- Вороны повсюду черные, - усердствуя над яблоками, поддакнул Бахтияр.
- Земля - кто хает ее? - Аскар вскинул голову. - Земля хороша, жизнь - тесная…
"Земля хороша", - только и услышала мать; снова подхватила, унесла волна мысли…
Земля отцов! С тобой, сухой, теплой, светлой, как серебро, самое трудное пережито. Четыре года войны - как одна долгая зима; дни приходили черные, как будто и не рассветало. Лица у всех похожи, словно у родных по крови: глаза кажутся огромными из-за впалых щек. Не услышишь детского смеха: маленькие старички, как терпеливо они ожидали, когда войдет мать, когда разломит темную лепешку из кукурузы с примесью жмыха, колющую язык!
В колхозе - ни людей, ни машин, ни удобрений, а хлопок-то нужен! Сама - молодая еще была - верхом ездила в дальние заброшенные кутаны, мешками привозила овечий слежавшийся навоз, сыпала в борозды. И земля отвечала на заботу стократно, отдаривала и хлопком, и рисом, и свеклой. Спасла, дала выжить детям эта земля, воистину золотая…
…потому что берегли ее, лелеяли, холили - людские неутомимые руки.
О чем толкует Аскар? Говорит быстро, распаленно:
- Крыши - одна к одной, кошка весь кишлак из конца в конец пройдет и наземь не спустится! На два гектара поля - восемнадцать клочков, разделенных посадками тута! Трактор не работает, а только разворачивается!
- Перепланировать можно. Деревья пересадить, - говорит Сафар.
- Как говорится, пока старое обновишь - и дух вон!
Младший нерешительно вставляет слово:
- Какой толк искать от хорошего - лучшего? А если найдешь худшее? Рассказывали мне про эти места куруксайские, Где сухо - там соль, где вода - камыши. Каждый стебель, как черенок кетменя! Земля, верно, золота сундук, да попробуй открой его!
- Не я один еду!
Сафар - совсем мягко, ласково:
- Ну да, парни едут - и молодцы, что едут. Еще солдатское донашивают, им и постели не надо: рука под щекой - подушка, другой рукой укроется! А как семейному человеку сняться с места? Такое дело через несколько сит надо пропустить. Жена, дети - каково им в голой степи придется?
- Напрасно о нас беспокоитесь, братец Сафарджан…
Не заметили, как подошла Ойниса, - стоит, жжет глазами:
- Мой дом - здесь! Без меня решил, без меня пусть и едет муж мой…
…Дом. Матери ли не знать, что такое родной дом. Запахи его, ни с чем не сравнимые: горьким дымком от очага, - степью - от полынного веника, а возле айвана, перебивая все, защекочет ноздри пряный аромат базилика, райхана…
Зимой возвращаешься с работы затемно, щеки леденит ветер, ноги разъезжаются по снежной мокрети - и вот он, в оконце, теплый свет дома! Летом - песенка арыка, бегущего через сад, сладкая песенка жизни. Вещи домашние пусть иные стары, неказисты, - живет в них память о людях, прикасавшихся к ним…
Дорог женщине ее дом, но не понять Ойнисе, отчего давеча вздрогнуло и остановилось сердце - Бахтияр вошел в калитку, придерживая мешок на спине завернутой полой чапана: точь-в-точь, как отец его носил грузы, так же и входил Абдукадыр в калитку, наклоняя голову…
Дом дорог, когда слышатся во дворе шаги хозяина, шаги мужчины. Пусть он будет хоть таким, как непутевый этот Аскарджан: когда не надо - упрям, а на дерзкое слово жены ответил, как будто обрадовавшись:
- А ведь и верно сказала, цветок моего сердца, Ойни-сахон! У меня на первых порах руки свободными быть должны, большие заботы малыми не заслоняться!
Кисть выпала из рук Ойнисы, брякнула о ведерко. Аскар говорил весело, улыбкой все вокруг осветил, - странное дело, от этой улыбки на лицо жены упала тень, опустились ресницы. Злые слова, дрожавшие на кончике языка, остались при ней.
Снова ушла белить. Опять запели:
На меня ты погляди!
Поглядела, ёр-ёр…
Пламя у меня в груди…
А мне что за дело, ёр-ёр?
Вздрагивает голос, не осталось в песенке ни бойкости ни задора. Должно быть, думает сейчас Ойниса: "А почему он не рассердился? И для чего нужна ему свобода, там, вдали от дома?"
Усмехается мать: догадлив ее сын Аскарджан, пусть себе люди считают его простаком. И упорен - в деда, Умарали, наверно, пошел.
Рассказывали старшие: женившись, поселился дед на краю кишлака, больше негде было. Арык сюда не доходил, пустошь щетинилась колючками. Люди толковали: "Земля тут проклята, змеей облизана!" Дед колючки вырубил, вскопал землю, посадил плодовые деревья. Воду возил из сая на ишаке, по два кувшина каждый раз. После арык провел - когда долбил землю, горьким потом своим русло наполнял…
Ушел из жизни человек, а сад остался. И кажется людям, что он всегда цвел на этой земле - прекрасный сад.
Разве плохо, что Аскар хочет оставить людям свой сад?
…Он уже не сидит - вскочил, машет руками, воспламененный спором. Тряхнул головой, - как тюбетейка не слетела? Смешной? Нет, красивый, не видно на нем старенькой майки, огонь виден, которым он горит!
- Земля отцов - моя и весь Узбекистан - мой! Вся страна моя! Если никто не шагнет дальше своей калитки, чьими руками она будет украшена? Степь… Ровная, как ладонь, три дня иди с закрытыми глазами и не споткнешься! Спит земля - разбудим! Рассечем каналами каменную грудь… Не в арыках - в бетонных лотках зажурчит вода, капля - и то не прольется даром, пушинкой хлопка обернется! Шестирядную хлопкоуборочную поведу, там будет для нее простор! Бунты осенью встанут, как горы! Глянешь на них - ты сам выше гор, и весь мир у тебя на ладони!
Оборвал речь, смущенно помотал головой, вытер лоб рукавом. Все молчали, только арык по-детски лепетал в тишине…
- Для поэта хороши такие речи, - снисходительно улыбнулся Сафар, - а тебе рассчитать бы, чего лишаешься и что приобретешь. И еще - о матери подумай! Ко мне не едет, сколько ни зову, - вам с Бахтияром надо старость ее покоить…
Слова его были справедливы, но отчего-то летний день, слепяще-алмазный, словно бы потускнел от этих слов.
Аскар присел на край чорпаи, взял яблоко, нож, снова положил. И этот похож на отца, - снова острой болью отозвалось, приметив, сердце.
Муж, Абдукадыр, что сказал бы он сегодня на семейном совете? Дед Умарали что сказал бы? "Когда трое спорят, хоть один неправ". А тут у каждого - своя дорога и своя правда.
Можно жить на три дома, разделив хозяйство. А сердце? Его не разрежешь натрое. С кем оно, сердце? Не стареет народная мудрость: сердце матери - в сыне, сердце сына - в мире…
- Сыновья мои, оставьте дело, послушайте, что я скажу!
Холодок подкрался к сердцу, озябло оно, сжалось - и снова застучало громко и сильно.
- Ты звал меня, Сафар, обещал, что руки мои в твоем доме холодной воды не коснутся, да и зачем - из крана горячая бежит… Спасибо, это уютная доля. Бахтияр, младшенький, ты будешь рад, если останусь с тобой в доме, где все привычно и мило сердцу. Спасибо тебе, это привычная доля. Но я решила - буду с тем сыном, что не зовет меня с собой, разделю с ним его беспокойную судьбу, его труды и заботы. Поедем все вместе, - эй, послушай, Ойниса! - я внуков сберегу. И сюзане новое начну вышивать - новую долю…
Оглядела сыновей: вытянулось лицо у Сафара, Бахтияр приоткрыл рот, Аскар вскинул голову - в расширенных глазах плеснулось черное пламя…
Мать засмеялась торжествующе:
- Что, не ждали? А может, я еще и сама за кетмень возьмусь! Болтают: старость, старость… Шурпа на донышке вкуснее - разве не так?
Свой
Было, как всегда бывает в это особое утро: торжественно, трогательно, пестро, горласто; зычный голос Марины Глебовны, вдруг перекрывающий все звуки, точно барабан в оркестре, "Петров! Наведи порядок!"; первоклассники, едва видные из-за букетов; выпускники, воспринимающие весь этот сумбур слегка отстранение и чуточку элегично, в плане прощания с детством: последний ведь год!
Все обыкновенно, только непривычно свежо для сентябрьского южного утра. Инна Сергеевна повела плечами, вдруг озябнув. Марина Глебовна каким-то образом оказалась рядом, приглушив голос насколько могла, сказала:
- Слушай, на тебе же лица нет! Ну, к чему это самоистязание? Иди домой, найдем замену, сегодня все в сборе…
- Не могу. Первый урок - у своих…
Эти слова уже говорились сегодня. "У своих", - повторил за ней Петя. И добавил жестко: "У меня вот - один "свой". Да и то, если еще…"
За этим, поспешно оборванным "если еще", такой промелькнул ужас, невероятный, невыносимый, - Инна Сергеевна не дала себе даже в мыслях допустить возможность этого "если еще…", кинулась в дела, в сборы. Причесалась особенно тщательно, платье выбрала яркое, легкое, наверно, слишком легкое - по погоде.
В этих хлопотах было нечто, уже успокоительно-обыденное, говорящее, что все идет нормально, исключающее даже намек на тот ужас, что таился в Петиных словах. Чтобы еще больше утвердиться в этом настроении, Инна Сергеевна подошла к мужу, подставила щеку, почувствовала прикосновение теплых губ.
- Ладно, иди и не волнуйся. Будут известия - сообщу. Хоть с урока вызову…
…Сын, Виталий, не ночевал дома. Поссорился с отцом, хлопнул дверью - и исчез.
"Свои" подходили, здоровались наперебой, окружали, ее несравненный девятый "Б" - как вытянулись за лето, и у всех настроение, как на вокзале: встречи, встречи - и начало пути… Хохот, восторги.
- Инна Сергеевна, а я на море была!
- Инна Сергеевна, я косу обрезала, не заругаете?
- А по истории у нас кто? Фаина? У-у! Братцы, мы под колпаком, у нас Фаина!
- Дистрофант! - Скамейку не поднимет!..
Словно бы все вместе, но справа группируются мальчики, слева - девочки; поклевывают тех вихрастых горлопанов острыми, беглыми взглядами, улыбочками, смешками…