- Здорово, - говорю я. - Правда, мне все-таки больше нравится в оркестровом исполнении.
- И еще она ничего не смыслит в классической музыке.
- Да что ты?
Клайв качает головой и радостно добавляет:
- Ни капельки.
- А мои стишки ей понравились?
- М-м… Вообще-то я… Я другим образом обыграл нашу задумку с Мусоргским. - Светящаяся физиономия моего друга омрачается легкими угрызениями совести.
Я вздыхаю.
- Выкладывай.
- Я, как бы выразиться… сказал, будто я… хм… в некотором роде потомок Мусоргского.
- Кто-кто?
- Потомок Мусоргского и одной русской царевны. Знаешь, ведь Амрита у нас голубых кровей: ее отец был раджой местного значения, и технически она считается раджкумари. Мне стало досадно…
- Да, и еще ты сын дровосека! - перебиваю я.
- Что? А, ну да, вроде того…
(Отец Клайва, помимо всего прочего, владеет двадцатью тысячами акров превосходного леса где-то на северо-востоке Шотландии и парой лесопилен в окрестностях Данди .)
- Ах, - вскрикиваю я, по-девчоночьи хлопая в ладоши, - как романтично! - И, оставив шутовство, добавляю: - Как ты думаешь теперь выкручиваться? Навешал девчонке лапши. Это же надо так завраться: потомок Мусоргского!
Распрямляюсь в кресле и, глядя в окно, слушаю, как мой давний школьный товарищ погружается в трясину лжи.
- И еще я сказал, что алкоголизм у нас в крови.
- Поверить не могу - ты самолично себя оговорил? Сознался, что любишь заложить за воротник?!
- Да не я, - оправдывается Клайв. - Матушка, Оливия.
- Ах да, Оливия. Припоминаю.
За нашим столиком ненадолго воцаряется молчание. Наконец я спрашиваю:
- Клайв, а зачем ты сказал Амрите, что у твоей матери проблемы с алкоголем?
Достопочтенный совсем сник и стал затравленно объясняться:
- Сам не пойму. Как понесло меня, как понесло… и остановиться не смог.
- Да, нехорошо получилось.
- Просто мне так хотелось, чтобы и у меня в семье было что-нибудь не как у людей. Вот погляди, кого ни возьмешь - одни проблемы: у этого мать, умерла совсем молодой, у другого сбежала с каким-то психом, третий вообще с мачехой живет. Девчонки всегда тянутся к тем, кто понесчастнее. А мне чем похвастаться? Родители мои - мелкие аристократы, этакие благополучные милые эксцентрики. Хочешь - на Тибет съезди, хочешь - на дельтапланах полетай. Обычные вменяемые люди, у которых не больше проблем, чем у других. Я всегда жил как у Христа за пазухой: судьба меня не била, да и эмоциональных травм никаких не припомню - ну, если не считать ту историю с гуталином.
- Да, и если не считать, что ты прирожденный враль.
При этих словах Клайв заметно приободряется.
- Да, ты прав. А что, если у меня действительно страшный недуг, в самой запущенной форме, - синдром Мюнхгаузена? Согласись, интересный случай.
- Можешь не обольщаться. Все парни им страдают.
Вне всяких сомнений, наш милый Клайв Спунер - на редкость необычайный субъект. Но пока все идет своим чередом, и романтическая история о принцессе и сыне дровосека еще достигнет кульминации.
Глава 23
Кэт уехала, и мне совсем некому облегчить душу. Постоянно звоню Бет. Она крайне нелюбезна - непонятно, то ли раздражают мои частые звонки, то ли у нее есть другие поводы для негодования. Поэтому я вовсе перестаю звонить.
Наконец, окруженная ореолом загадочности, возвращается Кэт.
- Давай рассказывай, как съездила. Только со всеми подробностями. - Я горю нетерпением.
Их группа состояла главным образом из подтянутых молодых людей в шортах и футболках, при виде которых Кэт не могла сдержать довольно вульгарного возгласа "Ой, держите меня!!!". Помимо накачанных молодцов в группе были две эксцентричные дамы средних лет, которые беспрестанно жались друг к другу и вообще производили довольно странное впечатление - главным образом благодаря своим нарядам для велосипедных прогулок: длинные юбки и соломенные шляпки. Последним к любителям велосипедных прогулок присоединился коренастый толстенький человечек с вьющимися черными волосами и пробивающейся на макушке лысиной. Звали его Вернон, и всю дорогу он громко отдувался и пыхтел.
Мало-помалу Кэт сдружилась с двумя старыми кокетками и Верноном, и вместе они образовали крепкий, размеренный и двигавшийся с безмерным достоинством тыл.
Несмотря на накрапывающий с неба мартовский дождик, Бордо был прекрасен: с холмов спускались поперечные ряды виноградников, из садов выглядывали красные черепичные крыши сельских домиков, а вдоль дороги тут и там проклевывались из земли первые весенние цветы. Подтянутые молодые велосипедисты были хоть и приятны наружно, но собеседниками оказались никудышными. А Вернон, отличавшийся редкой эрудицией, не привлек нашу курортницу внешне. В итоге Кэт отдохнула замечательно и без лишних треволнений. И даже привезла в коробочке мне гостинец!
Я думаю о вине, сыре, ветчине и прочих французских лакомствах - о том, что припасла наша щедрая соседка Франция на мою утеху.
- Не угадал, - отвечает Кэт. - Ну-ка сунь руку.
Фи, да там же котенок.
- Фи, да там же котенок, - говорю я.
- Справедливое наблюдение.
- Но каким образом? Ведь нельзя же так запросто перевозить через границу животных.
- Теперь можно, в Евросоюзе другие правила.
Я пристально смотрю на животное, втайне желая разглядеть на его месте бутылочку бургундского. Котенок в свою очередь не сводит голубых глаз с меня, видимо, в душе надеясь, что я превращусь в селедку.
- Имя уже придумала? Помню, ты говорила, Сократ - самое подходящее имя для кошки.
- Был такой разговор. Только ведь этот кот - француз. Назову его Гастоном.
- Какое кощунство! Назвать кота Гастоном!
- А почему бы и нет? Давай вытряхивай его сюда.
Вынимаю Гастона из коробки - щупленький пушистый комочек - и передаю новой хозяйке. Она сажает котенка к себе на колени, склоняется над ним и зарывается носом в мягкую шерсть. Поднимает на меня глаза и будто с вызовом спрашивает:
- Ну, что скажешь?
И тут, повинуясь первому импульсу, я склоняюсь к Кэт и целую в щеку.
- Гастон так Гастон. Вполне подходящее имя. - И тут же добавляю: - Этак, глядишь, и я себе кошечку заведу.
Кэт смеется.
- Хм, - говорю я, - пора бы проявить политическую активность. Давай вступим в партию либеральных демократов.
- Зачем?
- Э-э…
- Ты знаешь хотя бы одного своего сверстника, который, как ты изволил выразиться, проявлял бы "политическую активность"?
Я в Челси у Майлза на квартире. Только сам хозяин где-то в Шварцвальде, стреляет пульками с краской в потных немецких финансистов по имени Ганс и Вилли. А я здесь, с Бет. Мы не собираемся нырять в постель. Я сейчас попью чая и пойду домой. И так буду поступать и впредь. Иногда мы вместе идем куда-нибудь перекусить, сидим и разговариваем, иногда посещаем кинотеатр. Бывает, в кино или на прогулке в парке держимся за руки. И все. Бет любит Майлза, Майлз - мой лучший друг, и оставлять его она не собирается.
Если у нас и любовь, то платоническая.
О работе Бет меня не спрашивает, а сам я не рассказываю. Правда, когда я впервые появился у нее на пороге, она съязвила: "А-а, значит, все еще жив".
- Что? - не понял я.
- Не умер еще от СПИДа или чего-нибудь поинтереснее?
Я решил, что эта милая шуточка в духе Бет касается избранной мною профессии, и решил в отместку рассказать о веселенькой ночке в Хэмпстеде. Только я начал во всех подробностях описывать милых сестричек, дабы возбудить в неверной ревность, как она оборвала меня на полуслове и сказала, что слышать об этом не желает. Похоже, еще не все потеряно.
Тут, взглянув на Бет, я понимаю, как сильно изменилось ее лицо: появилось в нем какое-то напряжение, отчаяние и враждебность. Подруга Майлза облокотилась на кухонный шкаф и, скрестив ноги, откинула с лица волосы.
- Э-э… нет, - говорю я. - В чем дело?
Избегает прямого ответа.
- Мы, наверное, самое пассивное, равнодушное к происходящему в стране поколение с тех пор, как… Не знаю, когда люди впервые стали голосовать? Мы привыкли прыгать в постель с первым встречным не в поисках понимания или в попытке излить кому-нибудь душу, а от простого безделья.
На этом ее воинственность иссякает, и она смеется, словно устыдившись своей откровенности.
- Хотя, может, я и ошибаюсь, - добавляет Бет, уже успокоившись и отводя в сторону лукавый взгляд. - Но ты хотя бы согласен, что мы влачим до нелепости бессмысленное существование? Что от нас проку? Нам даже и верить-то не во что. Отрицаем все - нигилисты до мозга костей.
- А я верю. Верю в любовь, - говорю я. Только у меня получается до того глупо, что теперь Бет точно сочтет мои слова за издевку. Надо было сказать как есть, без кокетства и прикрас. Ох уж эта проклятая вездесущая ирония, всегда и везде одерживающая победу.
Дорогой, нельзя говорить людям, что думаешь. Так поступают лишь мужланы.
Лицо Бет внезапно озаряется улыбкой.
- Умница.
Бет жалуется на свою жизнь: говорит, что, когда Майлз в отъезде, у нее все падает из рук и в доме моментально наступает настоящий бардак. Рассказывает она забавно, даже смешно. Только Бет повествует об ужасах собственного существования, стремясь показать мне - какой кошмарной она была бы женой. Зря волнуешься, дорогая, - для меня это давно не секрет.