Я нашла его! Да, уверена, эти голоса я уже слышала раньше! Диалог мужчины и женщины. Это он. Это он, он, он, он! Но как же я могла слушать радио, которое даже не было включено? Радио, которое не было включено? Конечно, сейчас они говорят совершенно о другом, ведь прошло время, так что уже невозможно понять, права я или ошибаюсь. Может, это вовсе не те люди? Совсем не те, которых я слышала раньше? Я пытаюсь убедить себя: да, в этом-то все и дело. А потом понимаю: есть бесконечное множество моих различных "Я", существующих попеременно в разные промежутки времени. Касаюсь себя. Стараюсь ощутить физическое присутствие своего нынешнего "Я". "Я", которое могу назвать своим здесь и сейчас, но все, что я чувствую, - это горячечный жар собственной кожи. Внутри - пустота. На поверхности появляются крошечные отверстия, их становится все больше и больше, и сами они увеличиваются; постепенно исчезает пропасть, отделяющая меня от остальных людей. Останови меня! Закрой мое тело своим, не дай мне упасть туда, вовне! Обними меня, обними, обними, обними, закричала бы я Окабе, когда бы могла говорить, сейчас это мне необходимо, но слишком не к месту это сейчас, и я вынуждена молчать. Ток крови посылает нервам чувство странной неровной пульсации. Во рту - привкус железа, резкий и прохладный. Мышцы рук сводит, подергивает, движение это совершенно бессознательно. И следом за подергивающимися руками начинают волнообразно сокращаться все прочие мышцы - я понятия не имею, какая часть тела может оказаться следующей. Зубы стучат. Слышу звук, напоминающий щелчок… то есть так мне кажется поначалу, и далеко не сразу я понимаю: никакой это не щелчок, просто встали на место недостающие детали.
Я слышу голос.
Давно пора переодеться.
Волны мышечных сокращений приобретают форму концентрических кругов, нарастают, поднимаются все выше, словно позывы на рвоту.
А потом надо бы сходить в спортзал.
Угу, отвечает голос. Интонация совсем другая, но я все равно узнаю - это тот же голос, который заметил: "Давно пора переодеться". Чем-то похоже на актрису, на разные голоса озвучивающую разных персонажей в мультфильме, на актрису - мастера своего дела. Меня захлестывает ностальгия. Из глаз едва не бегут слезы. Ностальгия настолько сильна, что это прямо-таки пугает.
Засунь-ка руку в рукав. Угу.
Ну вот, осталось всего-то ничего - вытянуть руку. Угу.
Голоса то нарастают, то стихают - что хотят, то и лают.
Господи, я так зла на этого самого Йошиду - ты себе представить не можешь, мерзавец взял за моду встречаться с двумя девушками одновременно, и плевать ему с высокой горки на чувства Канако. Угу. Я понимаю, что речь идет о том баскетболисте, как его - Укай? Угу. А теперь давайте перемножим эти цифры. Угу. Нет, мне интересно, ты что, вдруг просто возненавидел эту девчонку или что? Угу. Заставьте ее замолчать.
Угу. Угу. Угу. Угу…
Дааааа, дааааааааааааааааааааааааааааа… Я отчаянно стараюсь не раскрывать рта, но предел возможному наступает столь стремительно, что это даже не смешно. Меня сейчас стошнит.
Чего?
Меня сейчас стошнит. Ты что-то сказала? Меня очень тошнит…
Прижимаю ладонь ко рту. Всем своим видом стараюсь показать - ситуация экстремальная. Какого черта ты плетешь, подруга, ситуация и впрямь - экстремальней некуда. Отвали от меня, какого хрена ты добиваешься - пристаешь со своими замечаниями в таких обстоятельствах, это же чистая правда - ситуация чудовищно экстремальная. Одна моя давняя подруга как-то мне сказала: в экстремальных ситуациях мой голос кажется даже более спокойным, чем всегда. Наклоняюсь вперед, прижимаю ладонь ко рту еще крепче. Нечего делать, приходится разыгрывать приступ тошноты.
Как я могла забыть и не помнить так долго?
Здесь и сейчас, совершенно неожиданно, во мне пробуждается давно похороненное воспоминание: похоже, скорее всего - не на сто процентов, но все же - я стала слышать голоса, когда училась классе примерно в восьмом. Голоса появились не за тем, чтобы оскорблять меня, - нет, они пришли из ниоткуда с тем, чтоб меня защитить, и создала их я сама.
И, кстати, не то чтоб я начала слышать их все разом. Я видела - слова распадаются, разбиваются в осколки. Я больше не могла повторять бесконечные "ра-роу". С того самого дня, как он влепил мне пощечину - маленький лысый человечек, учитель японского, сам не умевший правильно говорить по-японски, один из многих, кто всю жизнь занимает чужое место, - так вот, с того самого дня на каждом уроке, сколько бы я ни прилагала усилий, чтобы стать для него незаметной, он непременно меня вызывал и заставлял встать. На каждом уроке. Даже на национальной экономике, где по жизни нет необходимости выслушивать мнение учеников по какому-то бы ни было вопросу. А он все равно вызывал меня и спрашивал - что я думаю об этом, что я могу сказать о том? И заставлял встать. Ему просто необходим был ученик, над которым можно издеваться подобным образом. А потом как-то раз он велел мне повторить неправильные употребления "ра-роу", а я, судорожно копаясь у себя в памяти в поисках правильного ответа, поняла: ключ к двери, за которой спрятаны "ра-роу", потерян. Я не должна была раздумывать, давным-давно я организовала все так, что ответ приходил автоматически, как только потребуется, но сейчас он не пришел. Я постаралась мысленно воссоздать обстоятельства, при которых отвечала раньше, и обнаружила: те фрагменты картин, где должны бы находиться неправильные варианты, исчезли. Стерлись. На месте их - полная пустота. Голос пропал. Я открывала и закрывала рот, однако только и могла, что втягивать в себя воздух, уже переполнявший легкие. Я все всасывала и всасывала воздух - а что еще оставалось делать? Пульс зашкаливало. Перед глазами все мутнело. Мир расплывался. Меня одолевала странная уверенность: между мною и окружающими натягивается прозрачная, отгораживающая меня пленка, и, сколько ни старайся, дотянуться до нее невозможно. Ощущение невозможности коснуться вещей и людей прямо перед собой. Словно бы расстояние между мной и теми, что рядом, постоянно увеличивается, и они становятся все меньше, отдаляются и отдаляются от меня, пока я не останусь наедине с жестокостью противостоящего мне времени. Что сделает учитель? Снова меня ударит? Это ведь я не могу коснуться окружающего мира - а он, со своей стороны, вторгнется в мое пространство на раз, без проблем. Выбора не было, и я упала в обморок. Тело от напряжения стало прямо-таки каменным, так что упасть без чувств красиво и изысканно, как актриса на сцене, не вышло. Очень было больно… зато по крайней мере удалось как-то выйти из трудной ситуации. Учитель на помощь не пришел, но я только радовалась, что он ко мне не прикоснулся. Два одноклассника из группы охраны здоровья подхватили меня и увели из класса, поддерживая под локти. Я тряпкой висела на их руках, лицо - белое, как бумага. И куда только подевалась вся кровь из моего тела? Осталось единственное желание - наслаждаться и наслаждаться нежностью и теплом рук своих одноклассников. Один из них был парень, другая - девчонка. Мотидзуки и Хихара. Но они слишком скоро ушли и сильно тем меня опечалили. Так хотелось продолжать испытывать все разнообразие тактильных удовольствий, касаясь одновременно и мужской, и женской плоти. Откуда-то сверху, совершенно со стороны, я смотрела на их удаляющиеся спины. На линолеум пола. На светло-оранжевые лестничные ступеньки. На вкрапленные в бетон ступенек крошечные камушки. На свои школьные туфли. Когда я лежала на кушетке в медпункте, медсестра сказала - у меня подростковая анемия.
Я увидела, как слова разбиваются в осколки…
На следующий день мать спросила, почему я не иду в школу, - и что я могла ей ответить? Одно из двух. Потому что сломанный внутренний механизм выдал мне на сей раз только два варианта ответа, словно отпечатал их у меня в мозгу. Я лежала в постели и тряслась. Тело выламывало неконтролируемыми мышечными сокращениями. Мать расспрашивала меня осторожно, нежно. Такой бережной и ласковой она бывала со мной только тогда, когда я, еще в детстве, болела простудой.
- Сходить к психиатру.
- Я хочу сходить к психиатру, - сказала я.
И в ту же секунду ощущение приятного тепла и заботы, исходивших от моей матушки, исчезло без следа. Несколько дней спустя она додумалась предложить мне перейти в другую школу - раз уж меня никакими силами не заставишь ходить в эту.
- Но, знаешь, особенно тебе это не поможет. И представляешь, что о нас люди подумают? Впрочем, в другой школе можно тебя зарегистрировать как проживающую в доме твоего деда. Да, тогда, возможно…
Дед мой тогда жил в доме на севере города Иваки. Я сделала, как велела мать: съездила посмотреть, что там за школа. Всю дорогу я смотрела в окно поезда и любовалась желтыми пятнышками, вкрапленными в зелень полей, - пятнышками, которые кое-где неожиданно сливались в большущие пятна. Ранние цветы, раскрывшиеся под весенним солнцем, - вот что означала эта желтизна. Потихоньку я начинала ощущать смутную радость. Но когда мы подъехали к дому деда поближе, оказалось, что там цветов нет - только тугие зеленые кулачки бутонов. На дворе стоял май, но там все еще было прохладно. А может, в тот год вообще была холодная весна - не помню уже. Я услышала фразу, которую негромко, вполголоса пробормотала мать:
- Ну и кто виноват, что нам пришлось тащиться сюда, в этакую глушь?
Ты сама и виновата.