Известно - он был рядовым морской пехоты. Переломанный и контуженный, он два года лежал в госпиталях. Говорили, был он статным красавцем. Вернулся же скрюченным и припадочным.
- Замолчи, Жора! - успел сказать побледневший Дато.
А Геронтий чужо и холодно, как на застаревших врагов, посмотрел на нас и, пока мы стыли от его взгляда, вынес из курятника небольшой брезентовый сверток.
- Иди сюда! - крикнул он жене.
- Геронтий, муж! - сказала она.
- Иди, если жена! - приказал Геронтий и, видя, что она не идет, подал из свертка Жоре пистолет: - На, убей меня и жену мою, если ты особый отдел!
К вечеру, когда едва не всей деревней, но ситуацию удалось выправить и прямо во вдоре накрыть стол, для чего Магаро и сам Геронтий зарезали по овце - у Жоры ведь, кроме буйволов с арбой и кирзовых сапог, ничего не было, и с него ничего не взяли, - к вечеру Геронтий завел меня в курятник.
- Твоих лет он был, парень! - показал Геронтий на большой глиняный ком, и вправду напоминавший башню, но одновременно навевавший еще что-то.
- Кто? - спросил я и только потом догадался, о чем он, Геронтий.
- Сын наш! - сказал Геронтий.
Их сын служил в строительной части и не выдержал издевательств. Когда ему по большому сходили в постель, он схватил с пожарного щита топор и ворвался в казарму. Ему дали срок дисциплинарного батальона, и там он погиб. Геронтий втайне от жены накопил денег на пистолет, чтобы убить командира и тех, кто издевался. Но перед этим он захотел сделать скульптурный портрет сына. Он делал и, видя, что не получается, ломал и выбрасывал - потому - то Жора возил ему глину едва не каждый день.
- Я увидел, как ты принес к себе в дом бумагу и карандаш! - сказал Геронтий. - Увидел и подумал, что ты мне поможешь!
Я обещал. Однако моей первой работой вышел рисунок, изображающий меня же самого, сладко спящего в полуденный час под айвами.
Крепость Схвило
- Вон крепость Схвило! - показал я.
- Да. Хорошая крепость Схвило! - не глядя, похвалил Тетия.
- Да что ты понимаешь! - обиделся я.
- Понимаю! - возразил Тетия.
Как же, понимает он. Слова толком оказать не может, понимальщик. До Схвило, если птице лететь, - двадцать километров. А человеку добираться - все сорок. Но видна она отсюда, с нашей крепости.
Внизу, под Схвило, стоит крепость Чала. Рядом стоит храм Самтависи. Деревня - тоже Самтависи. А рядом деревня Игоети. От Игоети направо - Ламискана. А налево - Самтависи, деревня и храм. Потом Чала. Потом наверху Схвило.
- Хоть взгляни! - не выдержал я.
- Да ладно! - пообещал Тетия.
Не интересный он человек - это-то мне обидно. Ни выпить с ним, ни закусить. Арбуз он съел - и доволен. Ну, был бы арбуз толковый. А то ведь кахетинский. Кахетинский, ташкентский, мариупольский - это не арбузы. В крайнем случае, арбуз должен быть моздокским. Для остальных же надо сахар покупать один к одному. Я сразу на базаре сморщился - одни кахетинские.
- Пойдем! - сказал я на базаре.
Но некто столь же неразборчивый, что и Тетия, взять отважится. И Тетия никуда не пошел. Встал около, рот разинул - смотрит, как тот выбирает. Долго тот выбирал. Народ вокруг собрался - и местные, и продавцы, и туристы с автобуса. Всем интересно, оказывается, посмотреть. Каждый якобы свой секрет знает, как выбирать. Вообще-то я тоже знаю секрет. Но у меня такой секрет, что арбуз в крайнем случае должен быть моздокским. А здесь одни кахетинские.
Потому хотел я уйти. Тетия же рот разинул - смотрит. И эти все смотрят.
Неразборчивый наконец выбрал. И хозяин в него ханджал вонзил, в выбранный арбуз, - три раза, так, так и так. Ханджалом же вырезанный клин вынул и неразборчивому протянул - чудесный, искрящийся, соком исходящий. У Тетии, конечно, глаза пламенем полыхнули. Но зря. И неразборчивый тоже зря старался и зря шею к арбузу тянул. Потому что арбуз должен быть хотя бы моздокским.
- Вай ме! - сказал неразборчивый.
Народ разбежался. А что - разве не знал?
- Пойдем! - сказал я.
- Купим, а! - стал просить Тетия.
Я рукой махнул.
Вот такой арбуз съел Тетия. Неразборчивый человек свой арбуз понес домой. А Тетия съел на месте, то есть здесь, в крепости, не в Схвило, а в нашей. И теперь пообещал смотреть на Схвило. Но не смотрит. И конечно, никогда не поедет. А ведь до Игоети - всего, а там налево через Самтависи и мимо Чалы. И какая она, эта Схвило! Я не поэт. Но однажды мне сказал Цопе, двоюродный брат. Цопе - это уличная кличка. У меня клички нет. А у брата - Цопе, бешеный. Тетия, кстати, тоже кличка. Цопе однажды сказал:
- Пойдем. Что покажу! - тогда он еще был без машины.
- Далеко? - спросил я.
- Увидишь! - сказал Цопе.
Мы пошли улицей в сторону нашего сада, потом вошли в совхозный сад прямо до сторожки. Собаки нас облаяли. Мы прошли мимо и направились садовой дорогой - разбитой, конечно, - в сторону конторы. Кругом было вспахано, и от полива стояли лужи. На дороге - тоже. Машина нас догнала тогда, когда до конторы осталось сто метров. По-иному-то разве случится! Шофер увидел Цопе и остановился. Они поговорили и даже поругались. Но шофер все равно подвез нас эти сто метров до конторы, потому что Цопе был здесь бригадиром. В конторе Цопе тоже поругался. Я ждал на скамейке. Политые розы благоухали. Их было очень много. Запах был сильный и теплый. Мне показалось, что не солнце нагрело воздух, а розы. Я думал, что Цопе хочет показать именно их. Но после конторы мы пошли дальше, вышли из сада, прожди по шоссе, а потом, километра через два, опять вошли в сад. Мне идти надоело. Однако я молчал. По пути Цопе отвлекался то туда, то сюда, к деревьям. Все ему надо было смотреть. И всем он был недоволен. Вдалеке женщины окапывали саженцы. Цопе словно бы их искал - столько в удовольствие он с ними поругался.
- Кто так работает! - кричал он, находя невидимые огрехи и прибавляя по-русски: - Лодири!
Мне было стыдно. Я подумал: "Цопе на самом деле бешеный!" Женшины же нисколько на ругань не обратили внимания. Но все равно я облегченно вздохнул, когда наконец Цопе оставил их. Еще через километр ходьбы мы наткнулись на речку. Я подумал, что это Лиахви, и спросил.
- Великая русская река Волга! - обрезал Попе.
В самом деле, глупо было в этой канаве подозревать Лиахви.
- Ну, скоро? - рассердился я.
- Вот! - раздвинул колючки и пролез к канаве Цопе. Я пролез за ним. Запахло прелью. Я вспомнил розы.
- И что? - спросил я.
- Вот! - показал Цопе.
Я увидел сизый дымок, несколько маленьких сизых дымков, поднимавшихся от прелых листьев. Это были фиалки, совершенно неожиданные в июле. Я снова вспомнил розы у конторы, огромное количество роз, нагревающих воздух.
- И что? - снова спросил я, больше не зная, о чем спрашивать.
- Это твоей дурочке! - сказал Цопе.
- А как я их ей привезу? - растерялся я.
- Ты не привезешь, а расскажешь. Так ей расскажешь, что у нее дрогнут ресницы! - заругался Цопе.
Вот. Так рассказать моей дурочке, то есть моей девушке, у меня не вышло. И если дрогнули чьи-то ресницы, так только мои - от обиды. Но сейчас разговор не обо мне, а о Схвило. Таким же синим дымком, синим букетиком фиалок вздымается она над отрогом. Я был в ней сто раз. И разбуди меня ночью - я без запинки, как стихотворение, закричу:
- Схвилосцихе метхутмет саукунеши Амилахвребис миер чемис твалта нугешад дадгмули ико!.. - ну, то есть крепость Схвило в пятнадцатом веке князьями Амилахвари была поставлена, она такой-то высоты и такой-то длины, столько у нее башен, и она видела то, думала это, пережила вот это. Люблю я ее, крепость Схвило. И Тетия знает. Но все равно ему не интересно.
- Ладно, вперед! - скомандовал я, направляясь в ту часть крепости, которая называется девятивратной.
Ежедневно было у нас - базар, крепость, музей Сталина, домой. Иногда еще заходили в музей Камо, музей боевой славы города, где висят фотографии наших погибших родственников. Иногда заходили туда-сюда. А в основном было - базар, крепость, музей Сталина, домой. И все - из-за Тетии. Есть такие люди. Вообще-то и не плохие. Но им не интересно. И они вечно плетутся сзади. И вечно отвлекаются на всякую ерунду, на какие-нибудь несчастные арбузы. И ни выпить с ними, ни закусить, не говоря уж о поездке в крепость Схвило. Хорошо хоть нашу-то крепость смотрят от каких-то своих щедрот. А она, наша крепость, - тоже ведь глаз не оторвать. Она по вершине огромной скалы плечи свои расправила и одной рукой подбоченилась. Если на нее из-за моста, с той стороны Лиахви, посмотреть, то можно подумать, что она подбоченилась. Идет враг. Идет, стенание и смятение в крепости предполагая, маленькую резню, а потом хороший пир предвкушая. Идет, подходит, глядит - а она подбоченилась! Зачешешь тут затылок. Да если учесть, что слово крепость только в русском языке женского рода, а здесь оно никакого рода, просто крепость да и все, то врагу при подходе к ней подбоченившейся что остается делать? - зачешешь тут затылок! И может быть, было между крепостями так, что одна крепость здесь - он, а другая - она. Например, наша крепость, насчитывающая возраста более двух тысяч лет, - он, а Схвило, изящная и юная, всего-то возрастом в четыреста годиков, может быть, Схвило - она. И наш на нее засматривается, тоскует, сердцем мается и однажды насмелится преподнести маленький букетик фиалок. Если вдумчиво историю читать - то ведь и об этом в ней написано.