Ситуация сложилась трудная, но директор Хефген был ловок. Современных комедий не было. И он находил старые фарсы. Успех был громкий. Месяцами он имел полные сборы на какой-нибудь запыленной французской комедии. Он сам играл главную роль, показывался публике в чудесно скроенном костюме стиля рококо. Его на диво загримированное лицо с черной мушкой на подбородке выглядело столь пикантно, что все дамочки в партере хихикали от наслаждения, словно их щекотали, его жесты были столь окрыленны, речь столь вдохновенна, что славный этот фарс, над которым смеялись еще наши бабушки, казался блистательно современным. Шиллер со своими вечными призывами к свободе был на подозрении, и директор предпочитал Шекспира, которого влиятельная пресса объявила великим германцем, так сказать, народным героем. Лотта Линденталь – фаворитка полубога и "олицетворение души новой Германии" – решилась выступить в роли Минны фон Барнгельм в комедии, чей автор снискал недовольство властей симпатией к евреям и совершенно неуместным преклонением перед силой разума. Но Линденталь спала с генералом авиации, и Готхольду Эфраиму Лессингу простили его "Натана Мудрого". И "Минна фон Барнгельм" дала хорошие сборы. Доходы государственных театров, при Цезаре фон Муке столь жалкие, явно увеличивались благодаря ловкости нового директора.
Цезарь фон Мук, по особому поручению фюрера предпринявший пропагандистское турне по Европе, имел все основания быть недовольным триумфом своего преемника. Он и в самом деле злился, но не показывал вида, а, напротив, посылал открытки с видами Палермо и Копенгагена "другу Хендрику". В них он не уставал подчеркивать, как приятно эдак на досуге покататься по разным странам. "Ведь все поэты – бродяги", – писал он из "Гранд-отеля" в Стокгольме. Он имел при себе достаточно много валюты. В лирических, но и воинственных фельетонах, под сенсационными заголовками помещаемых во всех газетах, Мук много писал о роскошных ресторанах, о забронированных театральных ложах и о приемах в посольствах. Творец трагедии "Танненберг" открыл в себе вкус к жизни большого света. С другой стороны, он считал эту увеселительную поездку благородной моральной миссией. Агент немецкой диктатуры за границей любил характеризовать свою подозрительную деятельность как "духовный подвиг" и подчеркивать, что он агитирует за "третью империю" не взятками, как его шеф – хромоногий, а, напротив, нежными любовными песнями. Повсюду его ждали приключенья, столь же приятные, сколь и значительные. В Осло, например, ему позвонили из самой северной телефонной будки Европы. Озабоченный голос спросил из далекого заполярного края:
– Как дела в Германии?
И миссионер и путешественник попытался сформулировать несколько молитвенных фраз, призванных расцвести в полярной тьме, словно букет нарциссов, подснежников или первых фиалок. Повсюду все шло очень мило. Только в Париже певец битвы на Мазурских болотах чувствовал себя неуютно. Ибо там его сбил с толку воинственный дух, чуждый ему и неприятный. "Париж коварен", – сообщал поэт домой и с искренней растроганностью вспоминал о торжественном мире, который царил в Потсдаме. И уж совершенно между прочим, посреди всех неотразимых впечатлений от поездки, господин фон Мук немного поинтриговал – в письменной форме и по телефону – против своего друга Хендрика Хефгена. Немецкий поэт в Париже через шпионов – агентов тайной полиции и сотрудников немецкого посольства – выяснил, что там живет чернокожая, прежде состоявшая в непозволительной и мерзкой связи с Хефгеном и теперь еще оставшаяся его содержанкой. Цезарь преодолел прирожденное отвращение к французской аморальности и отправился в сомнительное заведение на Монмартре, где принцесса Тебаб подвизалась з качестве птички. Он заказал шампанское для себя и для черной дамы. Узнав, что он приехал из Берлина и хочет кое-что узнать об эротическом прошлом Хендрика Хефгена, она произнесла несколько презрительных и грубых слов, встала, показала ему свою прекрасную задницу, на которой колыхалось зеленое украшение из перьев, и сопроводила этот жест звуком вытянутых трубочкой губ, который должен был вызвать самые роковые ассоциации. Весь ресторан веселился. Немецкого барда подняли на смех самым позорным образом. Он угрожающе сверкнул стальными глазами, стукнул кулаком по столу, произнес несколько фраз с саксонским акцентом и в негодовании покинул ресторан. Той же ночью он по телефону известил министра пропаганды о том, что с интимной жизнью нового директора не все в порядке, тут, без сомнения, царит мрачная тайна, любимец премьер-министра небезупречен. Министр пропаганды сердечнейше поблагодарил своего друга-поэта за интересное сообщение.
Но как трудно предпринять что-нибудь против первого театрального деятеля рейха, великого любимца могучего правителя и любимца публики. Хендрика повсюду ценили, он прочно сидел в седле. И его частная жизнь производила самое благоприятное впечатление. Молодой господин директор в рамках домашнего быта был почти патриархален, хоть и несколько оригинален и нервозен.
Хендрик выписал из Кельна в Берлин родителей и сестру Йози. Он занял с ними вместе большую, похожую на замок виллу в Груневальде. В квартире у площади Рейхсканцлера, за которую было уплачено на несколько месяцев вперед, временно жила Николетта. Вилла с парком, теннисными кортами, прекрасными террасами и вместительными гаражами придала молодому директору барский фон, в котором он нуждался и о котором мечтал. Давно ли спешил он по улицам в легких туфлях на пряжках, в развевающемся кожаном пальто, с моноклем в глазу – почти комическая, броская фигура? Еще в доме у площади Рейхсканцлера он вел жизнь богемную, хоть и роскошную. В Груневальде же он стал благородным барином. Деньги роли уже не играли: когда речь шла о фаворитах, преисподняя не скупилась, ад платил, артист Хефген, ничего от жизни не требовавший, кроме чистой сорочки и флакона одеколона на ночном столике, мог себе теперь позволить скаковых лошадей, огромный штат прислуги и целый автомобильный парк. Никого или почти никого не шокировала эта пышность. Во всех иллюстрированных журналах помещались фотографии с изображением прекрасной обстановки, в которой молодой господин директор отдыхал после напряженной работы. "Хендрик Хефген в саду своего имения кормит знаменитого породистого пса Хоппи", "Хендрик Хефген в столовой стиля ренессанс на своей вилле за завтраком с матерью". И многие считали только справедливым, что человек, имеющий такие заслуги перед государством, хорошо зарабатывает. К тому же великолепие, каким окружал себя директор, не шло ни в какое сравнение со сказочной роскошью, которую позволял себе и выставлял напоказ его всемогущий хозяин и друг, генерал авиации. Вилла в Груневальде была собственностью молодого директора; он назвал ее "Хендрик-холл" и купил у еврея – директора банка – за относительно скромную сумму. В "Хендрик-холле" все было изысканно и наверняка не хуже, чем в замке Профессора. Слуги носили черные ливреи с серебряной каймой, лишь маленькому Бёку позволялось ходить распустехой. Большей частью он появлялся в грязной, в голубую и белую полоску куртке; иногда в коричневой форме CA. Этот болван с водянистыми глазами и жесткими волосами, все еще торчавшими щеточкой, наслаждался особым и привилегированным положением в "Хендрик-холле". Владелец замка сохранял его в качестве забавного воспоминания о прошлых временах. Маленького Бёка для того и держали, чтоб он постоянно восхищенно удивлялся чудному превращению хозяина. Он это исправно исполнял и говорил по нескольку раз на дню:
– Нет, вы только посмотрите, как мы разбогатели! Невозможно описать! И ведь подумать только – нам однажды пришлось занять семь с половиной марок на ужин!
И маленький Бёк подобострастно хихикал, растроганный воспоминанием.
– Славное животное, – говорил о нем Хефген. – Он и в плохие времена был мне предан.
В подчеркнутом дружелюбии, с каким он говорил о маленьком Бёке, скрывался вызов. Против кого? Не Барбара ли мешала ему нанять Бёка, его преданного раба? В гамбургской квартире она терпела только барышню, десять лет прослужившую в имении генеральши, чтобы только ничего не менять в своей жизни – в жизни дочери тайного советника. Хендрик при всем своем блеске не мог забыть и самых мелких уколов прошлого.
– Теперь я хозяин в доме! – говорил он.
Теперь он был хозяин в доме, и через порог могли переступать почти исключительно люди, смотревшие на него с восхищением и благоговением. Семья, которой он разрешил принять участие в его торжестве, вскоре ощутила тяжесть его капризов. Хендрик иногда устраивал уютные вечера у камина или прелестные воскресные утренники в саду. Но чаще случалось, что он демонстрировал бледное, обиженное лицо гувернантки, запирался в своих покоях и жаловался на страшную мигрень – "потому что мне приходится так много работать, чтобы добывать деньги для вас, бездельников"; такого он, правда, не говорил, но явно намекал на это страдальческим и раздраженным видом.
– Не заботьтесь обо мне! – уговаривал он домашних и потом долго дулся, если на него и впрямь в течение нескольких часов не обращали внимания.