– Вот именно! – воскликнул он, и в глазах его вспыхнул злой огонь. – Вот именно! Тебе в жизни не приходилось по-настоящему стыдиться. А со мною это часто случалось. То происшествие было только первым. Мне часто бывало так совестно, я так мучился, будто меня черти поджаривают на сковородке. Ты понимаешь, Барбара? Можешь ты меня понять?
V
Супруг
В конце августа молодая чета вместе с Николеттой фон Нибур отправилась в Гамбург. В вилле вдовы консула Мёнкеберга Хендрик снял весь первый этаж, где помещались три комнаты, маленькая кухня и ванная. Чтобы обставить эти большие уютные комнаты, купили мебель, и эти солидные расходы пришлось взять на себя тайному советнику Брукнеру.
Николетта предпочла жить в гостинице.
– Не выношу мещанский дух в доме этой Мёнкеберг! – объявила она гордо и нервно.
Барбара сказала примирительно, что консульша по-своему милая и небезынтересная особа.
– Во всяком случае, у нас с ней прекрасные отношения, – добавила она. (Фрау Мёнкеберг подарила ей на новоселье двух котят – черного и белого, и вообще старалась угодить, как могла.)
– Я очень рада, дитя мое, видеть вас у себя, – уверяла пожилая дама новую жилицу. – Мы ведь люди одного круга.
Госпожа консульша, дочь университетского профессора, знала в молодости Брукнера, когда тот был еще приват-доцентом в Гейдельберге. Она приглашала Барбару пить чай к себе наверх, показывала ей семейные альбомы и представила ее своим приятельницам.
Николетта мрачно издевалась над тем, что Барбара принимает эти приглашения. Она же, в свою очередь, принимала у себя в гостинице акробатов варьете, танцовщиков и кокоток – Хендрик дрожал от мысли, что в это оригинальное общество могла по злосчастной, но вовсе не исключаемой случайности попасть Джульетта, принцесса Тебаб. С какой бы радостью приняла у себя фрейлейн фон Нибур Черную Венеру! Ведь она немало гордилась своим снобизмом.
– Люди, которых мой отец счел бы достойными своей дружбы, подходят и мне, – говорила она, высоко подняв голову, каждому, кто соглашался выслушивать эти тирады.
Впрочем, нельзя отрицать, что в этот период Николетта была в блестящей форме. Все в ней, казалось, подобралось, натянулось, как струна. Все в ней блистало, обольщало, искрилось, словно она была заряжена электричеством. Еще победоносней, чем обычно, носила она отважную юную голову с выпуклым лбом, большим согнутым носом, яркими губами, сияющими зубами. Большинство мужчин из труппы Художественного театра уже отчаянно в нее влюбились. Моц ругалась и рыдала, потому что Петерсен опять распоясался – он не смог отказать себе в удовольствии пригласить Николетту на невероятно дорогой ужин в гостиницу "Атлантик". Причина для дурного настроения оказалась и у Моренвиц, которая привыкла служить прекрасному Бонетти заменой недоступной маленькой Ангелики, а теперь ее инфернальная прелесть вытеснилась более острым, подлинным и сильным обаянием этой Николетты. И что толку в том, что усердная Рахель мазала губы в черно-фиолетовый цвет, уже ничего не оставила от бровей и курила длинные сигары "Вирджиния", хотя ей от них становилось дурно? Николетта сверкала кошачьими глазами и гипнотически внушала всем убеждение, будто у нее прекрасные ноги – вроде тех индийских сказочников-гипнотизеров, которым удается внушить очарованным слушателям, что они перенесены туда, где воздух синь, где высятся пальмы и скачут обезьяны.
Хотя Оскар X. Кроге, по существу, не выносил фрейлейн фон Нибур, он – по настойчивому совету своего друга Шмица, который утверждал, что публике "такое" нравится, – предложил ей главную роль в первой осенней премьере: во французском боевике Николетта играла трагическую даму полусвета, в конце третьего акта убиваемую одним из любовников. Молодого убийцу должен был играть Бонетти, чье лицо, выражавшее высокомерие и отвращение, превосходно подходило к роли. Сутенера с внешностью видного господина, но, по существу, гнусного типа играл Хефген. А фрау фон Герцфельд, которая перевела и обработала пьесу, была режиссером.
– Вы в этой пьеске будете иметь еще больший успех, чем в "Кнорке", – пророчествовала она Николетте, которую матерински опекала с тех пор, как стала ревновать Хендрика к другой.
– Я того же мнения, – холодно отрезала Николетта. – Гамбург еще не знавал такого успеха.
– Тьфу-тьфу, не сглазить. Но думаю, мы покажем эту пьесу по крайней мере тридцать раз подряд, – ухмылялся Шмиц, суеверно скрещивая пальцы.
Когда занавес упал, в зале поднялась буря. Нибур все время вызывали – публика хотела тут же еще раз видеть сцену смерти. И впрямь, крики и жесты Николетты, когда Рольф Бонетти поднял на нее револьвер, были поистине потрясающи. Раздается выстрел, трагическая куртизанка падает, изворачиваясь всем телом, кричит, произносит длинную речь, осыпая ревнивого возлюбленного в частности и всех мужчин вообще самыми горькими и убедительными упреками. Она молится. Вновь кричит. И умирает.
Пресса на следующий день хором восхваляла Николетту. Все газеты соглашались на том, что это огромное, невероятное достижение.
"Николетта фон Нибур у истоков великой карьеры!" – гласил заголовок на первой странице дневной и самой популярной гамбургской газеты. Таково же было содержание рецензий, направленных в берлинские газеты. У кассы Художественного театра уже с утра выстраивались длиннейшие очереди, невиданные в Гамбурге уже в течение многих лет. На следующие пять представлений этой эффектной драмы о проститутке все билеты были распроданы.
А Николетта в день премьеры получила следующую телеграмму от Мардера:
"Требую чтобы ты немедленно приехала тчк запрещаю тебе проституироваться на подмостках тчк мое мужское самолюбие протестует против твоего унижения тчк дисциплинированная женщина обязана безоговорочно подчиняться гениальному мужчине который намерен поднять ее до себя тчк ожидаю тебя завтра на вокзале тчк в этой решающей ситуации твое непослушание под любым предлогом будет иметь последствием разрыв со мною – мировой совестью.
Теофиль".
Николетта властным жестом отпустила нескольких танцовщиц, зашедших к ней поздравить ее с успехом. Она позвонила Хефгену и скупо объяснила ему, что через час отъезжает в Южную Германию. Хендрик спросил, надо ли понимать это как шутку или она сошла с ума. Она сухо объяснила: ни то и ни другое. Просто она отказывается от ангажемента и вообще от артистической карьеры. Роль во французской пьесе о проститутке можно передать любой другой актрисе. Рахель Моренвиц наверняка уже ее разучила. Для нее же, Николетты, в мире важно лишь одно: любовь Теофиля Мардера.
Хендрик от ужаса потерял голос, пробормотал:
– Ты больна. Я сейчас приеду к тебе на такси.
Через десять минут они с Барбарой уже стояли в комнате Николетты, укладывающей чемоданы.
Благородное, нервное лицо Барбары побелело, как стена, к которой она прислонилась. Барбара молчала. Николетта молчала. Хендрик говорил. Сначала он насмехался, потом перешел к мольбам, в конце концов стал угрожать и бесноваться.
– У тебя есть контракт! Ты будешь платить неустойку.
Николетта тихо, но все с той же четкостью отрезала:
– Вряд ли у господина Кроге будет охота вести процесс с Теофилем Мардером о правах на мою персону.
Хендрик взывал к ее разуму:
– Твоя карьера пойдет прахом. Ни один театр в мире тебя уже не пригласит.
А она на это:
– Я уже сказала, что с превеликой радостью отказываюсь от карьеры. То, что я получаю взамен, в тысячу раз ценней, значительней и прекрасней.
Голос ее уже утратил резкость. Скорее он стал мелодичным от сдержанной радости. Хендрик не мог скрыть потрясения. Эта девушка становилась все загадочней. Неужто существуют страсти, так захватывающие человека, что он пренебрегает столь многообещающей карьерой? У Хендрика не хватало фантазии представить себе чувства, до которых не доросло его сердце. Страсти, которые он знал, всегда шли на пользу его карьере. Он ни в коем случае не позволял им ей помешать, а тем более, не приведи господь, ее разрушить.
– И все ради этого наглого пророка, – сказал он наконец.
Николетта выпрямилась во весь рост, вздернула нос и прошипела:
– Запрещаю тебе говорить подобным тоном о величайшем из всех ныне живущих на земле, о моем женихе.
Хендрик устало улыбнулся и отер пот с лица.
– Ну что ж, – сказал он, – придется обо всем сообщить бедняге Кроге.
Пока он дозванивался в Художественный театр, Барбара в первый раз заговорила, и голос ее словно пробивался сквозь вуаль траура.
– Значит, ты собираешься за него замуж? – спросила Барбара.
– Если он только меня возьмет! – со зловещей веселостью, не взглянув на свою подругу, отчеканила Николетта.
Барбара сказала:
– Он на тридцать лет тебя старше. Он тебе в отцы годится.
– Совершенно справедливо, – сказала Николетта, и в ее прекрасных глазах полыхнуло пламя безумия. – Он мне как отец. В нем я вновь обрела покойного. Это как чудо. Возобновилась прежняя связь.
Барбара заклинала:
– Он болен.
Но ответом было:
– Это высокая болезнь гения. – И Николетта гордо подняла голову.
Барбара только простонала в ответ:
– О боже, о боже мой, – и закрыла лицо руками.
Когда четверть часа спустя вошли Оскар X. Кроге, директор Шмиц и фрау фон Герцфельд, Николетта уже упаковала многочисленные чемоданы и стояла в вестибюле гостиницы в ожидании машины, чтобы ехать на вокзал.