Мне приснилось, что будто бы посреди оркестрантской комнаты на широком, приземистом канапе, застланном шелковым покрывалом, лежит, опираясь на локоть, матушка-генеральша в приклеенных черных усах, при сабле, наряженная не то махараджей, не то османским султаном. Рядом с нею гуляет по пестрому коврику, не сходя с него на паркет, господин войсковой атаман. И слышится мне отчетливо, что, будто беседуя с атаманом, генеральша капризно склоняет супруга не ехать теперь на рождественский маскарад в Офицерское собрание, где торжественно ждет атамана весь город, а веселой сенсации ради нагрянуть внезапно с подарками и оркестром в приютившийся на Песчаной улице, Богом забытый Аптекарский клуб, где тоже затеялся бал-маскарад. Атаман сердито ей возражает:
- Полноте, полноте, Анна Андреевна! Нам пора мыезжать. Извольте подняться!
Анна Андреевна вскакивает, вынимает саблю из ножен и, саблей указывая на меня, вдруг говорит супругу:
- Пашенька, Пашенька… - Она всегда его называет Пашенькой, хоть и моложе его лет на тридцать. - Пашенька, - говорит она, - а ты посмотри-ка на нашего литавриста! Он страх как похож на тебя… и осанкою, и бровями… Оденем его в твой мундир, и пусть его едет в Собрание в твоем "Руссо-Балте" с караулом и адъютантами. А мы с тобой на лошадках - в Аптекарский клуб, цоб-цобей…
- Вздор!! - кричит атаман разъяренно.
И в ту же минуту лицо его как-то странно меняется, - так странно и быстро, что мне даже кажется - оно совершенно не изменилось, а это я, присмотревшись, только теперь и заметил, что оно выражает вовсе не гнев, а озорную, нервно-веселую озабоченность.
- Постойте-ка, Анна Андреевна, - говорит он с ласковой деловитостью, - а ежели он, сукин сын, не захочет наряжаться для вашей фантазии атаманом?
- Так мы ему голову сабелькой зараз-то и отрубим, - отвечает матушка-генеральша.
Атаман поднимает брови - он и доволен, и озадачен этим храбрым ответом.
- Что ж, - обращается он наконец ко мне, - слышал ли ты, любезный, какой тут у нас разговор приключился?
- Как не слышать, Ваше Высокопревосходительство, - слышал отлично! - докладываю я.
- Ну, а раз слышал - поедешь с Анной Андреевной на Песчаную - атаманом! в бензомобиле! - позабавить наших провизоров… А я и вовсе никуда не поеду. Таков мой сказ. Поспешайте же, поспешайте!..
И вот уже снится мне, что мы мчимся по городу с матушкой-генеральшей в "Руссо-Балте" Его Высокопревосходительства. По бокам верховой караул, да только не с саблями и винтовками, а с алебардами и бердышами, сзади скачет, вся в дивных нарядах, атаманская свита, за ней - оркестранты, впереди, в свете фар - знаменосцы с войсковыми клейнодами и хоругвями… Матушка-генеральша мечтательно улыбается, указывает на звезды (она еще на Дворцовой площади велела шоферу откинуть верх) и говорит мне:
- Видишь, голубчик, сколько их нынче высыпало!..
А я не могу поднять головы, потому что я вижу только одно - что матушка-генеральша - прости меня, Господи! - смерть как красива и обольстительна, хоть и топорщатся на ее юном лице безобразно огромные смоляные усы… И еще я вижу, пожалуй, что ее тонкая ручка в корундах и изумрудах, которой она указывала на звезды, вдруг как бы спорхнула с ночных небес и выжидательно-нежно застыла у моего подбородка.
- Целуй же скорей, коли хочешь! - шепчет мне матушка-генеральша. А сама уж протягивает мне и другую ручку… И я целую, целую, уже позабыв обо всем на свете, и руки, и щеки, и ароматно теплую шею матушки-генеральши… И так чуден, так сладок мой грешный сон! И продолжаться бы ему в том же духе…
Но вот тут-то моя фантазия и повернула нечаянно на запретную тропку… Вот тут-то и выметнулся на мостовую, скакнув через ограду кленовой аллеи, вдоль которой мы проезжали, отчаянно ловкий всадник с винтовкой наперевес. И прежде чем караульные успели выбить его из седла теми громоздкими алебардами, коими их вооружили потехи и праздника ради, злодей (входивший, как выяснилось потом, в комплот каких-то свирепых смутьянов, мечтавших убить атамана) выстрелил трижды. Первая пуля задела мне левое плечо, две же другие - жестоко, очень жестоко ранили матушку-генеральшу.
Она скончалась в автомобиле, по дороге назад, во дворец…
Да, господа, она скончалась. Какое-то время спустя мне явилась во сне церемония ее погребения. Эта печально-величественная картина грезилась мне мучительно и настойчиво. И теперь, вспоминая ее наяву, - вспоминая подвижные облака над кладбищем, пирамиды пышных венков у отверстой могилы, источающей запах студеной глины, скорбные ряды обер- и штаб-офицеров, низко склонивших непокрытые головы, и торжественно мрачных мортусов, чинно расставленных с факелами по углам высокого катафалка, - я думаю вот о чем. О том, что в своем изыскании я был уже близок - так близок! - к открытию тайны сновидческой смерти, и о том, что открыть эту тайну почти невозможно, не утратив чувства реальности… нашей реальности, и не двинувшись дальше, дальше! - за ту границу…"
…Стоп! Вот могила этой ветреной "матушки-генеральши", третьей супруги атамана Павла Савельевича Покотило, кавалерственной дамы ордена Станислава, сочинившей одиннадцать вальсов, мазурку и марш… Так, значит, вы были здесь, господин Стазровский, - стояли на зимнем ветру у "отверстой могилы", созерцая "печально-величественную картину"… а могли бы, пожалуй, и лечь в могилу в том же 14-м году, в одно время с "матушкой-генеральшей", и это вполне отвечало бы лукавому замыслу атамана: он ведь, похоже, отлично знал и о готовящемся на него покушении, и об особенных, чувственных видах на вас прелестницы Анны Андреевны, пренебрегавшей супружеской верностью… О, вы были живой мишенью, бедный мой литаврист! Вы были яркой приманкой для торопливого остолопа с болезненно выпученными глазами - для ловко обманутого атаманом террориста Чулкова, чей портрет напечатали все донские газеты, писавшие, между прочим, что в плечо был ранен сам атаман. Ну конечно, конечно, о той очень странной и как будто бы совершенно нечаянной маскарадной затее, в которую вас вовлекли и которая, может быть, послужила главной причиной вашего бедственного разлада с "державой устойчивых миражей", велено было молчать… Но что же с вами случилось дальше?.. Как долго вы жили со своим помешательством?.. Где ваша "сновидческая" могила, мой блаженный исследователь? Где обелиск с барельефом арфы и какие там значатся даты?..
С этими мыслями я, кажется, до поздних сумерек бродил по городскому кладбищу. Могилы Ставровского я так и не нашел. Его имени не было и в той увесистой канцелярской книге, которую кладбищенский распорядитель (вдруг ни с того ни с сего появившийся вместе с первыми звездами в своей опрятной конторке) охотно предъявил мне для просмотра, мимоходом посетовав и на предшественника, "Бог весть как справлявшего дело в беспрерывной нетрезвости", и на какого-то злополучного сторожа, упрямо вносившего в книгу "самочинные записи о мифических упокойниках", и на то, что "в иные годы учет погребенным совершенно не велся"… О да, конечно, учет не велся; могила могла "ненароком истратиться". А кроме того, и сам Ставровский мог проникнуть в последнюю тайну "грезы" вовсе не здесь, а где-нибудь в тундре… на Кавказе, в Крыму… в бурливом Стамбуле или в каком-нибудь безмятежнейшем Эттельбрюке!
Я уехал с кладбища с чувством легкой досады - той действительно легкой, приободряющей, придающей уверенности и задора благотворной досады, какую испытывает исследователь, когда на пути его поисков возникают препятствия заурядные и хорошо им предвиденные.
Истинная досада явилась позднее. Она переросла в беспомощное отчаяние после того, как я изучил десятки казенных и частных документальных коллекций, обследовал фонды разнообразных архивов, тщательно проштудировал, раздобыв их ценою больших усилий, рукописные мемуары дворцового дирижера, того самого дирижера - Якова Фомича Туроверова, - который не реже трех раз в неделю (если принять во внимание лишь расписание репетиций) являлся пытливому "изыскателю" в его "восхитительном сновидении", выудил все, что только возможно, включая весьма отчетливый образ пышноусого скрипача в боливаре, угодившего на Рождество под атаманский автомобиль, из услужливой памяти старцев, перечитал издававшиеся бесперебойно при атаманах Таубе, Мищенко и Покотило "Ежегодные известия войсковой канцелярии о назначениях в дворцовую службу" и прочее, прочее…
Сведений о Ставровском не было нигде. "Он не оставил в городе ни малейшего следа, ни одной, даже самой призрачной, весточки о себе, за которую бы я мог ухватиться!" - повторял я сокрушенно.
Но я ошибался. О, как я ошибался!
Помнится, я просматривал, все еще надеясь на исследовательскую удачу, на случай, на чудо, "Иллюстрированную историю донских оркестров", ухарски сочиненную в 1925 году каким-то блистательным пустословом, когда в седьмом часу вечера мне позвонил профессор Хитайлов, директор "самсоновского" архива - Научно-методического архива психиатрической лечебницы № 1, как официально именовалось это учреждение.
- Я превосходно знаю, что вы были здесь много раз, - невозмутимо говорил профессор, отвергая все мои возражения и сомнения. - Но вы не могли ее обнаружить, милейший, потому что она не значилась в описях фонда - ни в тематической, ни в номинальной, ни в полной. Просто не значилась, вот и все… По стародавнему упущению.
Боже правый! Речь шла о папке. О целой папке!.. Двадцать четыре единицы хранения!!! Сводная биография; формуляр о службе; история душевной болезни; заключение окружного судьи об уголовном расследовании обстоятельств самоубийства… Все, абсолютно все, о чем я только мечтал и что могло ускользнуть от меня, если б она не нашлась случайно ("Да-да, всего полчаса назад", - подтвердил Хитайлов), эта бесценная папка - "Дело военного музыканта Ставровского Игната Ефимовича"!