Автобиографическая повесть петербургского писателя Валерия Попова "Иногда промелькнет" была впервые опубликована в 1991 году. Взгляд, обращенный назад, в прошлое и в себя, взгляд человека, обладающего не только удивительной памятью на впечатления, мимолетные ощущения, но и способным проследить их влияние на характер и судьбу, умеющим самоиронично и весело рассказывать о школьном изгойстве, о неудачах и поисках своего "я".
Содержание:
1. Первая дорога 1
2. На краю 11
3. Шедевры 12
4. Одежды 14
5. Семья 18
6. Они 26
7. Оно 31
Петр Вайль, Александр Генис - "Кванты истины" (статья приводится в сокращении) 33
Примечания 34
Валерий Попов
Иногда промелькнёт
1. Первая дорога
Почему порой, независимо от возраста, нас посещают удивительные, странные ощущения? Ты стоишь, парализованный этим ощущением, вернее - сладко спелёнутый им, и не можешь ничего объяснить - откуда-то чётко знаешь лишь одно: вот это состояние своё и всё, что вокруг, ты будешь помнить до гробовой доски.
Почему? Что происходит с тобой в эти секунды? Что за наваждение находит на тебя? Ясно лишь одно - ты будешь помнить эти мгновения до конца, и, может, для того эти блаженные видения-оцепенения и посещают тебя, чтобы ты мог вспомнить в конце жизни хотя бы их и сказать себе: "Я жил".
Остальное всё испарится, высохнет - собрания, заседания, - через год они рассыплются в прах, и лишь видения жизни, посетившие тебя, останутся насовсем.
Наверное, у всех они есть, но многие не фиксируют их, считая, что жизнь означает совсем другое - то, что у всех, то, что понимают и о чём заботятся все, - а то, что вдруг видится лично тебе в какие-то щели, открывшиеся вдруг перед тобою в вечность и тут же закрывшиеся, - это так - пустые галлюцинации, - ведь никто нигде не сообщает о них, что они важны.
А между тем ощущения глубины жизни, её тайны приходят именно в такие секунды… Чем дальше, тем меньше становится их… Или всё меньшее значение мы им придаём?!
Я не знал ещё слов, тем более таких слов, как - тайна, загадка, волнение, глубина, - но именно это я чувствовал - и понял, и запомнил! - лёжа пятикилограммовым кулёчком в плетёной из прутьев люльке-коляске и глядя вверх в бездну, в черноту, ясно чувствуя, что звёзды, светящиеся точки, гораздо ближе ко мне, чем какая-либо другая опора в этой бесконечности, - и ужас охватил меня: того, что нечто дружеское и тёплое существует рядом со мной, я ещё не знал - или на эти мгновения забыл.
Помню ощущение движения вдоль высокой стены справа, белой, закрывающей с этой стороны тьму - помню ощущение защиты и одновременно - чёткое ощущение ужаса и восторга - стена обрывается, и в эту сторону тоже теперь уходит бесконечная тьма!!
Помню скрип, холод, своё вкусное дыхание, ярко-белые (на чёрном фоне) холмики - первая зима!
Неужели та самая, в которую я явился на свет? Или следующая? До скольких лет ездят в коляске? До года - ездят? Надо узнать…
И помню ещё проезд вдоль этой стены - и ощущение какой-то лихости, уверенности, знание того, как сейчас за углом возникнет бездна, темнота - и это ощущение лихой уверенности (мол, это я уже видел, переживал) - ощущение активности, силы ума и характера - хотя, наверное, я был тогда спелёнут и не мог бы пошевелить при всём желании даже пальцем.
Действительно, всё ясно сразу - потом только подтверждается. Горе от своей отдельности, от того, что ты один, отделённый непреодолимой преградой даже от тех, кто горячо тебя любит, тоже появляется сразу, и очень сильно.
Я (кажется, убежав из яслей) стою на дне оврага, передо мной вверх поднимается тускло блестящий ковёр плотных, широких, глянцевых растений, а на недосягаемом верху, из стеклянной с деревянными рамами террасы высунулась моя любимая бабушка и что-то с озабоченным лицом делает с кастрюлями, а я стою на дне оврага, и сердце сжимается от горя, - я не только не могу сейчас соединиться с ней, но даже крикнуть, что я здесь, - не имею права… Первый опыт социальности? Или ощущение невозможности соединения навсегда, предощущение вечной разлуки?!
Все самые важные вещи являются тогда, когда коляска твоя ещё не выброшена из прихожей. И тот, кто не ощутит этих самых важных вещей тогда, отмахнётся от них, как от малозначащих, - боюсь, не почувствует их и потом.
И все сладкие телесные ощущения, которые потом так мучают и услаждают нас, уже есть и тогда, и предощущение запретной сладости и есть, может быть, главное волнение, главная волна, которая несёт тебя вперёд, торопливо, к какому-то невероятному блаженству.
Я сижу в комнате у печки, в серо-звёздчатой цинковой ванне, рядом несколько тёмных фигур - но по тому, что я не чувствую никакого волнения, а даже блаженство и уют - фигуры эти - ближайшие родственники, от которых тепло.
Помню мутно-серую мыльную воду, и ощущение остывания её, ухода блаженства - но, наверное, я не могу ещё сказать, попросить подлить горячей… И помню ликованье от понимания - меня любят в этом мире, он добр, мне хотят сделать хорошо! - тёплое бултыхание струи кипятка, грубовато-ласковое движение красной распаренной руки, сдвигающей меня в сторону от струи, но я и сам весело-энергично отодвигаюсь, но не слишком - чтобы обжиг кипятка - через подушку мутной воды - всё же достигал бы кожи. Потом появление пробующей воду родственной руки, обрыв струи. И новое, горячее - на грани терпения! - ощущение в воде. Восторг поднимается во мне, и приходит желание ещё одного блаженства - я уже понимаю, что запретного и от этого ещё более сладкого, - я как бы безразлично, но зорко слежу за перемещением тёмных на фоне двух окон фигур, и, когда их расположение отчасти успокаивает меня - отчасти, но не совсем, - элемент некоторой опасности и запретности необходим, - я решаюсь. Мои маленькие внутренности коротко напрягаются, и струйка пузырьков ласково щекочет мою расплющенную цинком ягодицу, потом ногу, и - самый острый момент - пузырьки с лёгким журчанием выходят на поверхность. Я не гляжу на фигуры, но весь в напряжении - заметили?! Да. Что-то ласково-насмешливое слышу я - и снова ощущение любви мира ко мне, тепла, блаженства охватывает меня, и я, наверное, воровато улыбаюсь.
И потом тут же - неужто навсегда неизбежное? - раскаяние и неловкость.
Вода уже снова остыла, сидеть в ней дальше холодно и уже неприятно, но я продолжаю сидеть: появилось что-то тревожное и чуждое рядом (пришла соседка и о чём-то долго разговаривает с родителями, тёплыми и милыми) - а её я стесняюсь, и всё не вылезаю из остывшей воды, и даже стараюсь повернуться в ней так, чтобы как можно больше тела спрятать в её мутном объёме.
Но ещё более острым было ощущение зимнего дня: замёрзшие, сверкающие жёлтыми ледяными гранями окна. Видно, что-то изменилось с тех пор в природе - давно уже не помню (или просто не вижу) таких роскошно-плетёных, плавно изогнутых ледяных пальмовых веток, покрывающих стекло! И в том, как ветки эти с поворотом земли начинают всё ярче сверкать, переливаться, наполняться солнцем, ощущаешь вдруг огромный, занимающий весь объём вокруг, смысл и разум, чью-то заботу о том, чтобы сердце твоё наполнялось. Эта твоя незабытость, нужность в этом мире - поскольку именно тебе оценивать эту роскошь и мощь, - эта твоя пристроенность полнит тебя ликованием. Слов этих не было тогда, но ощущения были именно такие!
Потом солнце нагревает окна всё сильнее - наверное, это начало весны! - лёд тает, и стекло с нашей стороны затуманивается паром, и как приятно при этом, звонко и упруго скрипя по мокрым стёклам пальцем, рисовать улыбающиеся рожи, которые тут же начинают "плакать". Рядом со мной трудится моя улыбающаяся сестра - характер её с тех пор не изменился - мы торопливо соревнуемся, жадно поглядывая на ещё свободные пока чистые матовые поверхности: успеть захватить! - все чувства и страсти были уже и тогда, были всегда!
Мы весело толкаемся, сопим - интересные, весёлые отношения, приятно, оказывается, быть рядом с каким-то другим человеком, не тобой! Я замечаю вдруг, что сестра взяла откуда-то гвоздь и проводит на стекле тонкие линии, рисунок её затейливее, в нём вмещается больше.
- А давай, - уже заранее ликуя от предчувствия торжества, сценического успеха, говорю я, - ты дашь мне гвоздь, а я тебе палец!
Мы смеёмся, мы отлично уже понимаем друг друга. Три года мне - два сестре? Четыре мне - три ей? Пять мне - ей четыре? Трудно сказать, да и неважно. Важно вспомнить, и снова почувствовать счастье от первого всплеска, первой игры ума, от предчувствия главного и бесконечного наслаждения, предстоящего тебе.
Окна гаснут, вместе с темнотой вступает холод, мы слезаем с подоконника - какие белые, широкие, удобные были раньше подоконники! - сползаем вниз, на длинные, чуть шершавые половицы, и вот уже сидим, вытянув в блаженстве лица к открытой дверце печки, видя пробегающие по ощерившимся лопнувшей корочкой поленьям сизо-бордовые волны, ловя струи жара, накаляющие щёки и лоб!