4
– Я урод! Урод! Урод! Ты же ничего не понимаешь!
Дарья сидела на корточках перед ящиком. В ящике лежало оружие. Винтовки, автоматы. В другом ящике, стоявшем за спиной Дарьи, лежали базуки. Дарья протягивала руки, брала винтовку, ощупывала ее.
Она видела оружие пальцами.
– Что ты так кричишь, – сказала она спокойно. – Зачем так орать. Ну, урод. Просто у тебя такая судьба. Ты должен быть таким.
Чек сгорбился над ящиком с оружием. Хотел, в ярости, вцепиться в черные волосы Дарьи, сидящей на полу около смертоносных ящиков. Не смог. Ему стало жалко ее.
– Они сказали… они сказали, что я конченый! Что мне – дорога на свалку!
– Кто?
– Зубр, Люкс… я их! Я – их – убью! Сегодня…
– Ты их не убьешь никогда. – Дарья выгнула шею и обернула к Чеку незрячие глаза. – Они твои друзья. Твои соратники. Ты с ними вместе будешь драться. Так нельзя говорить о друзьях, даже если они тебя обидели. И потом, Люкс вообще жестокий. Я слышала, как он разговаривал с Пауком. Это был не разговор. Люкс просто бил Паука словами. Давал ему словами пощечины. А тебе… – Она встала с полу, гибко разогнулась, и он снова, как всегда, поразился ивовой, юной гибкости ее стана. – Тебе они просто завидуют.
– Завидуют?! Что ты мелешь!
– Ничего я не мелю. Ты очень сильный. Ты такой сильный… как Фюрер.
– Как Фюрер?! Сказанула! Еще чего сбрехни…
– Я не собака, и я не брешу. – Она коснулась рукой его щеки, смешно и осторожно нащупав его лицо в воздухе. – Если бы ты захотел, ты мог бы стать вождем. Я чувствую это.
Чек внезапно опал, утих, как сдутый мяч, медленно осел на пол, к ногам Дарьи. Обнял ее ноги, прижал лицо к ее животу.
– Дашка… Дашка… – Под ее зрячими пальцами текла теплая влага его слез. – Дашка, ты ж мне просто как маманька… Дашка, ты не просто моя девушка… У меня никогда не было маманьки… Не было никогда… Меня никто никогда не ласкал… доброго слова не сказал… только все бьют и шпыняют, как… как эти… Люкс и Зубрила… А я же человек… Человек! Человек! – вдруг страшно, на всю комнату крикнул он.
Медленно поднял глаза. Обвел взглядом обшарпанные стены. Ящики с оружием. Комната была пуста, и только оружие лежало в ней, сваленное в ящиках, и только они одни, плачущий парень и слепая девушка, были тут.
– Когда назначено?..
Он не сказал: выступление, восстание, начало, бой, бунт. Она и так поняла.
– Фюрер говорит – завтра. Завтра воскресенье. В Манеже международный подиум высокой моды. И футбольный матч транслируют из Аргентины. Наши играют с аргентинцами. Если выиграют – выступаем празднично. Если проиграют – выступаем отчаянно.
– Дура. Отчаянно в любом случае, – сплюнул на пол Чек, продолжая одной рукой обнимать ноги Дарьи, другой утирая эти поганые стыдные слезы с исковерканного лица. – Без отчаяния в нашем деле ты хрен что сделаешь. Успех, девушка, это дело безумцев. Хочешь, я завтра раскрашу тебе лицо синей, белой и красной краской?
– Как индейцу, что ли?..
– И опять дура, – Чек плюнул на пол уже в сердцах, злобно. Утер рот рукой. – Это цвета флага нашей святой России.
5
И настал этот день.
И двери выбивались ногами.
И в двери врывались люди.
И люди с порога стреляли в людей.
И люди ударяли ножами в грудь того, кто пытался убежать, крича.
И люди, чтобы спастись от людей, бросались с балконов, скатывались по лестницам, падали вниз, в шахту, в лифтах, карабкались на чердаки, на крыши.
И в безумии ночи и тьмы уже никто не различал, за что бьются, кого убивают. Люди убивали людей, и это была самая последняя правда, какую на земле в зимней ночи можно было придумать.
Дарья стреляла, стреляла и стреляла. Ново и необычно для нее было это ощущение – стрелять, не видя, только слыша, как тебе кричат снизу, от твоих колен: "Направо! Жми!" – и толкают тебя под локоть. И она нажимала и стреляла, и пистолет содрогался, как в любви, и отдача бросала ее руку назад, и она смеялась, и снег залетал ей в смеющийся рот. И маленький человечек, меньше ее ростом, что назвался ей смешным сказочным именем Нострадамий, а потом кричал ей в ухо оглушительно: "Хоть груздем назови, только в кузов не клади!.. лишь бы на рюмочку ты мне в кармашке наскребла!.." – опять брал ее за локоть, за запястье, и она чувствовала, как от него терпко, кисло пахнет перегаром, и она кричала ему: "Нострадамий, ведь уже патронов не осталось!.." – а он, озорник, кричал ей в ответ: "Жми, я знаю, есть еще!" И, когда она выстрелила в последний раз, раздался душераздирающий крик, и она поняла, что попала в человека, и побледнела, побелела как простыня, – а маленький человечек у ее ног испугался, схватил ее обеими руками за талию, под мышки, верещал: не падай, не падай, гордо стой, гордо голову держи, видишь, и ты повоевала, постреляла, видишь, уже все кончилось! А война-то противная штука, девка, а?!
Видишь, он говорил ей "видишь", а она не видела ничего.
И она, как отвратительную жабу, расширив незрячие глаза, бросила пистолет на ступени. И Нострадамий-пьяница подполз к нему, воровато схватил, оглядываясь, быстро спрятал под зипун.
И дворами, назад или вперед, он не разбирал уже, несся, расшибаясь, падая, сметая все на пути, выпучив глаза, страшный гололобый человек. Вместо лица у него застыла на морозе страшная маска. Он бежал, не видя ничего перед собой. На лбу, на подбородке у него запеклась кровь. Под распахнутой курткой у него виднелась голая грудь, вся в шрамах и татуировках. Никто не знал, молод человек или стар. Он выбежал на Тверскую, огляделся, как затравленный зверь, и увидел – на ступенях Центрального телеграфа стоит, запахнувшись в короткую шубку, слепая девушка, и длинные черные волосы девушки летят по ветру, как черный пиратский флаг. А у ног девушки, двумя ступеньками ниже, сидит странный человечек – то ли бродяга, то ли юродивый, то ли подгулявший пьяница: зарос серой щетиной, глаза просвечены ночными огнями насквозь, как стеклянные, застыли на лице двумя ледяными каплями, нос курносый, будто бы ему в рыло кулаком как следует заехали, волосенки на голове ветер мотает, шапку, видно, где-то потерял. И держит этот человечек девушку за руку, и что-то говорит ей, кричит – видно, как рот разевает.
– Дарья! Дашка! – закричал бегущий.
И побежал, побежал к крыльцу Центрального телеграфа сломя голову, скользя на черных наледях, чуть не падая, и все кричал как безумный: "Дашка!.. Дашка!.." – и на него, на его безумное, страшное лицо глядели тайно и строго из угольной тьмы кровавые кремлевские звезды.
Чек не успел добежать до стоявшей на крыльце телеграфа Дарьи. Дверца машины, мимо которой он бежал, открылась, ему ловко дали подножку, и он упал носом вниз, растянулся на ледяной закраине тротуара. Он не успел пикнуть, как чьи-то руки втащили его в машину. Он попытался выдернуть из кармана пистолет. Ему не дали это сделать. Быстрые, оглушающие удары – в печень, в висок – и он затих, скорчился на заднем сиденье. Машина взяла с места в карьер бесшумно и быстро, будто была большой черной птицей и полетела над смертной белизной последнего снега.
Чек, корчась от боли на сиденье, попытался рассмотреть того, кто его вез в машине. В салоне хорошо пахло – импортными дезодорантами, дорогим табаком. Кажется, немного коньяком. Машина неслась по Тверской по направлению к Белорусскому вокзалу, и Чек промычал, играя под дурачка:
– Куда везешь-то, дядя?.. Не виноватый я ни в чем, между прочим…
– Невиноватые с собой, между прочим, оружие не носят. – Тот, кто вел машину, не обернулся. Чек увидел только коротко стриженные светлые волосы на затылке. – Пистолетик, между прочим, неслабенький. Не из домашнего музея, надеюсь?
Тот, кто безжалостно и умело насовал ему в бок, сидел рядом с ним на сиденье, раскуривал сигарету, сложив ладони лодочкой. Поднял голову. Его нос и подбородок были освещены тусклым красным огнем сигареты. Чек всмотрелся в лицо. Он не знал этого человека.
– Все равно отпустите, – сказал Чек зло, упрямо в спину тому, кто сидел за рулем, и скривил искалеченный рот подковой. – Я вам ничего не сделал, правда?!.. так что ж вы меня…
– Ты? – Тот, кто вел машину, усмехнулся – Чек понял это: кожа собралась у него на затылке странными складками, шевельнулись уши. – Ты мне сделал, сука, уже много всего. Я тебя не выслеживал. Ты попался мне случайно. Но в жизни, видишь, много случайностей. И сегодня у меня маленький праздник. Праздник у меня, понял?
Тот, кто вел машину, обернулся, и Чек увидел его лицо.
– Я Елагин, – сказал он тихо и жестко.
– Елагин, – только и смог выдохнуть Чек.
Однажды вечером, полгода назад, Чек наставил на него пистолет у него во дворе, около его машины.
Чек знал о том, что Елагин богатый. Чек выследил его. Чек хотел от него денег.
Много денег. Чтобы купить на них оружие.
Машина шуршала шинами по подмерзлому асфальту.