Остромов сам не взялся бы объяснить, почему надо было сказать ему про тайну рождения. Может быть, несоответствие стула и табуретки, залы и перегородок. Он как-то вписывался в это несоответствие, и сам, возможно, с детства верил, что мать не его, и каморка не их, и происхождение его особенное, достойное большего, но вот оказался тут, и надо себе вернуть утраченное, - у нищих детей бывают такие мечтания. Или змея: почему бояться змеи? Ну, если угодно, потому, что такие прямые, полноватые, крепкотелые всегда боятся змей, подозревая в них нечто столь иноприродное, что никогда не знаешь, чего ждать; насекомых боятся так же, и можно бы добавить - опасайся Скорпиона, но созвездие было для Осипова чересчур абстракцией. Третья любовь - тут Остромов проработал теорию: у людей склада простого, прозрачного именно третья женщина всегда значима; с первой все быстро и неловко, со второй слишком серьезно, к третьей они начинают соображать и пытаются заявлять права, управлять процессом, но здесь-то и натыкаются на первое сопротивление. Он мог бы об этом написать трактат не хуже Эрнана, но пришлось бы говорить о вещах слишком тонких, а с другой стороны - прикладных. Его заклевали бы. С учеными всегда так - не верят чувственным озарениям, цепляются к словам, а ведь вся их наука стоит на том же песке, что и оккультные учения. Когда исчезла материя, ликование царило повсюду: говорили "атом, атом" - а в нем та же дырка.
На улице Остромов прекратил пошатываться и пошел быстро, легко, четко. Осипов был его, оставались сундук и меч.
2
Клингенмайер наверняка знал рецепт эликсира - не вечной молодости, а вечной старости, не переходящей в дряхлость. Вероятно, питался чем-то сухим, наподобие гентских хлебцев. И лавке его ничего не делалось, словно стояла вне времени, на том самом месте - угол Большого и Лахтинской, "Д-р Фридрих Клингенмайер. Раритеты и древности". Сколько же я здесь не был? Семь лет, и каких лет. Тогда Остромов оставлял рукоятку, канделябры, кое-что из рукописей - так было принято; уходя, все тут оставляли нечто. Предстоял Кавказ, а там кто знает, что будет. Оставил он и еще кое-что, пришло время собирать спрятанное.
Клингенмайер был чужим в оккультном Петербурге. У него собирался свой кружок - что-то вроде общества ревнителей старины. Была надежда, что он кое-чего не слыхал, да и какое ему дело до старой ссоры чужих, в сущности, людей?
- Давно не бывали, - суховато сказал Клингенмайер. Остромов знал эту манеру, а потому и не рассчитывал на бурную встречу. Когда человек всю жизнь с вещами, мудрено ли, что ему трудно с людьми.
- Фридрих Иванович, - прямо сказал Остромов, - дело простое. Я хочу забрать реликвии, оставленные у вас в девятнадцатом году.
- Я не могу вам их отдать без консультации, - прошелестел Клингенмайер.
- Я удивляюсь, - сказал Остромов, без прежней, однако, уверенности. Клингенмайер был одним из немногих, перед кем он себя чувствовал младшим. - Помилуйте, какая нужна консультация, если это мои вещи?
- Не только ваши, - напомнил проклятый старьевщик.
- Пусть бы и так, - покладисто согласился Остромов. - Из собственно чужих там печатка Гамалея, но я ею владею по праву. Гамалей был бездетен, печатку вручил мне его внучатый племянник, где он - мне неизвестно.
- Печатка отдельно, я вам мог бы хоть сейчас отдать печатку. - Клингенмайер темнил. - Мне стало известно, что на вас наложен определенный запрет, и в силу этого запрета…
- Ах, вот что. - Остромов избрал модель "О", то есть оскорбленную невинность, хотя, идя сюда, думал о модели "А" - атака. - Вы верите заплесневелым слухам, верите клеветникам, и тут нет, конечно, ничего удивительного… - Он хотел сказать, что дело Клингенмайера - собирание старья, но сдержался. Вопрос был не в реликвиях даже. Собирателя уважали и те, кто никого не боялся, и хотя Остромов понятия не имел, что такого было в этом вечном старике, - он верил инстинкту и не переходил черту. - Сплетни всегда сопровождают личность сколько-нибудь значительную. Про вас тоже передают, что вы некромант, - кольнул он, не удержавшись.
- Про меня, - строго посмотрел на него Клингенмайер, решившись наконец говорить начистоту, - по крайней мере не передают, что я изгнан из ложи и оставил у себя реликвии без всякого права.
- Морбус выдумал это в шестнадцатом году, - небрежно сказал Остромов. - Он раздул тогда скандал, потому что умел меньше меня и не мог этого перенести. Он не знал даже полного толкования арканов. Пустил клевету, пошли слухи, все это бред, отдайте мои вещи.
- Я не разбираюсь в ваших ссорах, - сказал Клингенмайер, - но вещи смогу вам отдать только после дополнительной консультации.
- Я удивляюсь, - повторил Остромов. - У кого же вы хотите консультироваться? Есть мое слово против его слова, и прошло десять лет…
- Его я спрашивать не буду, он, положим, лицо заинтересованное. Даю вам слово, что наведу справки у третьих лиц.
- Эти третьи лица, - сказал Остромов с раздражением, которого не мог уже сдержать, - все заинтересованы, все завистники, вы сами знаете петербургскую сплотку… Я приехал из Италии, где получил посвящение и новое имя. Они тут верят только тем, кого принимали сами, а напринимали таких, что при первых тревогах пришлось делать силанум. Сейчас никакой деятельности вообще нет. Эти люди либо вруны, либо трусы. Я вправе, наконец, требовать.
- Требовать вы не вправе, - не повышая голоса, отвечал Клингенмайер, - потому что писали расписку, и она хранится в надлежащем месте.
- Так ведь я не имел выбора! Вы помните, какое было время. Я уезжал, деваться некуда, не чемодан же рукописей везти…
- Это ваше дело, а расписку вы писали, и никто не неволил.
- Фридрих Иванович, - сказал Остромов, начиная как бы с нуля. - Вам ли не знать: вещь опознает владельца. Среди реликвий есть вещи, принадлежавшие графу Бетгеру. Граф уже возвращался трижды. Есть указания ждать четвертого возвращения…
- Какие же указания? - приподнял бровь Клингенмайер ровно так, как давеча Остромов перед зеркалом, репетируя этот поворот.
- Да период же! - радостно воскликнул Остромов. - Или вы не знаете, что Бетгер приходит, как комета, с обращением в пятьдесят лет?
- Я про Бетгера только то знаю, что он основал фарфоровую мануфактуру и грабил казну курфюрста саксонского, - сказал Клингенмайер, антропос просвещенный в сфере материальных объектов.
- Но вы не знаете, что у меня его весы, - улыбнулся Остромов. - В том же сундуке, переданы мне еще в Италии. Он ведь был пятнадцатой ступени, вы не знали?
Весы эти Остромов купил в Турине, сувенир, пустышка, но на новичков действовало; особенно хороши были черепа на чашечках - аптечный символ, - и змейка, обвивавшая стрелку.
- Опознает, тогда и поговорим, - пообещал Клингенмайер. - Клянусь, что лишнего часа не задержу ваши реликвии. Дайте мне два месяца на справки.
- Почему два? - возмутился Остромов. - С заграницей хотите сноситься?
- Посмотрим, - уклончиво отвечал Клингенмайер.
- А до той поры что ж, и знаменитого чайку не предложите? - спросил Остромов, вновь меняя тон.
- Чайку предложу, - ровно ответил старьевщик, - и можете даже, если угодно, осмотреть сундук на предмет сохранности…
- Помилуйте, как это можно. Чтобы я не доверял людям… - опять, тоньше прежнего, уколол Остромов.
- А напрасно.
- Через это только и страдаю, - вздохнул посетитель. - Кстати, если уж зашел у нас откровенный разговор. Почему вы не верите мне, а верите Морбусу?
- Пока, - строго глянул Клингенмайер, - я не верю никому. Что до Морбуса, его я знаю тридцать лет и не имел оснований усомниться…
- Да, да. Как я мог забыть. Родной Петербург, человек вашего круга…
- Он не моего круга, - веско возразил Клингенмайер. - Но в бескорыстии его я убеждался, живет он соответственно тому, что проповедует, и знания у него широкие, не только в оккультной области…
- И вы не допускаете мысли, что он позавидовал младшему коллеге, который только выехал в Италию, а уже посвятился в "Астрее"?
- Этой мысли, - сказал Клингенмайер после паузы, - я не допускаю. Я допускаю другую мысль - что он доверился лжецу или поддался чувству. Это быть могло.
В каморке, в глубине лавки, зашипел на огне медный чайник, похожий на древнюю лампу.
- Он сейчас в городе? - небрежней прежнего спросил Остромов.
- Не знаю.
- Да будет вам. Я наверное знаю, что в городе.
- Я с ним дел не веду, - пожал плечами Клингенмайер. - Если знаете, для чего и спрашивать?
- Удивительный чаек, - похвалил Остромов. Чай был невкусный, чистая солома с сандаловым запахом. - Нда-с. Вот так покинешь город, оставишь все, чем дорожил, вернешься - а имущество твое под замком, имя очернено, друзьям наговорили…
- Борис Васильевич, - с усилившимся немецким призвуком проговорил хозяин. - Вам имя Елены Валерьевны Самсоновой ни о чем не говорит?
Остромов владел собой великолепно.
- Ах, о многом, - сказал он мечтательно.
- Так вот, - заметил Клингенмайер. - Не знаю ничего о Морбусе, но она - да, в городе. - Он заговорил вовсе уж как немец-гувернер: та, ф короте. - И она здесь бывает, тоже любит сандаловый чай…
- Весьма было бы любопытно, - пробормотал Остромов.
- Не думаю, - сказал Клингенмайер зло. - Постараюсь оградить ее от этого потрясения. Но она не опровергла по крайней мере одного факта. Я, впрочем, не расспрашивал. Она открылась сама, стоило мне упомянуть…
- Женщины, женщины, - сказал Остромов. - Я никак одного не пойму, Фридрих Иванович: если женщина после всего вас ненавидит и говорит одни гадости, - да еще глупые, чересчур объяснимые, - это доказывает, что она вас любит до сих пор, или что не любила никогда?