Как-то зайдя к нему на работу, я увидел, как два блюстителя в темном коридорчике избивают подростка, и сказал Саше. Он отреагировал молниеносно: выскочил и вскоре вернулся, буркнул: "Больше не повторится". Будто был виноват.
Саша плотно скроен, увалист, мужиковат и любит в делах порядок, порядочность. У него характерное для крестьянского парня скуластое лицо и чистые серые глаза. Сейчас он направляется к кому-то на новоселье и тащит нас за собой.
Новоселье в нашей с Яном программе не запланировано, но мы не очень сопротивляемся. Ян выдает по этому случаю подходящую цитату вроде: "Попутный ветер надувает паруса лишь того судна, которое знает, куда плывет…"
Вряд ли это касается самого Яна. Сам он плывет по воле волн, и порой кажется – во все стороны сразу. Но литературные премудрости, которых у Яна полон рот, – это одно, а его жизнь – совсем другое.
Саше Маркову необходимо забежать на работу и переодеться. Мы ныряем в неопрятное, всегда дурно пахнущее здание милиции и, пока Саша переодевается, осматриваем – не в первый раз – его так называемую "криминалистическую лабораторию": ножи, финки, кортики, а на стенах – фотографии обезображенных трупов…
Ян суеверно отворачивается: "Как тут можно работать?"
– А копаться в кишках – лучше? – спрашивает Саша из угла, натягивая штаны.
– Мы лечим, а ты калечишь, – парирует Ян. Переиначенная реплика из кино нашего детства о Котовском.
– Тогда ступай к себе в морг, – кричит Марков. – Там веселее…
Это намек на давнюю историю, когда Ян, заигравшись в преферанс у своего коллеги, патологоанатома, так наклюкался, что остался ночевать, а проснувшись ночью, обнаружил, что он в морге… Что было дальше, лучше не вспоминать.
На одном из стендов у Маркова выставлен нейлоновый член, принадлежавший здешнему хозяйственнику-старичку, который использовал его для интимной жизни с молодой женой. Но та однажды доперла и послала шарлатана-мужа подальше. Старик повесился на своей даче, а член как вещественное доказательство был приобщен к делу, а потом перекочевал в лабораторию, привлекая внимание случайных посетителей еще и тем, что сработан с профессиональным знанием дела, вручную, своего рода предмет искусства.
Ян покачал головой, рассматривая экспонат: бывший владелец преувеличил свои мужские возможности, на чем, видно, и попался… Сходил бы лучше дружек в "греческий зал…". То бишь в музей. Там ведь наглядно показано, что человечество в целом обладает весьма скромными детородными органами… Остальное – плод воображения сексуальных маньяков.
– А еще точней – маньячек, – добавляет он.
Саша еще и фотограф, одну из стен в своей лаборатории он заполнил фоторепродукциями, отвиражированными почему-то в густо-синий цвет, на которых изображены почитаемые им поэты: Пастернак, Ахматова, Цветаева, Заболоцкий…
– А это еще кто? – Ян подозрительно вглядывается в один из портретов. – Евтушенко?
– А что?
– Ничего. А почему же Вознесенского не вывесил?
Но это уже поэтические комплексы. Ян знает своих современников наизусть. Но Андрей Вознесенский возникает в разговоре неспроста, он тоже побывал в Сашином "криминалистическом музее" и даже стихи о нем написал, которые начинались так: "Саша Марков, ты король криминалистики… и дитя…"
По дороге на новоселье, у памятника Ленина с черепом, белым от голубиного помета (что ни делали, чем ни посыпали, а голуби садятся и гадят, и гадят), в палисадничке с розами Саша встречает кого-то из своих сослуживцев, и тот сообщает, под бо-оль-шим секретом, что через перевал "прорвались" татары и их теперь караулят здесь, у Ленина, чтобы схватить, усадить в автобус и завернуть обратно.
Почему татары? Ну день сегодня такой, Ленин в свое время дал крымским татарам автономию, а Сталин их выслал… Вот они и едут из ссылки, чтобы возложить свои венки Ленину. А у здешних властей мандраж: мобилизовали милицию, выставили кордоны…
В сквере много публики, разной и по-разному одетой. Но какая-то она особая, слишком плотно расположилась и слишком старательно отдыхает. А может, так нам кажется.
– А эти… тоже ваши? – спрашивает Ян, с интересом оглядываясь.
– Туг все наши… – отвечает шепотом Сашин сослуживец.
– И старушка с газетой?
– Это – активистка! Недавно двух типчиков с английского теплохода словила, когда свои антисоветские книжечки стали совать!
Этих активисточек-бабулек, с дореволюционным партийным стажем, мы уже встречали; по прибытии какого-нибудь зарубежного судна с экскурсантами они, отмобилизованные родной партией, выходят на набережную и изображают местных жителей… И блюдут, и блюдут.
– А вон тот, с перевязанной рукой… – Ян хулигански прищуривается. – У него там не пулемет запрятан?
– Вам шуточки… – вздыхает Сашин сослуживец. – Сейчас бы тяпнуть красненького… И чего этим татарам неймется… Сами не пьют и нам не дают…
– Не переживай, – говорит Марков. – В прошлом году они тоже прорвались, но их в Алуште задержали… Идем с нами, тут я знаю один ларек…
По дороге Марков вспоминает, что в прошлом году кто-то из Москвы (из самых, самых!) нагрянул в Крым, и выставили вдоль всей дороги охрану из шпиков: все одинаковые, в темных плащах и фетровых шляпах, которых здесь и зимой не носят… У каждого в руках для маскировки книжка… Причем одна и та же.
– Надеюсь, не Пастернак? – как-то натянуто шутит Ян.
В поисках ларька мы натыкаемся на Стасика Славича, долговязого, с пшеничными, как поется в какой-то песне, усами. Они с горноспасателем Юрием Буряковым уже приняли и теперь глубокомысленно обсуждают мореходные данные зашедшего в порт пассажирского судна "Иван Франко".
Мы врываемся в их неторопливую беседу и, объединив усилия, берем в разлив по стакану "Кокура"… А Буряков, прихлебывая, повествует, как сегодня ночью их группу спасателей подняли по тревоге и они карабкались по отрогам Ай-Петри на скалу, где засел какой-то чудик, любитель острых ощущений… Выпил для подкрепления сил и полез, а как протрезвел, стал звать маму…
– Как же он залез?
– А хрен его знает… Вообще там отвесная скала. Но в подпитии и не такое бывает…
Вспоминаем разные похожие случаи, наполнив еще по стакану.
Я рассказываю про кежемского рабочего, не пьяного, который в тайге, в малиннике, столкнулся носом к носу с "хозяином", с медведем то есть, и, удирая от него, скакнул от страха в экскаваторный ковш, на высоту два с чем-то метра… Специально приезжали замерять. Думали, вот рекорд, в область на соревнования пошлют, а он, бедолага, когда попросили прыгнуть, едва метр одолел…
Татар с их венками нет, и мы переходим к винному погребку под названием "Бочка". Там бочки кругом: бочки-стулья и бочки-столы и конечно же из бочек и наливают. Но главное, в разлив предлагают мадеру.
Именно здесь писатель Войнович, впервые приехавший в Ялту, наткнулся на вывеску: "ТРАКТИРЪ"… Даже охнул от неожиданности: "Неужто… сохранилось?" Мы отвечали: "Ага. Так с дореволюции и стоит. Даже цены те же!"
А тут накануне происходила съемка фильма "Неуловимые мстители". Группа уехала, а вывеску снять забыли. Она потом еще долго там торчала, вызывая недоумение у приезжих.
После мадеры следует портвейн "Таврический", а потом еще и херес, горьковатый на вкус и сухой, хотя в нем целых двадцать градусов… Возникает спор, может ли сухой херес иметь столько градусов, но многознающий Славич пересказывает историю про дрожжи, которые один наш винодел прихватил во время экскурсии на винзаводе в Испании – как бы попробовать на вкус, – так за щекой и вынес… И вот он… Сухой херес!
Вспомнили про здешнего винодела Колю Алпеева, которого отец, шахтер из Донбасса, попросил привезти винца… "Хоть понюхать, чего ты там изобрел… В своем Крыму!" Ну Коля, чтобы не ударить в грязь лицом, весь год собирал, копил в мензурочках из коллекции Массандры какие-то редчайшие мускаты… Привез в чемоданчике, а отец по такому важному случаю дружков-шахтеров созвал… Все приоделись, чинно так сидят, ждут, когда их поить начнут.
Коля достает флакончик, чего-то бормочет про букет ароматов, про вкус молодой черешни… Все осторожно пробуют. Но молчат. Ждут… Терпеливо. Он другой флакон, третий… Букет ароматов, вкус… Но тут батька чувствует, дело заклинилось, рукой машет… Подожди, мол, Коль, со своим букетом… Оно, конечно, красиво, но не берет… И младшему сынку: "Васьк, принеси-ка нашего букета, что в прихожей в ящике с водкой…"
Тяпнули, повеселели, льют из его мензурочек в стаканы с водкой… Глотают не глядя: очень, говорят, букеты впечатляют…
Разговор переходит на другие напитки. И Славич, голос у него чуть глуховатый, рассказывает, как милиционер (взгляд на Маркова!) допек своим надсмотром жителей одной деревеньки, варивших, как водится, самогон. Некий дошлый старичок решил блюстителя проучить. Весь летний день топил для видимости печку, а емкости, какие были в доме, наполнил колодезной водой. Глядь, блюститель тут как тут, даже не постучался, и от дверей уже носом поводит, принюхивается… Углядел в углу за печкой большую бутыль, бросился к ней, пощелкал по стеклу пальцами со знающим видом да так в упор и спрашивает: "Чевой-то у тебя тут, дед, налито?" – "А вода", – отвечает дурашливо дед. "Так уж и вода?" – "А чего еще?" – "Сам знаешь чего!" – "Не знаю", – отпирается дед. Попробовал блюститель и самому себе не поверил: в бутыли вода.