- Девчата, дайте косынку. И скорей поедем. Туча-то, вон она!
Действительно, безобидная тучка, висевшая над городом, подвинулась ближе и потемнела. Гриша криво повязал голову Наташи косынкой и, когда она по привычке вытянула на щеку белокурое колечко, безжалостно запихал его обратно. Теперь вместо Наташи стояла странная кукла с тряпочным лицом и круглыми стеклянными глазами.
Трактор зарокотал. Комбайн тронулся снова.
Между тем неровная тень тучи легла на поле, и по пшенице бежали уже не золотистые волны, а пепельно-серые валы. Ветер мел по дороге лохмотья пыли. Одинокий куст, растущий возле канавы, дергался, как будто старался вырвать из земли корни, и листья его вывернулись в одну сторону матовой изнанкой. Внезапно ветер утих, словно прислушиваясь. Куст замер. Но вот на нем кивнул один листочек, потом кивнул второй, третий, и я сначала услышал, а потом увидел падающие капли дождя. Семен вышел из-под навеса, поднял поперечную пилу и медленно пошел обратно. На земле остался белый сухой рисунок пилы.
Работу пришлось останавливать, ждать, когда просохнут колосья. На ток пришел Гриша и уселся на корточках возле сортировки. Рядом с ним на кучу зерна села Наташа. Гриша осмотрел ее усталые руки и грязное лицо, едва заметно ухмыльнулся и проговорил:
- Теперь хорошо работаешь. Как часы.
Наташа вспыхнула и благодарно взглянула на него. Потом она обвела ясным взором ребят и девчат, собравшихся под навесом, словно хвастаясь своей ловкостью и сноровкой. Но никто, кажется, не слышал слов Гриши. Некоторые завтракали, некоторые беседовали. Только Люба стояла одна, облокотившись о сортировку, и смотрела на пилу так пристально, как будто это была не простая поперечная пила, а какая-то диковинная зверюшка. Наташа вздохнула и, расстелив на коленях платочек, тоже принялась завтракать. А Гриша посмотрел на Любу и сказал!
- Вот видишь, почти четыре гектара обмолотили. Зерно обмолачивается - лучше не надо… Ты, секретарь комсомольской организации, должна болеть за работу механизмов.
- Я не люблю болеть, - равнодушно сказала Люба.
- Нет, я серьезно. Если видишь, что колхозные руководители тормозят работу механизмов ради своих узкоколхозных интересов…
- Послушай, Гриша, - тихо перебила его Люба, - если бы ты любил девушку, стремился бы ты быть с ней…
- Что? - спросил Гриша и встал.
- Если бы ты был занят по уши. С утра до ночи. И с ночи до утра. Нашлась бы у тебя минута, чтобы побыть с ней?
- Ясно, нашлась бы. А что?
- Как бы ни был занят?
- Конечно. В крайнем случае написал бы письмо.
- А после первого круга я ни одной пробки не сделала, - сказала Наташа. - Правда, Гриша?
Она по-детски обеими руками держала кружку, и на лице ее белели усики молока.
- Молодец, - ответил Гриша. - Ни одной пробки. Сразу освоилась.
И снова глаза Наташи вспыхнули радостью.
- Ну, а если он так занят, что не может даже письма написать, - допытывалась Люба.
- Тогда… тогда все равно она знала бы, что он любит,
- Почему?
- Чувствовала бы.
- А если она не чувствует?
- Кто?
- Теперь я всегда с тобой буду работать, - сказала Наташа. - Весь сезон.
- Конечно, - солидно согласился Гриша. - Сначала я не хотел тебя брать. А ты, оказывается, здорово работаешь.
Лицо Наташи сияло.
- Ты, кажется, добился своего, - тихонько сказал я Семену. - Теперь она станет ходить к нему слушать радио.
- Да, станет ходить, "ответил он вслух, грустно вздохнул и отвернулся.
8
Дождь прекратился. Подошли подводы. Целый день Наташа работала на комбайне, и поговорить с ней насчет частушек, а тем более записать их, я не мог. Вечером я отправился в Поддубки, надеясь застать Наташу дома. Надо было торопиться, потому что она должна уходить на комсомольское собрание.
Я почти дошел до Наташиного дома с нарядными, выкрашенными в зеленый цвет наличниками, как меня остановила старушка, одетая в дырявое пальто и рваные башмаки.
- Ты, сынок, из области? - спросила она, тронув меня за локоть. - Хоть бы ты припугнул наших хозяев. Топить печку вовсе нечем, сучки на дороге сбираю… - Подбородок ее задрожал, и она беззвучно заплакала. - Хоть бы они мне дровец привезли… Одна осталась. Братья бросили, сынов нету, а работать через силу не могу…
Я посоветовал ей обратиться к бригадиру или председателю колхоза.
- Да чего мне к ним ходить? Все одно без толку. Только и слава, что председатель, а никакой в нем заботы о людях нет. Ты бы его припугнул, сынок.
Я, как мог, объяснил старушке, что я землеустроитель. Она перестала плакать и спросила:
- Так, значит, из колхоза в колхоз и ездишь?
- Так и езжу.
- И зимой тоже ездишь?
- И зимой. Поживу дома дня три и снова еду… Старушка жалостливо посмотрела на меня и спросила:
- Это что же у тебя, принудиловка, что ли?
- Нет, обыкновенная работа.
- Обыкновенная?.. - недоверчиво протянула она. - Может, ты деньги растратил, или что?
Я сказал, что люблю свое дело и учился ему пять лет. Старушка опасливо оглядела меня с ног до головы и отошла, видно решив, что у меня, как говорят, "не все дома", а я снова зашагал к Наташе. На мой стук не ответили. Ни в сенях, ни в комнатах никого не было. Наверное, Наташа уже убежала на собрание, пока я разговаривал со старушкой. Я уже решил уходить, но заметил на столе, под кружкой, лоскуток бумаги. Округлым, ясным почерком на нем было написано: "Дочка! Пошел на скотный двор. Сделал все, как велела. Картошку поставил в печь, щи - тоже, молоко вынес в сени. Забеги за матерью к Дементьевым. Хватит ей там шуметь".
"Значит, она еще не приходила. Надо подождать", - решил я и сел.
Я и прежде бывал в этой комнате, но теперь не узнавал ее: комната выглядела по-новому. Раньше у крайнего окна находился столик, на котором лежали игрушки младшего наташиного братишки Андрейки: заводной мотоцикл, деревянный грузовик и мельница из консервных банок. Теперь не было ни столика, ни игрушек. Раньше у двери, возле перегородки, стоял комод, а теперь только ровный прямоугольник невыцветших обоев обозначал его место. Большой стол, застланный новой голубой скатертью, поделенной складками на ровные квадраты, был переставлен на середину, а окна затянуты чистой марлей. Белоснежные взбитые подушки лежали на кровати, едва касаясь ее, словно надутые воздухом. В комнате хорошо пахло свежими березовыми вениками.
Заглянув за перегородку, я увидел там и комод, и столик с игрушками, приставленные почти вплотную к хозяйской постели. Там же помещалась и этажерка Федора Игнатьевича с томиками сочинений Сталина и с книжками по животноводству.
Пока я осматривался, стараясь сообразить, зачем сделана эта перестановка, появилась мать Наташи, женщина лет тридцати пяти, статная И худущая, похожая на физкультурницу. Она была в комбинезоне, в юбке, надетой поверх него, и в косынке из того же самого материала, что и Наташино платье.
Она сняла у порога сапоги, надела мягкие туфли и только после этого вошла в комнату.
- Они из рукомойника не умываются, - услышал я ее голос, доносящийся из кухни.
- Кто?
- А чехословацкие люди. Семен рассказывал, они из тазов умываются.
Она внесла в комнату большой эмалированный таз и поставила его в углу на табуретке.
- Что же, они у вас ночевать будут? - спросил я.
- Не знаю. Это я так. На всякий случай. Ну, как, по-вашему, по-городскому, хорошо? - спросила она, оглядывая комнату.
- Хорошо, - искренне ответил я, заметив, что она в эту минуту удивительно похожа на Наташу. - А где Андрейка?
- На два дня к бабушке снесла, чтобы не мешал. Надоел. Хорошо, значит? Ну вот. Дементьевы, вон, всю квартиру на дыбы подняли. Моют все да скребут. А у них, как два часа ночи, так ребенок просыпается и давай орать… Или Бунаев. Сегодня с культивации иду, вижу - едет из города, цветы везет. "Куда, спрашиваю, дедушка, цветы?"- "В школу", - говорит. Хитрый. Знаю я, в какую это школу. А у него прямо под окнами циркулярная пила визжит. До двенадцати ночи работает…
Она прервала фразу, увидев записку мужа, прочла ее и улыбнулась:
- Ну зачем же ты щи в печь поставил? Эх ты, дитя малое. Щи на холод надо, - проговорила она так, словно Федор Игнатьевич был рядом.
Потом вынесла чугун в сени, вернулась обратно и продолжала:
- Сегодня у нас все бабы переругались, прямо смешно… Три чеха приедут, а всем охота, чтобы у них гости ночевали. А они и ночевать, наверное, не станут. Приедут, посмотрят и уедут. А наши бабы все равно ругаются. Говорят, завтра сам Василий Степанович будет ходить и смотреть, у кого лучше. И мой с ним будет ходить. А разве мужики поймут, где лучше? Например, у Иванищева, ничего не скажешь, хорошо дома, чисто, просторно, а разве можно к ним гостей пустить? Он как заснет, так и начинает сам с собой говорить, полные речи произносит. Или к Дементьевым. Разве Ленка такие щи сготовит, как я сготовлю? Федя, вытирай ноги, - предупредила она, увидев мужа.
Федор Игнатьевич стоял у двери, не решаясь переступить порог. За его спиной я увидел ту самую старушку, которая останавливала меня на улице.
- Ну, и нагнала страху, - заговорил Федор Игнатьевич, - в собственную избу войти робею.
Он прошел на цыпочках, шаркая по стене рукавом гимнастерки, сел к столу, и я почувствовал исходивший от него острый запах йодоформа.
- Химия отелилась, - устало сказал он.
- Бычок или телка? - спросила жена.
- Телка. С пятном на носу. Вся в отца… Иди, садись, Мария Евсеевна, - обратился он к старушке. - Что тебе?