает последней". У Марианны Яковлевны есть в Москве, в Политиздате, рука - сослуживец Перманента-старшего, земля ему пухом, по фронтовой газете "За Родину, за Сталина!" (на последнем слове голос Марианны Яковлевны понижается до неслышимости, как у двоюродной бабушки Фиры на слове "еврей"). Лилька на диване осторожно опускает расставленные ноги. Ее лицо на мгновение сделалось сухим и усталым - серым, почти мертвым, как на следующий день после свадьбы, когда она пришла к нам с проспекта Мориса Тореза, где они поселились пока у Марианны Яковлевны, - и исчезла. Мама с отчимом бегали по квартире, перекликаясь и тяжко скрипя паркетом, но первый нашел ее я: пошел в санузел и - уже сидя на горшке, с уже неостановимым журчанием - бесцельно глянул в окно. - Под окном же, в сумеречном свете со двора, она лежала в ванне вот с таким вот лицом, до подбородка укрытая пышной, серой, едва колыхаемой ее дыханием плесенью. Пластмассовую рыбку из-под пенного средства "Будузан" производства ГДР она держала мордой вниз в по локоть вывешенной за край ванны руке. С рыбки кусками капало на кафель. Я фрагментарно дописал, но боялся подняться. Она же не поворачивала ко мне головы в пластиковой розовой шапочке до бровей, усеянной мелкими декоративными бантиками, какие делают в Тбилиси подпольные частники из левого полихлорвинила; мама с отчимом в глубине квартиры умолкли, вдруг сделалось слышно, как мельчайшие радужно-фиолетовые ячейки, пощелкивая и попукивая, будто тихий дождик, безостановочно лопаются вокруг ее развернутых толстых коленок и расплывшихся в огромные бархатно-бурые круги сосков. …Дверь в кухню размахивается; с треском захлопывается; я замечаю, что больше не зябну. Жар от плиты, весь вечер собиравшийся в смежной с кухней стенке и на моей стороне только даром накалявший паутинно-волнистое зеркало и незастекленную серо-черно-желтую картину "Панорама Гельсингфорса. Приложение к журналу "Нива" на 1913 год", отрывается наконец от стенной плоскости и начинает распускаться по всей комнате, где от того не сделалось светлей, но все, что в ней есть, уточнило внезапно свои очертания и как бы уменьшилось: буфет, стул с клубками одежды, тумбочка с узкой граненой вазой (где, слегка наклонясь, стоит мохнатая, как шмель, камышина), ослепительные спинки кровати, черно-бело-голубое окно с берегом, морем и авиаматкой "Повесть о настоящем человеке", мои руки, которые я вынул из-под седьмого одеяла и крест-накрест положил поверх первого. Все от меня как будто отделилось: кажется, сейчас я увижу свое лицо со стороны, с высоты - отдельное, уменьшенное, незнакомое. Какие-то стали звучать в голове слова отдельно от значения: я повторяю, сперва беззвучно, затем беззвучным шепотом слово "галоши" и уже не знаю сразу, что оно значит, приходится вспоминать - чем дальше, тем дольше. Нет, что оно значит, я знаю, но что оно это значит - с ходу не могу понять и поверить. Это оттого, что я нерусский, русский язык мне не настоящий родной. Он у меня не в крови, а в мозгу. "Галоши" или "колоши"?
- До следующего пленума все равно ничего не выяснится, - говорит Яков Маркович "Сакте". - Как бы междуцарствие, понимаешь… Что это, слышала, нет? с той стороны в окно стучали? Не ходи, не ходи туда, подожди… показалось, наверное… - Они долго молчат.
В верху зеркала - над занавеской, в верхней, треугольной части окна - что-то разведенно-черное, горбатое, ступенчатое быстро катится по снежному пляжу наискосок слева. Значит, от заставы - она от пакгауза справа, за маскировочным лесом, если прямо смотреть на море. Я, кажется, уже почти что вижу, кто это: это, должно быть, наш хозяйский полуидиот Яша, старательно наклонясь и как всегда рывками вывертывая на сторону колени, бежит и толкает на таком бегу финские санки со своей матерью, многократно обернутой шалями Раисой Яковлевной - и со всеми ее заткнутыми "Красной звездой" кошелками. Господи, наконец-то, сколько ж можно! А может, их малой уже и сам собой отыскался, сидит там на корточках, упершись подошвами в полозья, а руками сзади держась за ее голенища? Или его поймала в Выборге военная милиция и вернула по месту прописки. Русские дети часто сбегают, потом многие находятся. Иногда их убивают, вырезают сердце, печень и почки и продают в Америку и в Финляндию. Но это никакие не евреи; глупости, что это делают евреи, - Бешменчики объясняли: такое все выдумывают бескультурные люди, алкоголики, хулиганы, черносотенцы. Они сами не понимают, чего говорят.
2. Мужчины писают стоя
Шпион хотел просочиться в Финляндию сквозь петровскую канализацию. Сорок пять лет назад его забросили в СССР, и теперь он уходил на пенсию. Ефрейтор Макарычев с восточноевропейской овчаркой Куусиненом учуяли его сверху во дворе пакгауза и начали предупредительно стрелять в землю. Приподнимая решетчатую крышку подгибающимся хендехохом, шпион высунулся из люка, куда стекается дождь и Лилька сливает помои. Он без помощи рук всходил по зазеленелой лесенке, лязгал железными зубами и всем телом икал. От одежды его и волос клочками отделялся пар. С переда штанов капало черное. От самого Выборга он шел под землей - без света, по колено в ржавой воде и в костной гнили, питаясь только печеньем "Юбилейное" и лимонадом "Буратино". Ефрейтор Макарычев подковырнул его в грудь дулом автомата АКМ и спросил: "Ну что, обосцался, гаденыш?" Овчарка наклонила голову, засмеялась. И ты что же, Язычник, намекаешь, будто был очевидцем описанной сцены? Я вот как позвоню сестрице твоей, артистке погорелого театра. Наврал - получишь двойку, а не дай бог правда - кол. Сочинение "Как я провел летние каникулы" - не место для извращенных фантазий, а уж тем более для разбалтывания государственных тайн. Не говоря уже о нелитературных выражениях. Наша классная - дура, я же не давал подписки. Давала Лилька, она уже большая, практически взрослая, у нее есть настоящие груди и муж, Яков Маркович Перманент. Если хочет, пускай ей ставит кол.
* * *