И робкой парой, держась за руки, Боб и Сабина поднялись по неказистой лестнице. О, если бы они поняли тогда стук своего сердца: всю нежность и печаль… о, если бы они поверили только.
Доктор не проявил энтузиазма: "теперь очень опасно, дорого, в сущности, почему ей не рожать?"
- Но вы настаиваете, тогда лучше делать немедленно! - перешел он на другую крайность.
Сабина желала подождать еще с недельку (все-таки продолжала надеяться).
Операцию условно назначили к этому времени: середина февраля.
- So long, - сказал доктор, выпроваживая их.
Они стояли на ветренном, студеном 2-м Авеню: близко катила лед East River и присутствие огромных масс замерзающей воды ощущалось всем нутром. Сабина долгим взглядом припала, присосалась к Бобу. Он не обращал уже внимания… Раньше надеялся: вдруг заплачет, вскрикнет, уткнется в грудь, - "милый, ненаглядный, прости, родной, прежний мой". Теперь испытывал только раздражение: унизительное, бесплодное примеривание, высчитывание, сравнение.
Виновато, растерянно озираясь, она зашагала к Собвею, - на работу, - исчезла, как фантом, под землей.
24. Макс и Ко
Она служила секретаршей у литературного агента. Патрон ее - сокращенно: Макс - не стал великим писателем только потому, что роль мэнаджера гораздо ответственнее и требует большего дарования. Целыми днями, иногда даже в праздники, Макс давал инструкции, переучивал европейских литераторов, натаскивал энергичных американских юношей и вдов, правил рукописи, спорил, разбирал, ставил хирургический диагноз и трепанировал. Телефонная трубка была у него зажата меж ухом и плечом, - негр тут же лощил его сапоги, - одной рукой он что-то отмечал в календаре, в другой он держал рукопись, просматривал ее, ухитряясь еще отвечать на спешные запросы сотрудников.
Искусство для Макса родная стихия, и только эти бестолковые "творцы" мешали ему своей непонятливостью. В голове у него царил образцовый порядок, но когда он встречал людей, поживших в Европе, то всегда чувствовал себя неловко, словно в сумасшедшем доме, когда не знаешь доподлинно с кем разговариваешь: доктор ли, больной, санитар? Прочитав рукопись, Макс сразу улавливал суть и мог объяснить: хорошо ли это, плохо и почему… и как, изменив структуру, улучшить произведение. Ибо много зависит от структуры.
Вообще, произведение делится на содержание и форму. Бывает хорошее содержание и неумелая форма - это провал. Возможно банальное содержание и удачная форма - это интереснее.
Еще имеются - типы! Очень важно: типы - центральные и побочные. Оформляется вещь при помощи диалогов и description. Главное - диалог. Description знаменитые писатели сами не делают - поручают своим секретаршам. "Когда вы описываете воду, - поучал Макс, - следует играть прилагательным опасный: безопасная вода, небезопасная волна, опасная глубина… это всегда удовлетворяет".
И, конечно, надо быть реалистом: human. Если героиня влюбилась, но у того жена, то это конфликт между страстью и долгом: human. "Но если вы занимаетесь человеком, который не желает умереть: ни сейчас, ни через 40 лет… то это надумано. Великие писатели вам не пример: только когда прославитесь, начнете фантазировать".
Блестящие идеи осеняют любую барышню, а вот отлить как следует, это уже мастерство, техника. Макс имел даже философию искусства: маленькая истина, постепенно превратившаяся в отвратительную ложь: "искусство обращается к эмоциям человека; если я, прочитав книгу, почувствовал волнение… отлично; а если не подействовало, значит дурно".
- Но вас больше всего задевают коньяк и женские ноги! - рассердился как-то один из его немолодых уже клиентов и ушел хлопнув дверью (а потом вернулся: в других конторах хуже).
Действительно, теория Макса утыкалась в нищету его эмоционального опыта. "Представьте себе папуаса или 14-ти летнего мальчишку, чьи душевные движения являются высшим арбитром… и вы поймете в какой опасности наша культура", - не раз порывалась Сабина ввязаться в спор. Но сказать такое, значит смертельно уязвить его. "Замечательно, но это не искусство", - часто повторял Макс загадочную фразу: - "это не литература". В его башке все было поделено, классифицировано: роман, повесть, пьеса, исторический роман, публицистика, философия, наука, - без переклички. Так, в детских пособиях, физика, химия, ботаника, в разных концах книжки и нигде не сливаются. Он обладал удивительным нюхом: прочитав наскоро, в присутствии автора, рукопись, Макс выуживал лучшее место, - сравнение, сцену, - и говорил: "Это очень хорошо, но здесь не кстати". Один француз, рассвирепев, попробовал объяснить ему, что бессмертные книги сохраняются в веках только благодаря этим неожиданным, великолепным отрывкам: одолеть нынче целиком Илиаду, Данте, Дон-Кихота, Шекспира, скучно и бесполезно… гениальная страница потому неуместна, что она гениальна, и нужно сохранить ее хотя бы выпирающей, а не кромсать, резать. Но Макс не обращал внимания на "гениальных" фанатиков; к тому же он сознавал: задача автора отстаивать свой товар, дело редактора защищаться, а его роль, посредника, сглаживать противоречия.
Если бы Макс говорил: - Я вас не учу писать, я вас учу продавать… Сабина простила бы ему многое. Но нет, он искренне одобрял всю эту убийственную для творчества систему. Макс утверждал: "Принесите мне воистину талантливый рассказ и я наверно его продам. Все вещи, которые мне возвращают, имеют дефекты: я вижу их".
Но после несколько месячных пыток и мытарств, Макс, вдруг, вручал писателю чек, - куш, превышавший иногда его десятилетий заработок, там, на родине. Было над чем задуматься. Так множились кадры соблазненных, усталых, патриотически настроенных мудрецов, популяризаторов чужих (а иногда и собственных, ранних) идей, трудов, находок.
- Я теперь понимаю, почему большие американские писатели живут в Европе годами, - признался Сабине русский журналист, дожидаясь приема у Макса.
С очерком этого русского вышел следующий анекдот: Героиня, молодая девушка засмеялась: "и слыша ее смех, все в доме невольно заулыбались"… Так значилось в тексте. И Макс запротестовал: "Невозможно, кто видел, что они все в разных комнатах заулыбались?" Спор продолжался в связи с другим положением: чудное утро, море, пляж, чайки, - герой пленен красотой природы, но чувствует, однако, себя несчастным, лишним. Макс решил: "нелепо, окруженный таким великолепием, герой должен радоваться". После скандальных препирательств, русский уступил и добился чека.
- Америка странный мир, - сообщил он Сабине, получая деньги. - Она имеет свои плюсы.
- Вы не знаете Америку, - возмутилась Сабина и горько потом жаловалась Бобу.
У Боба Кастэра занятия протекали в несколько иных условиях, но не менее лживых и бездарно-ограниченных. Постно-религиозный, скупо-христианский, лже-добродетельный и самоуверенно-меркантильный дух.
Предполагалось, что сотрудники попадутся идиоты, кретины и устанавливалась (сверху) надлежащая практика - рутина - на все возможные случаи; поскольку рабочий соответствовал этому интеллектуальному уровню, дело двигалось согласно плану; если же служащий проявлял интерес, самостоятельность, т. е. был живым человеком, не только дома или на рыбной ловле, но и в предприятии, то он страдал, оказывался вредным и удалялся, подобно наросту. Из двух телефонисток, место одной постоянно освобождалось: и этих, кочующих, барышень Боб всех заметил. Ту же, что без перебоя сохранялась, - т. е. пришлась кстати, - Боб не запомнил: ни голоса, ни лица, ни имени. Доска, идеальная, плоская, сглаженная. Утешение начальства, созданное в процессе сверх-естественного отбора.
Никаких перемен, даже улучшений! Рутина и только. Вам платят за рутину. Ничего не затевай в разрез с освященной нормой, даже если это явно диктуется здравым смыслом. Произошла непредвиденная заминка? Спроси старшего, он позвонит дальше. Ответа нет? Не важно: ты покрыт, - you are covered, - ответственность переложена. Главное, избегай инициативы и личной ответственности. Инерция. Не думай. Программа рассчитана не индивидуально, а на группу, на артель.
"Американизм это клюква Соединеных Штатов, - думал Боб. - Большей отсталости, технической и организационной, трудно найти и на Балканах. Тут какая-то тайна".
Довольно гладко и без резкостей Боб Кастэр высказал это заведующему персоналом: тот громил их за очередную погрешность по отношении к Святой Рутине.
- До войны у нас цветных не принимали. Всем известно, что они ленивы и недисциплинированы. Но такую распущенность, как ваша, мы даже не предполагали возможной.
- Вы дурак, - заверил его Боб. И откланялся. Он легко нашел другое место, однако, катясь вниз по социальной лестнице. Между прочим выяснилось еще одно неудобство его положения: круговая порука, зависимость неизвестных собратьев от его поведения. Если Боб, в шутку, приставал к золотушной итальянке, работавшей в той же Cafeteria, то пострадать могла раса черных в целом. Отныне, только семья его, вид, племя, принимались во внимание.
Дни мелькали хмурые, невзрачные, без запаха, без света, без вдохновения, как в тюрьме или в культурном концентрационном лагере. Ему недоставало друзей: пяти-шести человек его круга, интересов, устремлений. Но их нельзя найти. Даже люди, близкие ему по Лондону или Парижу, претерпевали здесь странные изменения, - в своем роде под стать трансформации Боба Кастэра, - перерождались. Конечно, Сабина. "Она мне нужна теперь. Именно сегодня. Скажу ли я это ей когда-нибудь?"