5
Тонкая еле добралась до общежития, поднялась по лестнице, как во сне, никого не узнавая и ни с кем не здороваясь, открыла ключом дверь и повалилась на кровать.
Она немного полежала так, и вдруг кровь как начала хлестать из нее, как из резаной утки!
"Бабушка так говорила: как из утки", – вспомнила она, улыбнулась покойной бабушке, будто бы бабушка была тут и видела ее, видела, как она страдает, – и с этой улыбкой тяжело поднялась с койки, нашарила в сумочке бинт и вату, стала наверчивать на вату бинт, мотать, заворачивать, – а руки тряслись, и внутри тряслось.
Дверь щелкнула, и в комнату вошла соседка. Сдернула с носа мокрые очки и протерла их юбкой.
– Ну че? Все окей? Я ж говорила, – подмигнула, стоя над Тонкой и нагло разглядывая ее живот, будто бы сквозь кожу живота было видно то, что доктор делал с ней. – С тебя коньячок! – хохотнула. – К тебе там этот… твой. Он пьяный, его вахтерша не пускает.
Тонкая сняла с шеи крестик на золотой цепочке. С рубинами. Бабушкин. Бабушка подарила, на нее надела, еще когда была жива. Сейчас ей было все равно. Бабушка, крестик, ребенок. Ее ребенок. Ее! Ребенок! Его…
– Отдай. Пустит…
Очкастая змеюка изумленно навертела золотую цепочку на палец.
– Ты спятила! Коза! Это ж золото, я ж вижу!
– Отдай! – крикнула Тонкая, и у нее стало такое лицо, что очкастая кобра увильнула под дверь всем ползучим, быстрым телом.
Осип ввалился. Заревел, как медведь. Навалился на Тонкую, ей на грудь, на живот. Облапил. И так, лежа на ней, внезапно тонко, жалко заплакал, как ребенок, как маленький.
– Ты… что сделала!..
– Ничего.
Она отвернула, лежа под ним, лицо в сторону от него. В сторону.
Она убегала лицом от него.
– Ты понимаешь, понимаешь… ничего больше не будет… ничего… ничего… ни-ко-го-о-о-о!..
– Кого – "никого"?
Она старалась, чтобы голос был спокоен, он и был спокоен.
– Сына моего!
Он скатился с нее: понял, ей тяжело лежать под ним. Замолчал. Взял в рот угол простыни и стал жевать. Жевал, как сено бык жует. Зажевывал свои слезы. Она смотрела в сторону, на ободранные казенные обои, и не видела, какие у него глаза были страшные, пустые. Как две могилы.
– Ты убила его.
– Я дрянь, да? – очень спокойно спросила она.
Сквозь его холодные с мороза джинсы и общежитскую, с черной казенной печатью, простыню она чувствовала черный тяжелый холод его пистолета.
"Всюду носит с собой. И зачем носит? Будто бы на него из-за угла нападут. Питер бандитский город! Питер такой же город, как все остальные. Ему просто нравится таскать пистолет в кармане. С кем я связалась! Зачем мне этот пацан! Дурак! С его лозунгами! С его пистолетами! С его революцией, никому не нужной! Горстка подонков, и играют в серп и молот!"
"Серп и молот, смерть и голод", – опять вспомнила она: так бабушка говорила. Бабушка родила маму, мама родила меня, а я родила кровь и пустоту.
Осип почуял лед и пустоту, исходящую из ее пустого, плачущего живота. Лицо ее было спокойно и мертво, и он нашел в себе силы поглядеть в него. Глаза ее не видели его. Они смотрели в потолок и видели там казенный плафон и трещину, и легкую, как дым, паутину. Он встал с кровати, шагнул к двери и вышел.
6
Тонкая встала с кровати и подошла к окну уже вечером. "О, уже зима, а вроде бы вчера была осень?" – нежно, удивленно и глупо подумала она. Время, не подвластное ей, шуршало по бокам от нее, пролетало-свистело сквозь прозрачные, как у блокадницы, ладони. Она вся была прозрачная, вся на просвет. Большая живая лупа, и через нее можно было рассматривать надписи и буквы, сгоревшие в войну картины и засохших в старых детских коллекциях бабочек и жуков. "Никогда мой сын не будет ловить бабочек, накалывать их на иголки, высушивать и собирать коллекции. Никогда".
Сковзь мельтешение снега за окном, белила цинковые, подумала она медленно, или нет, белила титановые, если ими снег написать – долго сохнуть будут, – она различила потеки крови на асфальте. Вздрогнула. Вцепилась пальцами себе в плечи. Нет, это не кровь, сказала Тонкая себе неслушными губами, ты что, не видишь, это нарисованные буквы. Огромные какие! В человеческий рост. Или больше? Чем намалевали? Аэрографом? Или банку с красным акрилом открыли, и широким флейцем наяривали? Пелена снега штриховала свинец вечера. Грязь горами сиены жженой застывала на палитре асфальта. Тонкая щурилась, прижималась горячим лбом ко льду стекла и наконец рассмотрела:
"…ЕБЯ".
На остальных буквах стояли сразу три машины: милицейская, с синей полоской, инкассаторская – с зеленой, и чей-то громоздкий, как самосвал, черный джип.
Соседка сидела за столом и ела. Она всегда что-нибудь ела.
– Пиковая Дама тебе привет передает. Ну ты и дура. Крестик натурально золотой. С цепочкой. Небось, мамка подарила.
– Бабушка.
Стекло охлаждало костер лба. Тонкая снова и снова читала вслух, шепотом, эти красные, огромные буквы в снегу и во тьме.
Тонкая обернулась к соседке и спросила:
– Пиковая дама, это кто?
– Господи! Что с тобой! Вахтерша наша! Счастлива до жопы! Золото, и пробу рассмотрела!
Тонкая отвернулась к стене.
"Это Бес написал. Это Бес написал! – Сердце сделало внутри нее чудовищный, красный вензель. Алой краской безжалостно прошлись по ребрам, по кишкам, по брыжейке, по брюшине. Кисть была острая, как нож, как предсмертная кюретка, и сразу и мощно хлынула кровь, краплак красный, кадмий красный, сурик, киноварь. – Он написал! Я поняла! Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!"
– Жрать-то будешь? Тебя же сейчас уже не тошнит! Не притворяйся! – Голос доносился с потолка, или, может, из-под пола, с другого этажа. – Вот у меня бутербродики есть – закачаешься! С красной рыбкой! И еще с копченой колбаской! С сервелатиком, м-м-м-м! Давай, Настька, хватит кобениться! С тебя коньяк, за доктора, ты поняла?! Ты меня слышишь?!
По полосатым, как старый матрац, казенным грязным обоям бежали сумасшедшие кровавые цветы. Они бежали, летели, спотыкались, падали, разбивались в кровь, упрямо вставали и снова бежали, бежали за ее родным, маленьким, смешным мальчонкой, которого сегодня навеки убила она.
Интермедия: друг Беса, Чек
Чек и Дарья
1
Вместо лица у него была страшная маска. Раззявленный до ушей рот. Бугристые, рваные, грубые сине-лиловые шрамы вдоль и поперек щек. Сбитый, свороченный чудовищным ударом кулака на сторону, сломанный нос – хрящ вдавился внутрь, в череп, как у сифилитика. Рваные, будто их насильно отрывали от головы, терзали щипцами, резали ножницами, уши – не уши, а кожные лохмотья вместо ушей. Через весь лоб шел страшный белый рубец, будто по голове парню заехали казацкой саблей или маханули острой бандитской финкой. Зубы во рту виднелись – половина была повыбита, черная скалящаяся пасть ужасала.
И только глаза на том, что когда-то было лицом, глядели умно, бешено, ясно.
Он не помнил, когда и как попал в лапы бандитов. Бандиты навсегда остались безымянными для него. Бандиты собирали, сколачивали маленький отряд бесплатных рабов-нищих, уличных попрошаек. Бандиты изощренно изуродовали его, чтобы он просил на улицах милостыньку, вызывая у жадных людей страх и жалость.
Мальчонку звали Чек. Он не знал, прозвище это было или имя; его всегда окликали так, и он привык. Чтобы избавиться от побоев и подневольного труда, он убежал из большого города, имени которого он не знал, далеко на юг, в горы; просто сел в поезд и поехал зайцем, забрался в плацкартном вагоне на третью полку и скрючился, свернулся в клубочек, так и ехал, голодный, не слезая с полки, пока его не обнаружила дотошная проводница: кто это у меня там сопит под потолком?! – и не ссадила с поезда, не вытолкала в шею на станции, а станция-то была уже южная, уже за Краснодаром-Главным. Он пробрался в горы – и попал, как кур в ощип, в лапы к боевикам. Он не знал, что на Кавказе шла война; ему пришлось это узнать. Боевики приволокли его, грязного, маленького, упирающегося, нещадно матерящегося, в часть – и хохотали, уставив руки в бока, и надрывали животы: ну и ну!.. вот это картинка!.. вот это чудище, ночью приснится, Ахмед, испугаешься, в штаны наложишь!.. – и тут же поняли, как его можно использовать на войне. Они засылали его разведчиком в федеральные части: "Ты, бей на слезу, пацан, гавари, шыто тибя изрезали на куски эти гады чечнюки!.. гавари, шыто всех тваих перебили, шыто сестру изнасилывали, а ты чудам убижал!.. и вот не знаишь, куда бежать!.. А сам, ты, слышишь, все у них разглядывай, все – запаминай, нам патом расскажышь, ты, понял?!.." Они бросали его под федеральный танк со связками гранат: "А, плевать, умрет малец – туда ему и дорога, подумаешь, цаца какая!.. а нам надо, чтобы этот танк в ущелье не прошел, нам надо его остановить!" – и он швырял гранаты под танк, падал на пузо и отползал прочь, оглушенный взрывом, он выживал – чудом, и он удрал от воюющих чеченцев – тоже чудом.
Он убежал, уродец по имени Чек, и так начался его БЕГ.
Начался его Бег Через Всю Страну.