2
Мама из той шерсти изготовила пряжу и связала мне, брату и себе по паре носок. Хватило ниток и на рукавицы братьям, сверх того ― еще пару, которую я отнес в школу в подарочный фонд для посылки на фронт.
Собирали посылки всем классом. В два маленьких ящичка, сбитые из фанеры, положили теплые носки, рукавицы, шарфы. В носках и рукавицах оставлялись маленькие записочки, вроде: "Дорогой красноармеец, бей беспощадно гада! Я, твой младший брат, обещаю по-ударному учиться, помогать родному колхозу. А когда вырасту, как ты, встану на защиту нашей великой Родины!.." И я вложил такую же записку в рукавицы, связанные мамой. Внизу написал имя, адрес, подумал: "А вдруг попадет Ромке?!" В каждой посылке ― еще и письмо от всего класса.
Старшая пионервожатая внимательно прочла письмо, исправила орфографические ошибки, полюбопытствовала об авторах и, узнав, что сочинено оно мною и Жунковским, спросила:
― Кто из вас писал, кто помогал?
Мы не признались, и тогда она попросила взглянуть ей поочередно в глаза.
― Мы сейчас выясним, ― сказала почему-то пионервожатая, пронзив меня взглядом ― вот это был взгляд! Я увидел глаза, не то зеленые с голубоватым оттенком, не то голубые с зеленоватым оттенком, зрачок, окаймленный мельчайшим кружевом, а на кружеве на левом глазу ― крохотное темное пятнышко.
― Исмаилов. У тебя нездоровые глаза, ― сказала она неожиданно, наглядевшись. ― Надо лечить.
У меня действительно болели глаза, но чтобы вот так об этом брякнуть перед всем классом! Стало не по себе. На миг показалось, что мстила она за темное пятнышко у себя в глазу, но, увидев, как она затем смутилась, покраснела, я понял, что ошибся.
― Исмаилов, ты, наверное, много читаешь? Я не ответил.
― Ну, да ведь, да? Ночью?
― Ага.
― Не ага, а да.
― Да.
― Как умудряешься читать по вечерам? ― допытывалась пионервожатая, ее прямо-таки раздирало любопытство.
― Лампа на что! ― буркнул я, не понимая куда та гнет.
― Керосин?
― Что керосин?
― Где достаете керосин?
― В сельпо ― где еще.
― Там дикие очереди ― я простояла полдня, но так и не добралась до бочки... А что читаешь, если не секрет?
Я перечислил первые всплывшие в памяти названия.
― О, "Черная Салли"!― удивленно повторяла она за мной. ― И "Хижину дяди Тома"! О, "Гуттаперчивого мальчика"! "Рыжика"! "Приключения Тома Сойера"? Стоп! Стоп! Может быть, и "Приключения Геккельбери Финна" читал? Да? Вот как!
― Письмо написано тобой, ― вынесла вожатая решение голосом человека, объявляющего о важном открытии, ― для меня это ясно, как то, что сейчас день, а не ночь.
Я всем видом показал, что вся эта история с выявлением автора письма мне неприятна.
― Хорошо, молчу, молчу, ― поспешно ретировалась вожатая.
Упаковав посылки, мы добрых полчаса сидели вокруг вожатой, слушая ее рассказ о войне, а когда засобирались и стали нахлобучивать на головы шапки, она попросила меня задержаться.
― Слушай, Исмаилов, а пьесы приходилось читать?
Я вспомнил: нынешним летом в Карповке гостила бригада эвакуированного театра. Артистов разместили по частным квартирам. Двое артистов, супружеская чета, жили напротив, у соседей. Как-то мне довелось видеть, как артист, толстый и веселый, развалясь на лавке, картинно жестикулируя, читал отрывок из пьесы. Его жена, хлопоча у плиты, то и дело ― тоже, казалось, картинно ― паниковала: "Минутку ― молоко сбежит!.." Артист прервал чтение, уставился на меня, сказал серьезно:
― О, отрок! Вам чего? ― и, не дожидаясь ответа, выпалил:
― Нужны деньги? Пожалуйста. У меня деньжат, как у Форда, ― чемодан!
Я не сразу раскусил шутку, качнул из стороны в сторону головой.
― Не желаете? Берите, ― продолжал артист, захлопнув книгу. ― Слушай, оставь молоко, ― он повернулся к жене. ― Пусть бежит, ступай сюда. Ему не нужны деньги. Ты видела человека, который вот так легко отказывается от денег? Взгляни ― вот он!
Женщина обернулась к нам.
― Глядите!― он вытащил из портмоне красную купюру.― Берите, берите, отрок.
На этот раз я повел себя иначе, засмеявшись, больше не колеблясь, сунул в карман тридцатирублевку. Лицо артиста вытянулось в изумлении.
― Взял! ― произнес он. ― Ты видела, он взял деньги! Три червонца. Он воспользовался минутной слабостью и облапошил! Дорогой абориген, ~ захныкал он не то всерьез, не то по-прежнему дурачась, ― пардон. Пошутили ― ну, и довольно. Верни, голубчик, кровные карбованцы. Тридцать карбованцев. Ты так молод. Верни. Вот и чудесно. Водворим на место. Приходи-ка лучше сегодня на спектакль ― проведу мигом. Дать контрамарку? Или располагайся рядом и послушай, ― он потряс книжечкой. ― Сухово-Кобылин ― слыхал о таком?
Я ответил вожатой, что пьесы не читал, а видеть их исполнение на сцене приводилось, и не однажды.
― Читать и смотреть ― не одно и то же, ― мягко возразила вожатая. ― Приходи ко мне, Исмаилов, почитаем?
― К вам? Домой?
― Конечно, ― сказала она, отрезав пути к отступлению.
3
Однажды вечером я отправился в гости. Пионервожатая, со старой матерью, учительницей пения, жила в одной из пристроек во дворе школы. Я вместо гостинцев вручил хозяйке небольшой сосуд керосина, что необычайно умилило ее. На столе появились чай, молоко.
― Тебя зовут Додиком, Исмаилов? Не стесняйся, чувствуй себя, как дома у себя, ― она подвинула стакан с горячим напитком. Я, обжигаясь и фыркая, принялся за чаепитие. Когда стакан опустошился, улыбаясь, предложила: ― Начнем?
Я заволновался. Многое из того, что предстояло сейчас изведать, представлялось смутно: что за штуковина ― чтение пьесы? Почему она надумала читать мне? Как держаться при чтении ― как быть с руками, висевшими плетью? И еще загадка ― вожатая взяла с полки не книгу, а толстую тетрадь. Прижав ее к груди, она подошла к столу, присела и, как девочка-третьеклашка, закрыла тетрадью лицо, сказала:
― Ой, боюсь!
Чего боялась пионервожатая? И будто прочитав мои мысли, произнесла:
― В первый раз читаю свою пьесу ― страшно, Додик! Коротко вздохнув, она положила перед собой тетрадь.
― "Домик над Днепром", ― выдохнула она, но осеклась. ― Так называется пьеса. Надеюсь, ты знаешь, что мы с мамой эвакуированы из Смоленска?
― Ага.
― Правильно произносить "да", ― поправила вожатая.
― Да, ― повторил я.
Она зачитала список действующих лиц, набрала в легкие воздуха, как штангист перед решающим броском.
― Действие первое, сцена первая, ― но снова спохватилась, спросила: ― Ты знаешь, что это означает?
Из разъяснений ее я уразумел, что действие ― кусок пьесы, после которого принято объявлять антракт, а сцена ― тоже кусок пьесы, но только поменьше, после которой не объявляется антракт.
― Представь, Додик, ― в голосе ее слышалась мольба, ― крутой берег большой, очень большой реки. Днепр ― слышал о такой реке? Конечно! На берегу стоит город Смоленск, слышал? На краю обрыва ― деревянный домик с верандой ― представил?
Еще бы! Воображение уводило глубже, в подробности, о чем в пьесе, наверное, не говорилось.Я увидел дворик, огороженный штакетником, заросший гусиной травой, с россыпью желтых одуванчиков; по дворику прогуливались, шаря в траве, куры. Злая клушка с цыплятами...
Вожатая прочитала: "Дворик. На скамье сидит пожилая женщина..."
Ну и конечно, я отвлекся, вспомнил свою мать в вечных хлопотах, а вспомнив, уже не мог представить женщину из пьесы без дела, ― я вообразил ее с пряжей в руках. Когда в следующей фразе автор сообщила о том, как дочь женщины вбежала на сцену, я вспомнил Виолетту Жунковскую, тетю Жунковского, старшеклассницу ― та любила ни с того ни с сего вальсировать, притом прямо на улице: идет нормально, а затем ― р-раз! ― пошла, пошла делать круги.
Виолетта Жунковская, будь героиней пьесы, обязательно сорвала бы одуванчик и кружилась бы, нюхая цветок. Героиня пьесы только что сдала на "очень хорошо" последний экзамен ― и в этом она напоминала Виолетту: та каждую удачу оповещала во всеуслышание, делала изящный пассаж и говорила, подавляя радость на лице: "Хор. по алгебре, хор. по истории". Рядом на берегу большой реки жила интеллигентная семья ― а в голове готова ассоциация: снова Жунковские, но теперь скопом. В пьесе к соседям в отпуск приезжал сын-пограничник. Между пограничником и героиней пьесы по ходу завязывались довольно скучные отношения. Слушание пьесы оказалось делом не простым. От имен героев ― они обязательно назывались в начале ― и фраз, следовавших затем, в голове стояла каша...
В комнате стало сумеречно. Вожатая, прочитав несколько страниц, вспомнила о лампе, подлила керосину в лампу и со словами "Ты так любезен, Додик", ― я не сразу понял, что она таким образом благодарила за керосин ― чиркнула спичкой, вставила стеклянную оправу ― и сразу матовое за окном сгустилось, сжалось. Оправа, оклеенная тоненькими полосками бумаги, отбрасывала в стороны знакомые тени и полутени. Тени раздваивались, растраивались, в сплетении их, как в лучах прожекторов, барахтались комнатные мотыльки. За окном зашумело, перешло на свист ― там началась вьюга. Я отвлекся и незаметно для себя стал думать о Ромке. Воображение по-прежнему продолжало рисовать его вылазку в логово фашистов ― мелькали обрывки эпизодов, непременно трудных, волнующих, опасных. Вернувшись в явь, я увидел перед собой, рядом с лампой, лицо вожатой. Чтение пьесы, кажется, закончилось.
― Тебя огорчила гибель пограничника? Ну да, конечно же. Тебе жаль его? Вижу по глазам, жаль... а что делать?