– Наша Анька стояла! – гордо говорит мама, и я снова не понимаю, что происходит. Не она ли каждый день кричала мне в трубку: "Немедленно уходи оттуда! Сейчас же приезжай домой!" Ну, возможно, когда у меня самой рано или поздно будут дети, я и это пойму.
– Правда?! – Глаза у жены папиного друга горят. – Господи! Страшно было?
Страшно? Страшно, наверное, когда ты стоишь одна, а в тебя плюют. А на Майдане мне не было страшно. Даже когда снайперы начали стрелять и погиб Негоян – самый первый из тех, кого потом назовут Небесной сотней, и я поняла, насколько мы все, находившиеся там, уязвимы и смертны, я не боялась. Может быть, не страшно было потому, что нас, единомышленников, думавших и чувствовавших, как одно целое, было очень много? Почти два с половиной миллиона людей на площади и прилегающих к ней улицах стояли плечом к плечу и ощущали друг друга, как единый организм. Наверное, так пчелы чувствуют себя роем – грозным, гудящим… От одной пчелы можно отмахнуться, но что делать, когда пчел миллионы? Против роя бессилен даже медведь. Сегодня наш рой рассыпался, распался на отдельные составляющие, но мы знаем, на что мы способны. Это осталось в нас навсегда. Я не знаю, как рассказать обо всем этом, – я не мастер говорить красиво, как тот же Олег. Поэтому я просто молчу.
– Нам было страшно, – мама вздыхает. – Поэтому Ванька за ней и поехал. Она сейчас в госпитале работает. А до этого волонтерила там же.
– Ой, – снова всплескивает руками Варя, и глаза у нее загораются, – правда?! Нет, ну вы однозначно правильного ребенка вырастили!
– Варюш, ну ты ж тоже в некотором роде волонтеришь, – польщенно гудит папа, подливая гостье чай. – Большое дело делаешь!
– Плохо, что пока нас немного, – грустно говорит московская художница. – Многие думают точно так же, но выходить боятся.
Спать гостью укладывают в моей комнате. Несмотря на ее протесты, я уступаю ей свой диванчик, а сама ложусь на раскладушке. Варя мгновенно засыпает доверчивым и беззвучным детским сном – светлая душа, человек будущего, великий мастер, который на плоском листе может вызвать к жизни целый мир, со светом и воздухом.
Я же ворочаюсь почти до утра. Мне не дают покоя и воспоминания, которые разбередились во мне сегодня, и чувство вины перед Максом, и то, что я внезапно поняла одну очень простую, но важную вещь: нет никаких национальностей… нет, они конечно же есть, но это в людях совсем не главное. Главное – это то, что одни из них ЛЮДИ, а вторые… вторые просто некие одушевленные особи… способ существования белковых тел.
Егор
Псих женился. Свадьбу гуляли пышно – с многочисленной казачьей родней невесты, беспрепятственно прибывшей по такому случаю через границу и увешанной брякающими шашками и медалями, с венчанием в церкви и одновременным преклонением колен у памятника Ленину, всячески истреблявшему эту самую церковь, – словом, все люксы. Жратвы было навалом, невеста щеголяла в платье, похожем на огромный торт. Подружки были как на подбор – аппетитно грудастые, видные, нацепившие ради такого случая высокие каблуки и платья с открытыми спинами и вызывающими декольте. Томка, с умыслом или без, взобралась на лакированные платформы сантиметров десять высотой и вышагивала на них, как на ходулях. Вкупе с этими штуками и со своей налаченной деревянной прической она была выше щуплого Психа ровно на голову, но это никого не смущало, а меньше всего – ее суженого-ряженого.
– Я тебя приглашаю быть моим свидетелем со стороны жениха! – не совсем складно, но пафосно изрек Псих ровно за неделю до события.
Если к нему в башку что-то вступало, спорить было бесполезно. У Психа не существовало никакого другого мнения, кроме единственно верного, принадлежащего лично ему, и легче было согласиться, чем доказывать иное. Но я все-таки попытался:
– Слушай, я ужасно польщен, но…
– Чего "но"? Это ты слушай! Мы с тобой, Грек, в этом городе, можно сказать, единственные рядовые, кто приехал сражаться за свободу этой земли от фашистской нечисти, а не бабло косить и грабить магазины!
Психа несло: в его переложении мне пришлось выслушать всю ту ежедневную ахинею, которой нас каждый день по горло пичкало телевидение и которой уже через верх были наполнены головы местных ополченцев, до сих пор гордо перевязывавших все возможные места полосатыми оранжево-черными ленточками.
Обычно Псих был склонен скорее изливать собственный яд, а не повторять чужие благоглупости типа: "Выберут Путина царем или только самодержцем всея Руси?" или "Вчера "Правый сектор" изнасиловал всех женщин села такого-то, включая грудных детей, а потом сварил из них борщ". Украинский борщ, кстати, как сообщили с родины, теперь запрещено даже поминать, а в ресторанах сие блюдо именовали не иначе, как "суп со свеклой".
Отвязаться от Психа под благовидным предлогом не представилось возможным: тем более что накануне мы с ним поучаствовали в вылазке на передовую. Не знаю, что на меня нашло, но я со всей дури пер на рожон, должно быть, подсознательно надеясь, что меня подстрелят и хотя бы так – пусть и искалеченным, я вернусь домой. Но, несмотря на то что я орал как идиот, размахивал руками и палил в белый свет как в копеечку, меня даже не оцарапало, а вот Психа ранило – легко, навылет, но рана все же была серьезной, с существенной кровопотерей. Перевязывал его тоже я. Как ни странно, это у меня получилось лучше всего – как будто всю жизнь этим занимался, а не прошел по-быстрому трехдневные курсы первой помощи.
Псих был ужасно горд ранением, таскал руку впереди себя на перевязи, как государственную премию, а Томка, вместо того чтобы готовиться к свадьбе, часами торчала рядом с ним на койке. Короче, битву я проиграл: против коалиции мне было не попереть. Псих натравил на меня невесту, потом ее подружку, потом мамашу – и это уже была полная капитуляция. Осененный со всех сторон крестными знамениями, я привел последний аргумент: у меня нет ни туфель, ни костюма.
– Какой костюм! – завопил Псих. – Костюм! Да на хер он тебе сдался? Даже я прямо в форме буду!
Тут уж крыть, как говориться, было нечем – я отдал запасной комплект в стирку и с некоторым беспокойством стал дожидаться дня "Ч".
На торжество ожидали самого Стрелкова, но он почему-то не приехал. Я видел, что Психа это серьезно задело, однако он старался не подавать виду и изо всех сил работал на публику: преклонял колени то перед знаменем ДНР, то перед иконами, одна из которых чуть не свалилась ему на голову – так рыдала державшая ее будущая теща, от волнения и счастья пошедшая фиолетовыми пятнами.
Сама свадьба произвела на меня тягостное впечатление: все было каким-то избыточным, театральным – и роспись в загсе, и родственники, нацепившие на себя по такому случаю по килограмму золотых украшений, и приехавшая с Кубани родня, неодобрительно-жадно смотревшая на ломившийся от дорогой еды стол и караван из роскошных авто, повезший молодых к их семейному счастью. Злосчастные оранжево-черные ленточки, из-за которых ехидные укры называли своих соперников колорадами, были везде: на машинах, оружии снайперов, которые призваны были охранять трогательную церемонию соединения "добровольца" и новоиспеченной "гражданки Новороссии", на женихе, на самой невесте, которую щедро перевязали подружки. Ленты были в ее волосах, в букете и даже приклеены к лакированным платформам свадебных туфель. Разумеется, тут уж увернуться не удалось: подружка невесты, явно строившая мне глазки, украсила ими мои рукава и шею, ловко соорудив мне галстук, а себе – бабочку. Затем, задрав подол вечернего платья, она перевязала лентой свою ногу гораздо выше колена, выставив напоказ модельную голяшку и украшенные камнями стринги – вероятно, все это предназначалось для меня, а не для Психа, который наводил перед зеркалом в спальне тещи окончательную красоту.
– Мне сказали, что ты такой сме-е-елый… – пропела Томкина подружка, прижимаясь ко мне горячим бедром в тесноте комнатушки, заставленной тяжелой темной мебелью.
Псих в зеркале ухмыльнулся: это явно была его работа – и реклама моей личности, и то, что подружка его будущей жены так откровенно меня кадрила.
Молодых, вышедших из загса, тут же обступила родня. Казаки, должно быть те, которых почитали в роду старшими, с поклоном подали Психу нагайку:
– Бери, сынок, и учи жену уму-разуму, чтоб знала, кто в доме хозяин!
Не знаю, было ли дальнейшее предусмотрено сценарием, но только что окольцованный муж взял нагайку и, взвесив ее в здоровой руке, неожиданно и, вероятно, очень больно хлестнул жену. Та пронзительно вскрикнула, а родня одобрительно загоготала:
– Так вот… как спокон веку положено!
– Молодца! По-нашему, по-казачьи!..
– Еще и простынь на балконе пусть вывесят – а мы посмотрим, какова невеста!
Мать живо прикрыла тут же вспухший на спине Тамары красный рубец, а Псих выкинул еще штуку – рухнул на асфальт на оба колена и стал целовать ноги жены. Томка оттаяла и промокнула выступившие на глазах слезы. Со всех сторон в молодых кидали все теми же лентами, мелочью – и российской, и украинской – карамелью, рисом и конфетти. Потом все расселись по машинам, для того чтобы ехать дальше, в церковь.
– Тормози! – вдруг пронзительно закричала невеста, следовавшая во главе кортежа вместе с мужем и нами – мной и своей подружкой.
От неожиданности водитель резко вдавил педаль в пол, и задняя машина едва не врезалась в нашу.
– Ты чего? – спросил Псих удивленно, отрываясь от лобызания пышной, еще и поднятой корсетом груди теперь уже вполне законной половины.
– Надо! – Тамара решительно пихнула Психа локтем и, путаясь в подоле, выскочила из машины.