- Сергий, притормози! Смотрите! Гора - крылатая! - голос Игоря вывел меня из состояния самоуглублённости, близкой к дремоте. Сергий затормозил, мы вышли из машины.
Зрелище, открывшееся нам, было кинематографически эффектным, даже, пожалуй - мистическим. На фоне быстро темнеющего серо-голубоватого неба, возвышаясь островерхим синим шлемом над исчёрно-зелёными лесистыми холмами, парила вершина Святой Горы. Прямо над ней, в высоте светилась новой никелевой монеткой маленькая яркая луна. С двух сторон великанского могучего "шлема", как бы из самой поверхности его, вырастали громадные облачные пласты, похожие на крылья мифической птицы или крылья Ангела.
- Словно Ангел-хранитель Афона осенил его своими крылами, - озвучил мою мысль Флавиан.
Мы постояли немножко молча, любуясь чудесным зрелищем, затем, вздохнув каждый о чём-то своём, залезли в машину и продолжили путь, не забыв запечатлеть "Ангельские крылья" своими цифровыми камерами.
К "Пантелеймону" подъехали почти в полной темноте. Договорившись созвониться, отпустили послушника Сергия, быстро канувшего красными огоньками "габаритов" своего внедорожника в темноту горного леса. Добрались до архондарика.
Едва мы успели зайти в свои кельи и переодеться, как из глубины длинного гулкого коридора раздался звон небольшого ручного колокола, подобного тем, которыми звонят нарядные девочки-первоклашки в конце торжественной линейки первого сентября, сидя на плече у какого-нибудь верзилы-старшеклассника.
Громкий ритмичный звон, приближающийся к нашим дверям, сопровождался регулярными покрикиваниями нашего утреннего знакомца инока-датчанина: "Повечерие! Повечерие!" Мы с Игорем постучались в дверь к Флавиану:
- Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!
- Аминь! Заходите братие! - Флавиан лежал на скромном гостиничном ложе. - Идите, ребята, на службу, не ждите меня! Я только что лекарств напился, отлежусь чуть-чуть и тоже в храм приползу. Идите, молитесь с Господом!
- Хорошо, отче! Евлогите!
- О кириес! С Богом, братие! Мы вышли из кельи.
Глава 14 Святая гора Продолжение
Афонская ночь, подобно большинству ночей в южных странах, наступившая быстро, была густо темна. Мы с Игорем, подсвечивая себе под ноги фонариками, поднялись по мощённой каменными плитами дорожке и вошли под арку монастырских ворот. Вокруг было темно и тихо.
Впереди, еле различимая в темноте, прошелестела развевающейся мантией фигура какого-то монаха, торопящегося в Покровский храм. Вслед за ним и мы поднялись по лестницам, не забыв приложиться к настенным образам Пресвятой Богородицы и преподобного Силуана Афонского на промежуточной площадке.
В храме уже читали начало "Малого повечерия", высокий голос чтеца раздавался в большом пространстве храма как бы издалека, из неотсюда, как будто даже несколько сверху. Всё пространство церкви было погружено в темноту, мерцали лишь огоньки лампадок перед святыми образами, тускло поблескивающими в их слабом изменчивом свете золотом окладов. Две небольшие керосиновые лампы на клиросах бросали из-под абажуров неяркие лучи на священные книги, лежащие на восьмигранных аналоях. Ни стен, ни потолочных сводов не было видно совсем, лишь едва различимые высокие деревянные стасидии с чернеющими в них силуэтами молящихся монахов обозначали собой периметр церкви. Возникало удивительное ощущение бескрайности окружавшего нас космоса, словно не на земле, не в рукотворном храме шла Божественная служба, но в каком-то вечном незыблемом духовном пространстве, растворяющемся в бесконечности, совершалось такое же космическое по значению действо.
Мы с Игорем, стараясь бесшумно ступать по крашенным доскам церковного пола, приложились к лежащим на центральном аналое иконам и, по безмолвному согласию, разошлись по стасидиям. Мне досталось место прямо напротив главы преподобного Силуана, где прошедшим утром мы познакомились с отцом К-й.
Сиденье стасидии было поднято, я встал в неё, опершись предплечьями на высокие подлокотники, и прислушался. Кажется, читали "канон Иисусу Сладчайшему". Я постарался следить за чтением, присоединяясь умом к звучащим с клироса словам молитв. Однако надолго моего внимания не хватило, возможно, сказались усталость и перевозбуждение прошедшего дня, я стал терять нить церковной молитвы, периодически "отключаясь" и уплывая мыслями в пережитые днём события. Тогда, достав из кармана подаренные Флавианом чётки, я решил попробовать сосредоточиться на молитве Иисусовой. Нащупав большим и указательным пальцами левой руки первый после крестика узелок, я, бесшумно шевеля губами, неторопливо мысленно произнёс:
- Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй мя грешного!
Затем, помолчав немного, как бы прислушавшись к эху произнесённой молитвы, отозвавшемуся из глубины души, перехватил пальцами следующий узелок:
- Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй мя грешного!
Опять прислушался, внутри меня замерла какая-то тишина ожидания. Следующий узелок:
- Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй мя грешного!
Я почувствовал необходимость ещё более замедлить ритм слов, направляемых мною ко Господу, вдруг ощутив всю необъятность этой короткой молитвы.
- Господи! - это обращение вырвалось из сердца как зов доверия преданной души к любящему и любимому Господину.
- Иисусе Христе! - Святейшее Имя торжественным гимном прозвучало в сознании, одновременно отозвавшись где-то в глубине сердца.
- Сыне Божий! - чувство восхищения и любви к воплотившемуся, ради меня, в Плоть, Сыну Бога и Богу, тёплой волной наполнило грудь.
- Помилуй мя… - я вдруг почувствовал, что у меня есть надежда на помилование! - что Он Сам хочет меня помиловать!
- … грешного! - это слово ударило меня, придавило своей свинцовой мертвенностью.
Но оно не отняло у меня только что родившейся надежды, нет! Оно лишь окатило сознанием той раздавливающей своею тяжестью глыбы греха, из-под которой предстояло вызволить меня Всесильному Спасителю.
- Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй мя грешного! - вновь повторил я, заново переживая всю гамму охвативших меня ощущений, из которой чувство осознания своего погибельного греховного непотребства вышло на первое место.
- Господи! - сколь счастлив должен быть слуга такого Величайшего Господина! И сколь недостоин я даже называться именем его раба!
- Иисусе Христе! - Сладчайшее Имя обожгло моё искорябанное страстями сердце, обнажая немощное и удобопреклонное ко греху его естество.
- Сыне Божий! - жалобно воззвала душа, наполняясь подступающими слезами.
- Помилуй мя грешного! - слёзы прорвались наружу, и мне пришлось приложить волевое усилие, чтобы не смутить других молящихся своим горестным всхлипыванием.
- Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного! - тонким ручейком потекла из сердца сокрушённо-покаянная молитва.
- Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного! - тихое умиление проникало в освящённую надеждой душу.
- Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя…
- Лёша! - Флавиан тихонько тронул меня за плечо, - пойдём отдыхать, служба уже закончилась.
- А? Что? Закончилась? - возвратился я к реальности бытия (или, наоборот - из реальности молитвенного общения с Богом в ирреальность земной жизни) - а я только начал молиться…
- Это хорошо, брат Алексий, значит, и вправду начал. Пойдём, отдохнём немного, до полунощницы не так много времени осталось.
Мы вышли из церкви. Прямо напротив церковных дверей в десятке метров сверкнул звёздами ночного неба выход на балкон.
- Отче! Ну, на минуточку, а?
- Давай, выйдем!
Мы вышли на балкон. Темнота ночи густым покрывалом укутывала монастырь, силуэты зданий едва угадывались с высоты балкона. Лишь редкие светлячки лампадок у святых икон поблескивали в нескольких местах. Луны не было видно, звёзды мерцали неярко. Тишина лишь чуть-чуть размывалась недалёким шёпотом моря.
- Хорошо здесь! - выдохнул я.
- Хорошо! - подтвердил подошедший Игорь.
- Афон! - вздохнул Флавиан.
- "Полунощница! Полунощница!" - звонкий голос брата Г-ия, сопровождаемый звонами ручного колокола, похожими на звук корабельной рынды, вывел меня из состояния забытья, которое с натяжкой можно было назвать сном. Я подскочил со своего спартанского ложа и протёр руками глаза.
Игорь уже встал и успел вернуться из душа с блестящими влажными волосами и полотенцем на шее. Весь вид его улыбающегося сквозь глубокие шрамы лица выражал полнейшее удовлетворение. Я спросил его:
- Хорошо тебе здесь, Игорь?
- Знаешь, Лёха, я чувствую себя сейчас, как когда-то в молодости в Афгане: рядом война - чувства обострены, кровь играет, каждая минута жизни может быть последней, и потому проживаешь её с особым наслаждением. Это не то, что на диване в офисе "загорать" или хозяйским "Мерином" московский асфальт утюжить. Здесь, Лёха, - настоящая жизнь, настоящая мужская работа, здесь Бог так близко, что, кажется, Его можно руками потрогать! Счастливые здесь монахи, Лёха!
- Ну, Игорёк! Счастье-то это такой кровью оплачивается! Я об афонской монашеской жизни немало прочёл, искушения здесь - ого-го! Бывает, что и с ума сходят!
- А в миру, Лёха, с ума ещё больше сходят, от "жиру" да от безделия! И вообще, кто сказал, что счастье положено бескровно, "на халяву" получать? Я ведь, Лёха, "боец по жизни", и здесь сразу таких же - "своих", "бойцов" - учуял, настоящих ребят, серьёзных. Здесь, Лёха, - жизнь!
- Эдак ещё останешься! А кто Семёныча оберегать будет?
- Не знаю, Лёха, не знаю… А если что, так лучше Бога никто никого не убережёт! Пошли молиться! Батюшка наш уже полчаса как в храм ухромал!