Бабушка Анна ласково называла его - если говорила о нем заглазно - Тронечкой-блаженным. В глаза же обращалась к нему обыденно, без всякой ласковости - Троня, Трофим. Разговаривала с ним различно: когда - вежливо, когда - шутливо, когда - взыскательно. Так же, как и со мной. Если же мне случалось назвать Троню Троней-дурачком - а случалось это обычно тогда, когда для какой-то неясной цели, для того, чтобы оживить событием бесплодный послеполуденный час, посеявший дрему по всей округе, я подзывал к высоким парадным дверям бабушкиного дома Троню, шагавшего неизвестно куда по улице, приоткрывал двери и громко, во весь голос, так, чтобы бабушка могла меня расслышать из отдаленных комнат, сообщал: "К нам Троня-дурачок пришел!" - если это случалось, то бабушка как-то чересчур уж быстро появлялась в передней, куда я едва успевал войти вместе с Троней, осторожно подталкивая его в спину, чересчур уж быстро сбегала вниз по истертым каменным ступенькам, сплошь усеянным фиолетовыми, рубиновыми, изумрудными и медовыми пятнами света, перенявшего окраску витражных стекол в круглом окне над дверью, и так же быстро, казалось, гораздо быстрее, чем эти пятна замирали на прежних местах, скользнув по бабушкиному платью, награждала меня зычными подзатыльниками - одним… другим… третьим, - говоря Троне:
- Не слушай его, Трофим! Это он - дурачок. А ты - умный.
Троня искренне радовался такому обороту дела. Он бил себя по затылку обеими ладонями (изображал мое наказание) и весело восклицал:
- Так его, бабушка! Так его, так его! Он - дурачок, а я - умный!
- И богатый! - вдруг добавлял он важно. И бабушка замирала. Испуганно настораживалась, предчувствуя недоброе.
И недоброе случалось.
Троня запускал руку в необыкновенно глубокий - до колена - карман, вытаскивал оттуда железный рубль, вертел его высоко над головой и объявлял:
- Вот, бабушка, у меня рублик! А у него - как у латыша - хуй да душа!
"Хуй да душа!.. хуй да душа!.." - доносилось уже с улицы, с ее противоположной - жаркой, солнечной - стороны, по которой Троня быстро шагал куда-то сквозь мутно лоснящийся воздух, продолжая свой бодрый путь наперекор полуденному зною.
Вареник счастья
В рождественскую ночь к бабушке Анне приходили колядовать ряженные со всей округи.
Приходил немой Фирс, переодетый в толстую бабу так ловко - щеки нарумянены, на голове по бокам скрученные косы, под платьем задница и сиськи из подушек - как настоящие, - что узнать его было бы невозможно, если бы Фирс молчал, когда все хором запевали колядку.
Шли мы степью к вам, несли лодочку,
Никого в степи не обидели,
Только в небо мы смотрели - да на звездочку,
Мы младенчика-Христа в небе видели!
Но Фирсу не хотелось молча получать от бабушки Анны подарки - серебряную мелочь, новые рукавицы, шарф, - и он тоже по-своему пел колядку.
- Му-мы-мы! Му-мы-мы! - мелодично мычал он, вытягивая шею и подплясывая на месте.
Поднимался из низов латыш - страшный, босой, с огромным посохом и лохматою бородою из пакли, завернутый от колен до подмышек прямо поверх собственной шерсти в седую косулью шкуру, по которой в другое время он расхаживал у себя в низах, с гантелями или эспандером, в одной только этой своей рыжей шерсти, разглядывая в зеркале то широкую грудь, то длинные крепкие ягодицы.
Вваливался в двери с мороза вместе с клубами сверкающего пара дед Манилов - бабка Манилиха вела его на поводке, переодетого в медведя; сама же была в сапогах, в атласных огненных шароварах, в намалеванных черных усах и в серьге кольцом - представлялась цыганом.
- Гэй-на-на-нэ, золотой! - кричала она медведю не своим голосом. - А ну, кувыркайся, милок, потешай народ!
Грозно стучал кулаком в двери отец Василий, поп Васек, живший на вершине спуска Разина в мрачно красивом доме при Александровской церкви, уже много лет закрытой, - стучал, тарабанил, а потом вдруг входил, вкатывался - маленький, круглый, весь в ужасных обмотках, в тряпках, в дырявых платках, в облезлой шубенке. "Подайте заради праздничка нищему бродяге!" - весело вопил.
В тулупах наизнанку заскакивали вслед за ним маниловские близняшки, внучки деда Манилова, - на головах пустые тыквы, в которых вырезаны круглые глаза и улыбающиеся рты.
Троня тоже в рождественскую ночь переодевался.
Оставаясь, как есть, в полотняных брюках и бумазейной рубашке (мороз, как и зной, ему был нипочем), он надевал на голову самую обыкновенную шляпу, такую же, в какой ходил на работу сын Ангелины Лёсик, начальствовавший над кинотеатром в Атаманском саду, и воображал, что наряжен до неузнаваемости.
Приходил же Троня позже всех. Подкрадывался к парадным дверям, стараясь не наступать на озаренный горящими окнами снег. Рядом с дверями на косяке был электрический звонок, жалобно пищавший в передней; был и другой звонок, тот, с которым я водил задушевную дружбу, потому что он бодро стрекотал на весь дом, если сильно повернуть вертушку, торчавшую в дверной створке и похожую на увеличенный ключик для заводной игрушки; было и тяжелое бронзовое кольцо с глубокой ложбинкой под ним, народившейся за сто лет от ударов в двери. Но Троня не прикасался ни к звонку, ни к вертушке, ни к бронзовому кольцу. Он стоял в шляпе под дверями, втянув голову в плечи, - так, что плечи упирались в уши, - и негромко выкрикивал:
- Тук-тук! Кто-то пришел!
Расслышать его сразу было невозможно, потому что в передней уже стоял веселый шум, сопровождавший долгожданное действие: бабушка Анна, отпробовав под пение колядок кутьи, которую принесли ряженные, бросала им в мешки подарки и деньги, а Ната и Ангелина выносили из соседнего зала, наполненного запахом разогретой хвои и теплых свечных огней, волшебные вареники, которые с вечера наготовила Анна. Во всех варениках - творог и только в трех творога нет. В одном - мука: кому он попадется на вилку из большой фарфоровой чашки, на дне которой усердно заталкивают в штормящее море парусник не то разбойники, не то рыбаки, тому - мука весь год. Другой - пустой, весь из теста: кто его съест, тому не будет ни добра, ни худа. А в третьем - серебряный рубль с поцарапанной головой царя Николая, - это вареник счастья…
- Тук-тук! Кто-то пришел! - выкрикивал Троня чуть погромче. - Тук-тук! - старательно повторял он до тех пор, пока, наконец, маниловские близняшки, вдруг услышавшие его из-под своих тыкв, не открывали ему двери, приложив указательные пальцы к вырезанным в тыквах ртам.
Троня входил в переднюю шаркающими мелкими шажками, все так же держа голову втянутой в плечи по самые уши: изображал незнакомца.
- Ой, да кто это?! - удивленно вскрикивала бабушка Анна, притворяясь, что она Троню не узнает.
Притворялась и Ната.
- Да это же наш латыш! - говорила она, складывая перед собою ладони и пятясь назад, на самого латыша, возвышавшегося за ней и давно уже всеми опознанного по кучерявой шерсти и могучему росту.
- Да нет же, Наточка, нет же! Это мой Лёсик! Мой Лёсик! - быстро возражала ей Ангелина, тряся в воздухе костистыми длинными пальцами. - Вот посмотри, посмотри - и шляпа его… фетровая, серенькая! - бойко щебетала она.
Но Троне не хотелось быть ни латышом, ни Лёсиком.
Не меняя выражения тела - как бы прячась целиком под маленькой шляпой, - Троня стоял посреди передней и затаенно ждал других предположений… Ждал, ждал; поворачивал глаза из стороны в сторону, улыбаясь своей особенной улыбкой, не всем лицом, а только морщинами возле глаз и на носу, - в губах же и подбородке сидела, как всегда, неразрушимая обида, - и вдруг не выдерживал, снимал шляпу и уверенно выкрикивал:
- Я Фирс!
- Да как же это Фирс, миленький? - ласково сомневалась Ната. - Фирс не разговаривает.
- Фирс! Фирс! - повторял Троня еще более уверенно. И тут же, указывая на латыша, радостно сообщал: - А вон то - черт!
И сердце у меня вздрагивало. Потому что я отчетливо представлял, что сейчас сделает Троня… Вот сейчас - уже виделось мне - он коротко топнет двумя ногами и, выплясывая, забрасывая на затылок то одну, то другую ладонь, громко, с ядовитым задором пропоет те слова, которые однажды уже пел на улице:
Черт! Черт! Рыжий черт!
В аду яйцами трясет!
Девок яйцами зовет!
"Да каких же это девок, Тронечка?" - уже слышался мне строгий голос Ангелины, чье неуемное любопытство всегда таило в себе и простодушие, и коварство.
Слышался мне и голос Трони, знающего все, что происходит в округе, на свете, и отвечающего старательно и беззлобно, даже поощрительно: "А вот таких, бабушка Глина, с которыми ваш внучек играет в карты… Хороших… Блядушек…"
Но, на мое счастье, так - как мне виделось, как мне слышалось - в ту рождественскую ночь не случилось, хотя и должно было случиться наверняка.
Спасая себя, я быстро и деловито, интонацией Ангелины, проговорил, напомнил: "А что ж мы ряженного-то не угощаем варениками?" И тут же протянул Троне на вилке тот вареник, который за минуту до этого я нечаянно выловил из чашки и в котором - я это знал, потому что вилка уперлась во что-то твердое и беззвучно там царапнула, - был серебряный рубль с головой царя Николая.
Минуту спустя, когда Троня надкусил волшебный вареник и извлек из него под всеобщее ликование свое счастье на целый год, я уже был спокоен. Железные рубли, чья бы голова на них ни красовалась - царя или Ленина, - Троня страшно любил. Он крепко сжал в кулаке царский рубль, повернулся, метнулся в открытую дверь, в темноту, в сверкающую метель, и там исчез…