"Нет, ты видел, как этот пидар врезал Мирону?" - закричал кто-то с дерева. "Скажи, поц, что это ты в пятницу вечером ходишь в форме, у тебя что - нет денег на "Ливайс"?" - закричал другой мальчик. "Раз он такая гнида, устроим ему интифаду, чтоб не скучал!" - крикнул первый, и они оба начали кидать в меня с дерева мушмулой. Я попытался влезть на дерево, но с автоматом и в форме мне было очень неудобно. Вдруг кусок кирпича ударил меня в плечо - оказалось, что в кустах прячется еще один мальчишка. "Би Эль Ю!" - заорал он и показал мне средний палец. Эти дети действительно были двинутые. Прежде чем я успел броситься в погоню, тот, который в меня плюнул, поднялся. Все лицо у него было в грязи. Он заехал мне по яйцам и рванул с места. Кровь бросилась мне в голову, я догнал его буквально в три скачка и ухватил сзади за рубашку. Он упал, и я начал его метелить. Тот, что бросил в меня кирпичом, теперь вспрыгнул мне на спину, а двое других слезли с дерева и пришли ему на помощь. Они вцепились в меня, как пиявки, один из них укусил меня за шею. Я попытался стряхнуть их, и мы все рухнули в грязь. Я лупил их без остановки, но у них были железные яйца, у этих мерзких гномов, - сколько им ни попадало, они не сдавались. Я держал по одному в каждой руке, третьего я душил ногами, и тут этот Мирон - похоже, он был их предводителем - въехал мне камнем по голове. Мир завертелся у меня перед глазами, и я почувствовал, как по лбу стекает струйка крови. Я услышал автоматную очередь и заметил, что "узи" давно не у меня, - он, видимо, упал, когда мы катались по грязи. "Оставьте моего внука, выродки, - услышал я алжирский акцент свой бабушки, - или я прикончу вас, как карпов в ванне!" Я не знал, снится мне все это или нет. "Оставьте его, эта бабка психическая!" - услышал я голос Мирона и почувствовал, как все руки отпускают меня. "А теперь всем исчезнуть, фьють-фьють! - приказала бабушка, и их ноги быстро зашуршали по траве прочь. - Смотри, как они запачкали тебе форму джандарма! - Я почувствовал бабушкину руку у себя на плече. - И сделали тебе рану на голове! - продолжила причитать она. - Это ничего, ничего, я тебе заклею рану и форму постираю, будет как новенькая. А Господь, уж Он позаботится об этих дьяволах. Пойдем домой, Жильбер, холодает". Я встал на ноги. Мир продолжал вертеться без остановки. "Скажи, бабушка, - спросил я, - где это ты научилась заряжать автомат и стрелять?" - "О, это из фильмов Жака Нориса, их показывали по телевизору. До того как этот подлец перестал снимать фильмы и сбежал с деньгами, - вспомнила бабушка и рассердилась. - Завтра ты наденешь форму джандарма и пойдешь его проведать!" - "Бабушка!" - завопил я в ярости. Лоб жгло огнем. "Прости, Жильбер, - форму сольда", - извинилась бабушка и поковыляла вверх по лестнице.
Араб с усами
В автобус сел араб с усами. Даже если бы в нем вовсе не было ничего арабского, даже если бы он вообще был не араб, мне бы все равно было ясно, что он араб. У арабов волоски усов всегда смотрят вниз, а у обычных людей они обычно смотрят в стороны. В руках у араба была большая корзина, он прошел в самый конец автобуса и всю дорогу смотрел только на шоссе, как будто это он был водитель (Ноа рассказывала, что арабам запрещают водить машину, а если и разрешают, то только "пежо", потому что у "пежо" самый слабый корпус). И вот он идет по проходу в самый конец автобуса, ни на кого не глядя, и вдруг наступает мне на ногу (на ногу, не на туфлю, а прямо на ногу). Я как заору: "Смотри, куда прешься, араб вонючий!", и еще как заору: "Кус имммммма шельха!" (потому что могло оказаться, что он не понимает иврита). Он заговорил таким арабским подлизывающимся голосом, с "б" вместо "п", все время просил прощения и поцеловал мне руку, а мне все время было страшно, что у него в корзине разделочный нож, как у мясника, и что он вытащит нож и заколет меня. Я из тех людей, с которыми все время такое случается, хроническое невезение с детства. Папа говорил, что дело не во мне и не в невезении, а в генах и что стоит поинтересоваться историей нашей семьи, как становится ясно, что по маминой линии все двинутые как минимум на пять поколений назад. А мама отвечала: "...а я из всех самая двинутая, если откопала себе такого мужа, как ты". А папа говорил: "Ай-яй-яй, как смешно". Но больше они ничего такого не говорят. Они оба умерли. Давно. От крысиного яда. Ноа сказала, что это дико смешно - умереть от крысиного яда, что она все похороны писалась от смеха - натурально писалась, аж мокрое пятно на трусах. Я все жду, что ее родители умрут, не важно от чего, хоть от сердечного приступа, - уж я развлекусь у них на кладбище. Так вот, араб говорит: "Извините, извините, извините!" - и эти его усы колют мне руку. От страха я ему говорю: "Отвали от меня, урод вонючий!" И тогда он идет и усаживается на заднем сиденье. Они всегда садятся на заднее сиденье, чтобы надо было всю дорогу думать, подкрадутся они к тебе с ножом или нет, и оборачиваться, пока не заболит шея.
И никогда не подкрадываются. Сама невинность - а у кого потом болит шея? У нормальных людей вроде нас с вами - а им хоть бы что. "Это все потому, что мы с ними слишком добренькие", - говорю я красавчику, который сидит напротив меня, спиной к движению. Мне было важно с ним подружиться, потому что если бы араб у меня за спиной вытащил из корзины нож, то красавчик бы меня предупредил. Но он оказался просто гадом и начал кричать, что все вокруг сволочи и что мы стали нацистским государством. Он кричал, и ругался, и снова кричал, и у него изо рта потекла слюна, как у психа. Но все, что он говорил, было вообще не о том. Назвать меня нацистом (-кой) - это глупость несусветная. Это как сказать про персик, что он дебильный, или про галоген, что у него дела идут хреново. Никакой связи. У меня нет никакого мнения по вопросам нацизма или политики, как нет мнения по поводу шовинизма или феминизма. Никогда никаких мнений - таков мой принцип. Для мнений нужна сосредоточенность. А я что? Когда пора будет идти на похороны родителей Ноа и там уписаться от смеха, я даже не смогу понять, откуда у меня на штанах взялось мокрое пятно.
Когда умерли автобусы
В ночь, когда умерли автобусы, я сидел на скамеечке у автобусной остановки. Рассматривал дырочки, пробитые в проездном, пытался понять, на что они похожи. Одна дырочка напоминала зайца, она нравилась мне больше всего. Все остальные дырочки, сколько я в них ни вглядывался, оставались просто дырочками. "Мы уже час ждем, - жалобно вздохнул сонный старичок. - Даже больше. Черт бы их побрал, эти автобусные компании. Деньги у правительства брать - это они быстро справляются, а потом сдохнуть можно, пока они приедут". Нажаловавшись, старичок поправил берет и опять уснул. Я улыбнулся его сомкнутым векам и вернулся к дырочкам, которые выглядели, как дырочки, и к терпеливому ожиданию. Мимо остановки пробежал потный паренек. На бегу он повернулся к нам и крикнул сдавленным, задыхающимся голосом: "Не ждите, автобусы умерли, все!" Он побежал дальше и уже на достаточном расстоянии от нас остановился, уперся рукой в левый бок и снова повернулся к нам, как будто забыл сказать что-то важное. Слезы и пот блестели на его щеках. "Все!" - истерически крикнул он, развернулся и побежал дальше. Старичок испуганно открыл глаза: "Что этот мишигинер хочет?" - "Ничего, дедушка, ничего", - пробормотал я. Подняв рюкзак с земли, я пошел к шоссе. "Эй, мальчик, ты куда?" - крикнул мне вслед старичок.
Около старой шоколадной фабрики на автобусной остановке ждали парень и девушка, играли пальцами в игру, правила которой мне никогда не удавалось понял. "Эй! - крикнул мне парень. - Ты не знаешь, что случилось с автобусами?" Большой палец ее руки касался его запястья. Я пожал плечами. "Может, они бастуют, - сказал он ей у меня за спиной. - Тебе стоило бы остаться ночевать у меня, уже поздно".
Я поправил лямки рюкзака, болтавшегося за спиной. Автобусные остановки вдоль всего шоссе осиротели - видимо, пассажиры отчаялись и разошлись по домам. Им было наплевать, что автобусы не приехали. Я шел все дальше и дальше на юг.
Первый труп я увидел на улице Линкольна, он лежал на спине, весь скрюченный. Рассеченное водительское стекло было залито густой тормозной жидкостью. Я преклонил колена и протер рукавом козырек. Это был сорок второй. Мне, кажется, ни разу не довелось на нем ехать. Он вроде бы из Петах-Тиквы, откуда-то оттуда. Пустой автобус, лежащий на спине посреди улицы Линкольна, - я не мог понять, почему это так грустно.
На центральной автобусной станции они валялись сотнями, реки бензина вытекали из их разорванных тел, их кишки вывалились наружу и распластались по асфальту, сочась черной кровью. Десятки убитых горем людей сидели на станции, надеясь услышать всхлип мотора, выискивая полными слез глазами вращающееся колесо. Один человек в фуражке контролера ходил среди пассажиров и пытался их утешать: "Это, наверное, только здесь. В Хайфе их еще целая куча, скоро они приедут, все будет хорошо!" Но все понимали - и он тоже, - что никто не остался в живых.