Надя Жуковская хотела учиться на филологическом, в университете, но в университет не попала вследствие происхождения, а потому пошла в медицинский, куда брали. Она боялась мертвецов и даже препаратов, но думала, что привыкнет. Было около десятка стариков, к которым она ходила просто пить чай и разговаривать, чтобы старики не сошли с ума в своих клетушках. С Михаилом Алексеевичем был знаком ее отец, музыкант, умерший от грудной жабы в девятнадцатом году. Надю Жуковскую обожали подруги, хотя все они были совсем не ее круга, и даже преподаватель-марксист, который был вообще не из круга, а из неведомого квадрата, где все были квадратные, как он. Надо было быть вовсе несчастным человеком, чтобы не любить Надю Жуковскую, и Поленов, видно, был не совсем еще - или уже - несчастен, если при виде ее улыбался. Конечно, потом он вспоминал, что Наденька так жива, а Лидочка так нежива, и уже так давно, но прощал Наденьке и это. К нему в каморку она тоже забегала, просто чтобы его жизнь не провалилась окончательно в ад. Непонятно было, что станет с Наденькой, за кого она выйдет замуж и на кого изольется избыток переполняющей ее жизненной силы, но до замужества ее было еще так долго. Ей было только девятнадцать лет.
С ее приходом разговоры переменились. Заговорили об учебе, о детях, о кинематографе. Михаил Алексеевич рассказывал немецкую фильму про сомнамбулу. Наденька пила чай, грела крупные руки о чашку. Женя прятал под стол ноги в грубых солдатских ботинках. Кякшт рассказала, как репетирует Шарлотту Корде в революционном балете на музыку, бывшую прежде пасторальной симфонией Бетховена. Остромов молчал, разглядывая Наденьку так прямо, упорно и требовательно, что ей даже стало неловко; но грязи в этом взгляде не было, и потому она не встревожилась. Их представили, но он все молчал. Надя впервые услышала его голос, когда он спросил Михаила Алексеевича:
- Я, собственно, не просто так напросился. У меня дело.
- Весь ваш, весь ваш, - сказал Михаил Алексеевич.
- Мне сказал Константин Васильевич, - и он кивнул на Ломова, - что у вас были подшивки "Ребуса", мне бы любых годов, но чем старее, тем лучше. После Де Бруара его совершенно читать невозможно.
"Ребус" был французский эзотерический журнал, который в Петербурге выписывали весьма многие - не столько для опытов, сколько для забавы.
- Ах, было, - вспомнил Михаил Алексеевич. - У меня его еще осенью кто-то брал, помнится, что Алексей… вы не знаете. Я ему дам знать, он вернет, конечно. Зайдите дней через десять, у нас по пятницам чай…
Это было трогательно, по-семейному - "у нас по пятницам", да и вообще угол был теплый, гостеприимный; Остромов подумал, что надо выказать почтение Игорьку, похвалить его мазню и сделаться окончательно своим. Не то чтобы Остромов понимал в живописи, но для него было все мазня. Предлог явиться через десять дней был тем более хорош - сейчас у Остромова в Ленинграде была зацепительная стадия, как называл ее он сам; нужно было пустить как можно больше корней, назначить встречи, условиться о пересечениях, и не нужен ему толком был этот "Ребус", хотя оттуда можно было почерпнуть чудесные словосочетания, неотразимые для дурака, желающего поверить во что угодно.
К десяти Михаила Алексеевича уговорили сыграть - "только если Наденька споет"; Наденька сразу согласилась, и - "Зарю-заряницу, Зарю-заряницу!" - закричала Кякшт.
Голос у нее тоже был не и не - несильный, непоставленный, но и стихи были не таковы, чтобы петь их поставленным голосом. Михаил Алексеевич играл с легким дребезгом на инструменте, безупречно настроенном, но словно уже чуть надтреснутом, с жестяным призвуком; и Наденька пела, как пели на сельских дорогах или в дребезжащих вагонах.
- Заря-заряница,
Красная девица,
Мать Пресвятая Богородица!По всей земле ходила,
Все грады посещала, -
В одно село пришла,
Все рученьки оббила,
Под окнами стучала,
Приюта не нашла.Ее от окон гнали,
Толкали и корили,
Бранили и кляли,
И бабы ей кричали:
"Когда б мы вас кормили,
Так что б мы сберегли?"Заря-заряница,
Красная девица,
Мать Пресвятая Богородица!
Когда она допела и присела обратно к столу, сразу потянувшись к чашке чаю, заботливо налитого Женей, - все некоторое время молчали, и Кякшт, утирая глаза, сказала:
- Мне обидней всего, что нас наказали не за то. Я не смогу, может быть, сказать понятно… Мы жили неправильно, и роскошно, и мало работали, хотя я работала много, но, наверное, не так. Но наказали нас не за это. Нам досталось, я хочу сказать, не наше воздаяние. Как будто мы ели слишком много сладостей, а нас поставили таскать камни. Я говорю не о несоразмерности, а как бы о другом жанре. Как будто я первый акт протанцевала в декорациях ну хотя бы галантного века, и там кого-то отравила, ну хотя бы мужа, а во втором уже не балет, а драма, и не из галантного века, а из каменного. Но я не умею сказать…
- Почему же, - отозвался Альтер, - так и есть. Но вы напрасно думаете, что это ошибка. Перемена жанра и есть наказание. Это всегда так бывает, в первом акте танцуешь, а во втором камни. Можно пьесу сделать.
6
На обратном пути Поленов подошел к масону и, смущаясь, сказал:
- Прошу вас… на два слова…
Масон пожал руку Ломову, с которым намеревался отправляться восвояси, и с готовностью отошел с Поленовым к старой липе на углу Рылеева и Саперного. Ночной апрельский холод, казалось, вовсе его не беспокоил. Поленов мялся, не зная, с чего начать.
- Луна сегодня исключительно предвещающая, - сказал Остромов, непринужденно заполняя паузу.
- В каком смысле? - спросил Поленов.
- В двояком, - ответил Остромов. Он всегда отвечал прямо, чем немедленно располагал к себе. - В ассирийском гадании такая луна в третьей фазе предвещает беду царству и процветание магу; в римском говорит о внутренней войне, в цыганском же сулит удачу союзу, заключаемому в эту ночь, но горе будет тому, кто обманет.
- А что, есть и цыганское? - Поленов никогда о таком не слышал.
- В некотором смысле цыгане - самый гадательный народ, - пожал плечами Остромов. - Они не знают закона и сообразуются только с гаданием. Я путешествовал с цыганами одно время, хоть и недолго. Лунное гадание мне известно, а карточного я не изучал, потому что это всего лишь испорченное таро.
- Вы человек очень знающий, - искренне сказал Поленов, - и я вам доверяю, но не знаю, с чего начать.
- Начните с имени, - сказал Остромов, - так будет всего вернее.
- Моего? - переспросил Поленов.
- Не обязательно. Можно с имени человека, занимающего ваши мысли.
- Знаете ли вы Морбуса? - произнес Поленов, замирая. Он впился глазами в лицо масона и заметил в лунном свете, что непроницаемая маска чуть дрогнула, словно за тяжелой занавеской промчался беглец.
- Ежели вы имеете в виду Григория Ахилловича, то этого человека я знаю, - медленно выговорил Остромов.
- Да, его, - выдохнул Поленов.
- Чем же я могу служить вам? - Лицо Остромова несколько переменилось, Поленов поклялся бы, что Морбус масону неприятен.
- Это мой враг, - прошептал Поленов, - он отнял у меня все.
- Должен вам сказать, - помолчав, сказал масон, - что враг у вас могущественный.
- Я это знаю, - заторопился Константин Исаевич, - и если бы не это, не решился бы… но мне теперь окончательно ясно, что всему виной он.
Остромов смерил его оценивающим взглядом. Что-нибудь женское, скорей всего жена. Сам Бог посылает этого маниака. На таких людях и созидаются новые церкви.
- Что же собственно вам угодно? - спросил Остромов участливо. - Следует знать, что в такие ночи, как эта, хорошо начинать справедливое дело, но опасно - дурное.
Он был мастер на такие формулы, подходящие к любой ночи во всякое время.
- Дать мне он не может ничего, - сбивчиво заговорил Поленов, - и я ничего не хочу, кроме справедливости. Он отнял дочь.
Все правильно, подумал Остромов.
- Дочь вернуть нельзя, но я хочу, чтобы он не смел жить. Я хочу разоблачения, не отмщения, а только чтобы он больше не смел. Ведь есть другие, он может увлечь и погубить. Она в последний год ходила к нему, повесила на постели знак. Потом захотела выйти из его власти, и тогда он решился. Если вы его знаете, вы должны знать, какой это человек.
- Это страшный человек, - раздельно произнес Остромов.
- Но вы можете, я верю. Мы вместе можем, - бормотал Поленов. Он почти не пил у Михаила Алексеевича, но был как пьяный. - Вы просто мне посланы, никто другой не верит. Если бы вы взялись, я был бы раб ваш, я взял бы на себя исполнение. Но один я не могу, он обладает защитой. У него свой круг…
- Круг легко построю и я. При вашем содействии я мог бы… Совокупными усилиями мы остановили бы их. Но поймите, - Остромов поднял палец, - внутренняя война! Братья и так разделены, и время для нее сейчас не лучшее.
Поленов молчал, понимая, что не вправе осложнять жизнь и без того гонимых братьев, но нечто подсказывало ему, что просьба Остромову приятна.
- Однако если кто из братьев употребляет тайную власть во зло, - твердо сказал Остромов, - не нужно ли со всею решимостью иссечь больной член? Вот вопрос, который я ставлю и на который я хочу ответа. Знак, я хочу знака! Ancor, amicar, amides, theodonias, anitor! In subitam! - и простер длинную руку вперед, указывая куда-то за спину Поленова.