Хендрик решил, что у него есть шансы на успех. И поставил себе целью понравиться во что бы то ни стало. Он уже не мог не пуститься на испытанный прием – сверкать глазами. Запрокинув голову, многозначительно и победно улыбаясь, он вновь придал своим глазам сходство с драгоценными камнями – и казалось, тайный советник вполне очарован этим взглядом. Пожилой господин остался внимательным и сохранил улыбку на лице, когда его зять Хефген перешел к тому, что в эффектно заученной речи стал выражать свое мировоззрение, причем находил самые убийственные выражения, говоря об эксплуататорском цинизме буржуазии и о кощунственном безумии националистов. Старик не мешал его декламации. Лишь однажды он поднял худую красивую руку, чтобы вставить:
– Вы так презрительно говорите о буржуазии, мой дорогой господин Хефген. Но я ведь тоже буржуа. Правда, не националист и, надеюсь, не эксплуататор, – добавил он приветливо.
Хендрик, лицо которого над розовой сорочкой раскраснелось от оживленной беседы и вина, что-то пробормотал о том, что существует, мол, надбуржуазный тип людей, которых вполне умеют ценить сторонники идей коммунизма, что великое наследство буржуазных революций и либерализма останется жить вечно, и так далее и тому подобное.
Тайный советник движением руки остановил этот поток красноречия. Но потом – словно бы действительно хотел убедить Хефгена в своей политической непредвзятости – рассказал в присущей ему степенной, взвешивающей, вычурно-обстоятельной и убедительно-наглядной манере о тех значительных впечатлениях, которые он вынес из своей поездки по Советскому Союзу.
– Каждый объективный наблюдатель должен признать и все мы должны привыкнуть к мысли, что там нарождается новая форма человеческого общежития, – сказал он медленно и посмотрел голубым взглядом вдаль, будто видел там великие события, происходящие в той стране. И строгим голосом добавил: – Этот факт могут оспаривать лишь дураки или лжецы.
Но тотчас внезапно он переменил тон.
Попросив, чтобы ему пододвинули блюдо с малиной, он с плутоватой улыбкой, по своему обычаю склонив набок голову, проговорил:
– Поймите меня правильно, дорогой господин Хефген: конечно, мне чужд этот мир – даже, боюсь, слишком чужд. Но разве это должно означать, что я отрицаю его великое будущее?
И он кивнул Барбаре, подававшей ему сливки. Хендрик был рад, что можно снова говорить. Казалось, его не особенно интересуют подробности о Советском Союзе. Зато он с жаром заговорил о Революционном театре и о преследованиях со стороны реакции, которым он подвергался в Гамбурге. Он стал резок, фашистов называл то "зверями", то "дьяволами", то "идиотами" и гневно клеймил тех интеллигентов, которые из гнусного приспособленчества потворствуют воинствующему национализму.
– Всех их надо перевешать! – воскликнул Хендрик, при этом даже стукнув кулаком по столу.
Тайный советник заметил примирительно:
– Да, да, у меня тоже были неприятности.
Этим замечанием он намекал на известные скандальные происшествия: на бурные сцены, которые ему закатывали националистически настроенные студенты, и на гнусные нападки реакционной прессы, которым он подвергся.
После еды пожилой хозяин дома попросил актера Хефгена показать что-нибудь из своего репертуара. Хендрик, вовсе к этому не подготовленный, долго упирался. Но тайный советник хотел развлечься: если уж его дочь вышла замуж за комедианта в розовой рубашке и с моноклем, то он, отец, по крайней мере надеялся на забавное представление. И Хендрику пришлось декламировать в гостиной стихи Рильке. Даже пожилая экономка и собака пришли его послушать. К маленькой аудитории присоединилась также и Николетта, которая не обедала с ними и которую тайный советник приветствовал с иронической церемонностью. Хендрик очень старался, пустил в ход все средства, сделал свое дело очень хорошо и стяжал аплодисменты. Когда он закончил выступление отрывком из "Корнета", тайный советник не без волнения пожал ему руку, а Николетта, превосходно артикулируя, похвалила его "отличный выговор".
На следующий день принимали обеих дам Хефген – мать и дочь. Хендрик сказал Барбаре, поджидая их на перроне:
– Вот увидишь: Йози бросится ко мне на шею и расскажет, что она опять обручилась. Это ужасно – она обручается по крайней мере раз в полгода, и с кем! Мы всегда радуемся, когда дело кончается разрывом. В прошлый раз это чуть не стоило жизни бедному отцу. Жених был автогонщик, он взял отца с собой в машину, и поездка закончилась в овраге. Автогонщик, слава богу, помер, отец же только сломал ногу. Конечно, он очень жалеет, что не может быть сегодня с нами.
Все было, как и предвидел Хендрик: сестра Йози в ярко-желтом летнем платье, вышитом красными цветами, выпорхнула из вагона, покуда мама еще возилась с чемоданами в купе, бросилась на шею к брату и бурно потребовала, чтобы тот ее поздравил. На этот раз речь шла о господине, который работал на кельнском радио.
– Я смогу петь перед микрофоном! – ликовала Йози. – Он говорит, что я очень способная. Осенью мы поженимся, ты счастлив, Хейни? Хендрик! – исправилась она быстро и виновато. – Ты тоже счастлив? – Хефген стряхнул ее, как назойливую собачонку, и поспешил навстречу матери, из окна купе окликавшей носильщика. Йози тем временем расцеловала Барбару в обе щеки.
– Как я рада с тобой познакомиться, – трещала она. – Конечно, мы должны перейти на "ты". "Вы" было бы чересчур чопорно для невесток. Ой, я так рада, что Хендрик, наконец, женится, до сих пор только я все время обручалась! Хендрик наверняка тебе рассказывал, как плохо это кончилось последний раз. Папина нога до сих пор в гипсе. Но у Константина действительно очень хорошее положение на радио. Мы в октябре поженимся! А ты великолепно выглядишь, Барбара, и откуда у тебя это платье, наверняка парижская модель!
Хендрик подвел к Барбаре свою мать, и его лицо засияло, когда она протянула девушке обе руки.
– Милое, милое дитя, – сказала госпожа Хефген, и глаза ее увлажнились.
Хендрик улыбался нежно и гордо. Он любил свою мать – Барбара это поняла и обрадовалась. Правда, иногда он стыдился ее, она была недостаточно изысканна, он стеснялся ее вульгарных манер. Но тем не менее он любил ее: это было сразу заметно по его оживленному и веселому взгляду и по тому, как он прижал ее руку к своей.
Как они были похожи, мать и сын! От фрау Беллы Хендрик унаследовал длинный, прямой, несколько мясистый нос с подвижными ноздрями, мягкий и чувственный рот; сильный благородный подбородок с характерной ямочкой; большие серо-зеленые глаза; вздернутые светлые брови. Но только все это у простодушной дамы было непритязательней, скромней, чем у сына: в ее облике не чувствовалось ничего демонического. Глаза у нее не сверкали, губ не трогала ни стервозно-обольстительная, ни нежно-жалостная улыбка. Фрау Белла была энергичная, добродушная, великолепно сохранившаяся женщина пятидесяти с небольшим, со свежим и симпатичным открытым лицом, приятно вздымающейся грудью, светлой завивкой под соломенной шляпой с цветами, с веснушками на носу. У нее еще не было причин считать себя старухой и отрекаться от радостей жизни.
– Иногда хочется развлечься, – сказала она решительно. Потом, смутившись, она стала болтать о благотворительном празднестве, на котором было так весело. Дамы из кельнского общества выставляли для продажи в пользу сирот освежительные напитки, цветы и предметы искусства, считалось почетным принимать в этом участие, и поэтому фрау Хефген без колебаний взяла на себя роль продавщицы шампанского: за стакан шампанского она требовала пять марок – дороговато, но ведь это на благо бедным сироткам. Но потом поползли мерзкие сплетни: гнусные люди дошли до такой наглости, что утверждали, будто фрау Белла торговала шампанским не из гуманности, а выручала якобы деньги для фирмы, поставлявшей шампанское, где она, фрау Белла, служила, и – мало этого! – будто бы она дала себя поцеловать – можете себе представить! – разрешила себя поцеловать, да еще в грудь!
Мать сообщала это Хефгену с благородным негодованием. Они ехали в открытой машине по летнему городу.
От гнева ее лицо раскраснелось, она утирала пот со лба и кричала:
– Ведь это гнусность! Я сдала все до последнего пфеннига, а я заработала больше других дам – даже получила благодарность от приюта. Правда, один господин хотел поцеловать мне руку, но я ему говорю: отстаньте, говорю, глупый вы человек, оставьте это! – и дала бы ему пощечину, если б он тут же не извинился. Ведь люди так злы – веди ты себя благородно, безупречно – все равно они пустят о тебе какую-нибудь гадость. Но теперь у них отпадет охота сплетничать, теперь ты заткнешь им рот, а, Хендрик, правда?
И фрау Белла бросила гордый взгляд сначала на своего сына, потом на Барбару. Хендрик страдал от наивных бестактностей матери, Он краснел, кусал губы и, наконец, с горя стал расписывать красоту улицы, по которой они ехали.
Тайный советник принял дам у калитки с той же веселой торжественностью, которую за день до этого заготовил для Хендрика. Барбара провела Беллу и Йози наверх – помыть руки и напудрить носы. Часом позднее на двух машинах поехали в бюро регистрации браков. В машине Брукнера, кроме жениха с невестой, сидели фрау Хефген и сам тайный советник. Следом за ними в такси ехали Николетта, Йози, старая экономка и друг юности Барбары по имени Себастьян, чье присутствие несколько удивило Хендрика.