Они проехали мимо бывшего трамвайного депо на Эри–стрит, теперь там стояли автобусы. Здания покрашены в другой цвет, да и новые появились, но, в общем, похоже на то, что было в шестнадцатом. В тот день в девятьсот первом году из депо выехал трамвай, набитый штрейкбрехерами и солдатами, и нагло понесся к центру по Бродвею, покорно подстелившемуся под колеса. Но на углу Колумбии улица переменила позу: она вскипела яростью забастовщиков и их жен; на углу трамвай попался в ловушку между двумя пылающими простынями, которые Френсис помог зажечь на контактном проводе. Трамвай сопровождали кавалеристы; внутри ехали солдаты с винтовками. И когда продажные шкуры застряли между двумя огненными столпами, Френсис отступил, откинул тренированную руку и круглым гладким камнем, тяжеленьким, как бейсбольный мяч, засветил в голову залетному кондуктору. На солдат посыпались камни, солдаты ответили огнем, двое в толпе осели пустыми мешками - но не Френсис: он рванул к железной дороге и бежал вдоль нее на север, пока не стали лопаться легкие. Он нырнул в канаву и просидел там лет девять в ожидании погони; но погоня так и не появилась, а появился брат Чик и приятели Патси Маккол и Мартин Догерти, и, когда они остановились у канавы, он вылез, и вчетвером побежали дальше на север, мимо лесного склада, и укрылись у его тестя, Железного Джо Фаррелла, начальника очистной станции, которая из воды Гудзона приготовляла питьевую для народа Олбани. А немного позже, выяснив точно, что возле Олбани ему обретаться нельзя, потому что штрейкбрехер точно умер, Френсис вскочил на поезд, следовавший на север: на запад он не мог поехать, для этого пришлось бы сперва вернуться в безумный город. Не велика беда: он поехал на север, потом пошел пешком, добрался до дороги западного направления и поехал по ней на запад, до самого Дейтона, Ага–ё.
Штрейкбрехер был первым, кого убил Френсис Фелан. Звали его Гарольдом Алленом, и был он холостяк из Вустера, Массачусетс, член НОЧ, шотландско–ирландского происхождения, двадцати девяти лет, два года как из колледжа, ветеран испано–американской войны, в боях не участвовал, странствующий маляр, который нанялся штрейкбрехером в Олбани и теперь сидел через проход от Френсиса в длинной черной шинели и форменной фуражке.
За что ты меня убил? - с таким вопросом обратились к Френсису глаза Гарольда Аллена.
- Я не хотел тебя убить, - сказал Френсис.
И поэтому кинул камень величиной с картофелину и раскроил мне череп? У меня вытекли мозги, и я умер.
- Ты получил по заслугам. Штрейкбрехеры получают то, что им причитается. Я поступил правильно.
Значит, ты совсем не раскаиваешься.
- Вы, суки, отбираете у нас работу - что же это за человек, если он не дает человеку кормить семью?
Странно слышать это от человека, который бросил семью на все лето и потом бросал каждый год на весну и лето, сколько длился бейсбольный сезон. И не ты ли бросил семью окончательно в 1916 году? Насколько я понимаю, за двадцать два года ты ни разу не навестил своих.
- Были причины. А камень? Солдаты бы меня застрелили. Что же мне - лапки кверху? А потом я уронил новорожденного сына, и он умер, и я не в силах был с этим жить.
Трус - он бежит.
- Френсис не трус. У него были причины, и веские, черт возьми.
Тебе нечем оправдать свой поступок.
- Нет есть чем, - закричал Френсис. - Мне есть чем оправдать.
- Ты кого там оправдываешь? - спросил Руди.
- Вон там, - Френсис показал на железнодорожные пути за трамвайным депо, - я сидел в товарном вагоне и ехал на север, неведомо куда, но опасность вроде уже миновала. Он шел не очень быстро, иначе бы я не вскочил на ходу. Смотрю и вижу, впереди бежит парень, бежит как угорелый, как я только что бежал, а за ним гонятся двое, и один из них, похожий на полицейского, еще и стреляет. Остановится и выстрелит. А парень бежит, мы его нагоняем, и тут я вижу, что сзади него бежит еще один. Оба - к поезду. Я выглядываю из–за двери, осторожненько, чтобы не подстрелили, и вижу, первый хватается за лесенку одного вагона и нырь туда - влез, а они все стреляют, и тут - как раз мы по переезду катимся - второй подбегает к моему вагону и кричит: "Помоги мне, помоги", а они палят по нему, как сволочи, - вылезешь помогать, подстрелят в два счета.
- И что ты сделал? - спросил Руди.
- Лег на брюхо и вывесился - чтобы мишень им была поменьше, - протянул парню руку, он хватается за нее, почти ухватился, я уж втягивать его начал, и тут шарах - влепили ему в спину, и будь здорова, дорогая, я надолго уезжаю. Парень убит, я вкатываюсь в вагон и только в Уайтхолле, когда второй парень заваливается ко мне, узнаю, что оба - беглые, их везли в Олбани, в окружную тюрьму. А тут - трамвайная забастовка, стрельба и заваруха, потому что кто–то кинул камень и убил штрейкбрехера. Толпа на улице ошалела, шум, беготня, конвоиры, которые с ними, отвлеклись, и ребята дали деру. Убежали, залегли где–то, потом выскочили, пробежали еще километров пять, как я, но конвоиры напали на след и погнались за ними. Этого первого так и не поймали. Он доехал со мной до Дейтона, благодарил меня, что я хотел помочь его корешу, и даже двух кур украл, пока мы стояли на сортировочной. Наелись - прямо в вагоне их жарили. Он был убийца, этот парень. Задушил какую–то приличную женщину в Селкерке и сам не понял зачем. А которого подстрелили, тот был конокрадом.
- Видно, ты много нехорошего на своем веку повидал, - сказал Руди.
- Да, где кровь течет и черепа раскалываются, - сказал Френсис, - я знаю, чем там пахнет.
Конокрада звали Альдо Кампьоне: иммигрант из города Терамо в Абруцци, он поехал в Америку искать счастья и нашел работу на строительстве Нью–Йоркского баржевого канала. Но как человек сельский, соблазнился видами на лошадей в городе Коймансе, был сразу пойман, посажен в тюрьму, препровожден для суда в Олбани и убит при попытке к бегству. Урок его Френсису был таков: жизнь полна капризов и несостоявшихся поездок; воровать дурно, в особенности если тебя ловят; пулю не перегонишь, будь ты даже итальянец; рука, поданная в минуту нужды, прекрасна. Все это Френсис и сам знал неплохо, так что истинный урок Альдо Кампьоне заключался не в умственных выводах, а в зрелище; ибо Френсис до сих пор помнил обращенное к нему лицо Альдо. Оно походило на его собственное; вот почему, возможно, Френсис и пошел на риск чтобы спасти свое лицо своею собственной рукой. Кинулся Альдо к раскрытой двери вагона. Протянулась ему навстречу рука Френсиса Фелана. Прикоснулась к согнутым пальцам Альдо. Пальцы Френсиса сжались и потянули. И напряглась рука. Напряглась! И Альдо поддается - к двери, к двери, вверх! Прыгни! Тащи, Френсис, тащи! Ну, оп! Хват прочен. Человек уже в воздухе, летит к свободе на сильной руке Френсиса Фелана. А потом шарах - и отпустил. Шарах - и он внизу, он катится, он мертвый. До свиданья, дорогая.
Когда автобус остановился на углу Бродвея и Колумбия–стрит, на том самом, где позорный трамвай попался в ловушку между пылающими простынями, в салон вошел Альдо Кампьоне. В белом фланелевом костюме, в белой рубашке, с белым галстуком, волосы прилизаны, в бриолине. Френсис сразу понял, что белый этот наряд - не невинности, а смирения. Низкого происхождения был человек, с низким доходом и поступок совершил низкий. И смерть за него принял ниже некуда, в пыли и прахе. Новый костюм ему, наверно, выдали на том свете. И вот он прошел по проходу и встал между Руди и Френсисом. Он протянул руку Френсису с намерением непонятным. Толи это просто приветствие, принятое в Абруцци? То ли угроза, предостережение? Или запоздалая благодарность, или даже сочувствие к такому человеку, как Френсис, который прожил долго (по сравнению с ним), много пережил и продвигался к смерти. Или, чего доброго, - милостивый жест, приглашение туда, если уже не "добро пожаловать" оттуда. При этой мысли Френсис, протянувши было руку навстречу, живо ее отдернул.
- Мертвым конокрадам руки не подаю, - сказал он.
- Я не конокрад, - сказал Руди.
- А похож, - сказал Френсис.
Тем временем автобус остановился на углу Медисон–авеню и Бродвея, и Руди с Френсисом сошли в морозные шестичасовые сумерки последнего вечера октября 1938 года, нечестивой поры, когда благодати нехватка, а старо– и новопреставленные лезут в общественный транспорт на этой земле.
В песке и пыли, на лысом пустыре возле миссии Святого Спасения, простершись под освещенным окном, лежало человеческое тело. Вытянутость его позы заставила Френсиса остановиться. Тела в проулках, тела в канавах, тела повсюду были вечной составляющей его ландшафта: телесная литания усопших. Это тело было женским и будто выполняло посмертный полет во прахе: лицом вниз, руки вперед, ноги раскинуты.
- Эге, - сказал, остановившись, Руди. - Это Сандра.
- Сандра, а дальше как?
- Сандра дальше никак. У ней только имя. Как у Элен. Она эскимоска.
- Черт полоумный! Все у тебя или чероки, или эскимосы.
- Нет, точно говорю. Она на Аляске работала, когда там строили дороги.
- Умерла?
Руди нагнулся, взял Сандру за руку, подержал. Сандра отняла руку.
- Нет, - сказал Руди, - не умерла.
- Тогда вставай давай, Сандра, - сказал Френсис, - а то собаки жопу отгрызут.
Сандра не шевелилась. Волосы ее утекали от ее неподвижности - желто–белые космы струились в пыли, линялое грязное платье закрутилось под коленями, открыв чулки, разорванные в стольких местах, что их уже и нельзя было назвать чулками. Поверх платья на ней были два свитера, заляпанные и драные. Левая туфля отсутствовала. Руди нагнулся и похлопал ее по плечу.